Вот она, лестница. На ней все те же выщербленные стертые ступени, и воспринимают эти ступени любую, даже грубую подкованную, обувь, как самую ласковую в мире руку. Ибо от всего они ждут только добра.

Как всегда освещены только нижняя и верхняя площадки. Шесть поворотов – и он будет у цели. На последнем повороте Мурлов почувствовал слабость в ногах и прислонился к стене, и сразу же от ледяного холода заныли суставы.

В этот момент он до того явственно осознал свое страшное одиночество, что ни на йоту не усомнился в том, что взаправду слышит шум моря, свист ветра, видит себя на белой скале, нависшей над черной пучиной…

И нет сил больше сопротивляться бешеному напору ветра, нет сил держаться за камни пальцами, превратившимися в корни, и корни те, не выдержав чудовищного напряжения, рвутся один за другим и обдают камень и чахлую траву дымящейся кровью…

В душе, как череп, белая скала, под нею прошлое, как море. Брызг черных жгучая смола так леденит и пахнет горем. И нет дороги с той скалы, и ждать нет сил и прыгнуть страшно в кипящие холодные валы, идущие многоэтажно.

Но стих шум моря, свист ветра исчез, рухнул и поглотился мглою Белый Утес, и прямо перед глазами, неторопливо перебирая ножками, прополз огромный белый паук, и невидимая паутина, как струна, источала замирающий в истоме и недосягаемой высоте звук.

Мурлов оторопело смотрел на паука, потом с удивлением понял, что это и не паук вовсе, перебирающий лапками, а высвеченные – непонятно каким и откуда источником света – белые длинные пальцы сильно изогнутой худощавой кисти неторопливо перебирают невидимые клавиши, перебираясь все выше и выше в область неслышимой страсти, область недостижимых октав. И это болезненное сочетание хрупких женских пальцев и мягкая меланхолия звуков, порождаемых ими, рождало тревогу и щемящую грусть. Вместе с мелодией погас и свет, исчезла рука, исчезли и до боли знакомые, неузнаваемые длинные тонкие пальцы. Мурлов осторожно сделал шаг, другой, с волнением желая и страшась наткнуться на руку и порвать тонкую нить наваждений, и снова замер, прислушиваясь и вглядываясь в пустоту.

С минуту он стоял, приходя в себя, ошеломленный видением – так, должно быть, ошеломленно застывают капли дождя, столкнувшись с препятствием, прежде чем разлететься на брызги, свет и запах.

Мурлов сделал несколько шагов наверх. Почему-то вспомнился Раскольников на лестнице. Он ведь тоже всю жизнь хотел что-то доказать себе и окружающим. Курлыкнул звонок. Дверь распахнулась. Приветливо, не по ночному. В прихожей был полумрак.

С неловкой улыбкой Мурлов переступил порог, как-то по-деревянному обнял хозяйку дома и почувствовал ее родное тепло, ее запах и ее соленые слезы на своих бесчувственных губах. Сколько минут стояли они так, боясь шевельнуться? Кто же их знает? Кто их считал?

«А что темно-то?» – подумал Мурлов и, высвободив правую руку, щелкнул пару раз выключателем.

– Да лампочек нет, – ответила женщина. – При свечах живем. Как поэты. В Переделкине, – судорожно засмеялась она и, не совладав с собой, не сдерживаясь, зарыдала.

Она хотела еще что-то сказать, но не смогла и только смотрела Мурлову в глаза.

«А где же собака?» – подумал Мурлов.

И Наталья сказала:

– Она потерялась вслед за тобой. Она найдет, непременно найдет тебя!

Мурлов понял, что в нем не хватает нежности и силы, чтобы отреагировать адекватно своим желаниям, и не стал фальшивить, а просто чуть растерянно и рассеянно улыбался, глядя в лицо Наталье, отмечая про себя, как чудесно преображает женские лица радость, льющаяся из души.

Дом – это место, где уют, и где от тебя никто ничего не требует, и где все отдают тебе всё, а ты отдаешь всё им.

– Бедненький, ты так замерз. Ты весь окоченел. У тебя пальцы ледышки. Что же ты в одной рубашке? Где твой шарфик? Тебя что, подбросили «на тачке» до дома? Откуда? Или тебя раздели? Что молчишь?

Мурлов не отвечал. Да Наталья и не услышала бы его ответ. И она вспомнила свой давний сон в заваленном снегами Сургуте, в котором ее спас Черный Рыцарь, а потом пошел по зеленому лугу вдаль и сгорел в солнечных лучах. Только бы не ушел он опять тем бескрайним лугом, только бы не сгорел он опять!

– Да что же мы тут стоим! – опомнилась она и потащила Мурлова на кухню. – Филя! Встречай хозяина!.. Это он мне нашептал о тебе сегодня вечером. Я, было, прогнала его. А потом прощения просила. Ведь ты простил меня, простил, Филя? Вернулся! Вернулся мой… Ой, что же я! Сейчас будем вареники есть! Я их больше сотни налепила. И с творогом, и с картошкой, и с капустой, и даже с бананом – для него. Неси, Филя, свою большую ложку!..

Наталья достала из холодильника бутылку, взяла с полки три рюмки, налила в них водку, положила на блюдце три красных соленых помидорчика.

– Вот, согрейся. Не чокаемся. За встречу, – и она опрокинула рюмку в рот и вытерла глаза краем фартука.

Ледяная водка растопила ледяной комок в груди, помидор упруго лопнул и оросил своим остропряным рассолом горевшее от невысказанных слов горло, и прилип тоненькой шкуркой к нёбу, как неопровержимый факт реальной жизни.

Филя окунул язык в рюмку, передернулся, взял ложечку с сахаром, насыпал ее в рюмку, размешал и выцедил этот нектар через соломинку, каплю за каплей, зажмурив глаза.

Мурлов устало привалился к кухонной стенке и смотрел на знакомую обстановку, утварь, уютные женские хлопоты, печального Филю, и ощущал, как тепло исходит не только от плиты и кастрюль, а обволакивающим ласковым потоком идет от мягких прекрасных женских рук.

И он понял, как может понять только уже все переживший, что это тепло, это живительное женское тепло, только оно одно может согреть его и вдохнуть в него новую жизнь.

Вот только где она будет у него?

– Свиделись, значит, – сказал Рассказчик. – Вот и славно. Теперь хоть будет что вспомнить.

– Собаку мою, случайно, не видел? – спросил я.

– Видел какую-то…