В зимнюю сессию на втором курсе Наталья досрочно сдала экзамены и, пользуясь оказией, на военно-транспортном самолете вместе с отцом улетела в Сургут за два дня до Нового года. В сотне километров от города в небольшом селе доживала свой век ее бабушка, отцова мать. Воинский «газик» довез их до деревни. Кругом, как пух, лежал снег, и на душе тоже было светло, легко и мягко. Отцу надо было завтра лететь обратно, и им повезло, что не было ни пурги, ни заносов.

Наталья вспомнила, как на уроке географии очень рассмешила географа, когда сказала, что в хвойных лесах под Сургутом много леших, а на дне болота живет Сатанаил.

Бабушка едва передвигала ноги, но, готовясь к приезду дорогих гостей, так и не присела ни разу. В ее просторном доме было чисто и тепло. Когда-то в этом доме было много детей. Звуки их голосов еще иногда доносились из разных углов и потаенных мест, где ребята любили хорониться от нее и друг от друга. Беспрестанные заботы, требующие здоровых ног и полного вдоха, продлевали ей век и еще не оседлали ее до потери памяти.

Вечером, когда прихлебывали чай из блюдечка в прикуску с твердым сахаром, бабка, хитро глянув на внучку, спросила:

– Ну, а гадать-то завтра станешь? Девки-то нашенские уже сбили табунок, собираются и на перекресток идти гадать, и во дворе, и по избам. И погода не должна испортиться: вон дым из трубы, как медведь, лезет.

– Это давление, мама. Давление воздуха прижимает дым к земле.

– Ну, по-научному, по-военному пусть будет давление, а по-нашему, по-простому – медведь лезет. Оно так понятней. Плохо только – мороз на нет изошел. В мороз-то и поцелуй жарче! Чего смотрите? Думаете, с ума сошла бабка? Может, у меня вторая молодость, – засмеялась она, – ой, господи, прости! Да будет, будет завтра мороз. Хватит на вас! Что-то перед вашим приездом воспоминания меня одолели. Шел бы ты, отец, в сени курить. Не порти воздух.

Отец вышел, накинув телогрейку.

– Эх, Наточка, не дело это – воспоминаниями жить. Мне просто другого ничего нет, а так… От воспоминаний от этих жизнь какая-то странная получается, как у мерина, как и не жизнь вообще, а одни соображения о ней. Ведь куда лучше: приспичит целоваться – целуйся, приспеет плакать – плачь. Хорошо, когда душа изливает себя, как ручей. Внутри как-то свежо становится. Ты, Ната, запомни мое слово, больше-то сказать некому, мамка у тебя занята очень: придет беда – пусть располагается, не гони ее до сроку, она сама знает свой срок. Сама уйдет и тебя оставит, даже и не вспомнишь о ней; а станешь перечить беде, да упаси, гнать ее начнешь, все равно что себе поперек жить станешь, и беда вернется, не одна, а с подмогой.

В сенях раздались голоса. Зашел отец с румяной полногрудой девушкой. На ней был платок, наброшенный поверх жилетки.

– Помнишь Варьку? – спросила бабушка. – Соседка наша.

Наташа смутно помнила Варю маленькой черноглазой девочкой с тощими косичками, а сейчас перед ней стояла русская красавица с косой и пронзительным взглядом темных глаз. У нее был приятный грудной голос, с завораживающим воркованием.

Варя позвала Наташу на улицу, где познакомила со своими подружками, ничем, в принципе, не отличавшимися от институтских подружек Наташи, разве что более рассудительными и более подготовленными к реальной жизни. Всем им было лет по семнадцать-двадцать, и все они, как сказала Варя, подоспели к замужеству.

– Завтра погадаем, чей срок на тот год выйдет, а второго у меня день рождения – там уж потешимся, – сказала Варя. – Такие вечерки задам, с пирогами, чаем, танцами, песнями. Такого, Наталья, в городе не увидишь даже во сне. А заодно над парнями покобенимся. Ох, отыграюсь кой на ком! Спились вконец от безделья. Хорошо бы на них спячку наслать на всю зиму. Бесполезный народ! А ты тоже черненькая, – сказала она, проводив Наталью до крыльца, – значит, счастливая будешь.

Перед сном бабка долго рассказывала внучке, какие раньше бывали гадания, когда не хи-хи, а самый настоящий черт мог прийти и задушить чересчур рисковую девушку. А сейчас что – церкви нет, и черти куда-то подевались. Раньше-то и слово «черт» боялись вслух произнести, а уж ежели какое богохульное слово – избави, господи! Сейчас распоясались, хулят друг друга, матятся…

– Ты завтра непременно Васильевский огарок загодя вечером приготовь. Лучинку обожги в печке на угольках и с собой прихвати. Как гадать начнете, обязательно этим огарком около себя круг очертите против солнца, а после гаданий – в другую сторону, по солнцу, расчертите по тому же самому кругу.

– А чего же страшного было? – спросила Наташа.

– У, чего! Много чего было страшного. Взять хотя бы гадание в бане. В банное окошко девушка вставляет свой зад и ждет, погладит ее кто-нибудь сзади или нет. Голой рукой погладит – будет жених, но бедный, мохнашкой погладит – будет богатей. Хуже, если только ветром одним обдаст – вековухой ходить.

– А если зад в окошко не влезет?

– А такой и гадать не надо – таких купцы любили, сразу безо всяких гаданиев на них женились. Если же какая проваливалась в окошко – мала, значит, рано еще ей гадать, подрастет нехай.

– Ну, и как, гладили кого-нибудь?

– А как же ты думала? Все, кто замуж вышли, – всех гладили. Еще как!

– И что, все гадания сбывались?

– Ну, как тебе сказать. Это смотря с какой душой гадать будешь: с открытой – сбудется, захлопнешься – все наперекосяк пойдет. Ты, Ната, вот что: завтра с девками-то иди, они пусть гадают, они черт-те на чем только гадать не будут – и на перекрестке дорог, и во дворе, и в подполе, и в прихожей, и в спальне, и с подушками, и с башмаком, и с билетиками, и с зеркальцем, и со стаканом, и с иглой и ниткой – с ними не соскучишься. Жадные они все до всего. Им одного мало. А ты на одном погадай. На всем нельзя гадать. Бесполезно. Да и вредно может быть. Кишки еще завернет. Возле крыльца поленица, ты из нее любое полено, не глядя, возьми, а лучше выдерни. И мне принеси. Я тебе по нему все расскажу, что тебя ждет. Хоть и грех это – наперед жизнь знать, да возьму грех на свою душу еще один. Все одно скоро каяться во всех грехах сразу придется. Мне по полену вся жизнь сложилась.

– Прямо как «Буратино», бабушка.

– Не знаю такого. Не наш, чай?

На другой день вечером Наталья приготовила Васильевский огарок, а ночью девки пошли за село, на перекресток. Варя взяла огарок, очертила им круг и, стоя на какой-то тряпке, быстро-быстро проговорила:

– Полю-полю белый снег, выйди в поле человек, за батюшкину хлеб-соль, за матушкино здоровье, где мой суженый-ряженый – там мне и почудься: али голос заговори, али песню запой; быть в чужой стороне – колокольцы загреми, самолет пролети, али машина проурчи, али конь заржи, аль собачка залай; быть мне без дому, без крову – звездочка упади али зорька полыхни; а быть мне умереть – заруби, затеши.

Тишина вокруг была страшная. Девчата не дышали, слушали. Но ничего не было слышно, не объявился никому жених, никому не грозила чужая сторона, никому не строгала судьба еще гроб.

– Что-то не так мы делаем, – сокрушалась Варя. – Не может быть, чтоб всем тишина одна выпала.

А потом завертелась кутерьма с непрерывными гаданиями, смехом, шутками, ужасами. Наталья, как ей и наказывала бабушка, стала гадать только на поленице.

– Осторожная ты, – сказала Варя, как показалось Наташе, с недовольством.

Под утро Наталья заявилась домой. Бабка не спала. Сидела у синего окна в хрустальных разводах и глядела невидящим взглядом вдаль.

– Нагулялась? Выкладывай.

Наташа сладко зевнула. Присела на кровать.

– Спать хочешь? Это хорошо. Сон постарайся ухватить и запомнить. Ну, как погадали?

– За селом тишина-а была – ни звука. Один раз только вроде как нога в снегу огрузла.

– А кому огрузла? Кому огрузла-то? Спишь, что ли?

– А? Не помню.

– Полено-то где?

– В сенях.

Наташа принесла два полена.

– Чего так?

– Да я стала вот это брать, а это – раз – и само мне в руки скатилось. Я решила оба захватить.

– Правильно решила. Скатилось-то вот это? А когда это упало, первое уронила или нет?

– Нет. В руке осталось. А это ударило больно.

– Да, девка, два раза замужем тебе быть. И первый муж не от тебя уйдет, а просто новую жизнь уйдет искать, а тебя он в душе не бросит. А второй свалится – за ним уход и погляд нужны. Отчаянный человек – сам не знает, что от себя ждать. Ну-ка, давай сюда полешки, к свету поближе. Видишь, первый – смирный и кроткий. Парень-то есть у тебя?

– Есть. Только он веселый и поет.

– Ну, это время покажет, какой он… Смирный будет и лицом чистый.

– Не поняла, бабушка.

– Ох, непонятливая вы, молодежь! Ну, смотри, – она погладила полено. – Гладкое-гладкое, ни сучка, ни задоринки. Вот тут только с верхнего краю изгибается. Тут-то и изогнется у него жизнь, а значит, и у тебя. А другое – совсем другое. И сравнить нельзя. Смотри. Половина гладкая-гладкая, даже глаже первого, а половина – сучковатая и вроде как трещина вглубь идет. Редкое полено. И середка, глянь, вроде как источена чем, а не трухлявая, – она поколупала спил пальцем. – Это на душе его камень какой али еще чего. Но в целом доброе полено. От него жар большой бывает, если, конечно, не сгорит за зря, – бабушка отложила полено в сторону и перекрестилась. – Ты только смотри, оплошность не соверши. Первым мужем не вздумай небрежить – он, может, с тобой всю жизнь проживет; а другой – это так, предупреждение от жизни.

На день рождения у Вари собрался весь девичий «табунок». Варя напекла пирогов с мясом, рыбой, капустой, ягодой, поставила два самовара; как закипели, заварила чай, отдельно магазинный, отдельно разнотравный. Поставила несколько чашек с моченой брусникой. Как водится, без приглашения явились сперва три парня с вином и самогоном, а потом еще двое с большущим магнитофоном. Изба гудела и ходила ходуном, как живая. Выпили чай – и магазинный, и разнотравный – после него и кровь, казалось, потекла быстрее по жилам; потом, на сытый желудок, вино – и девкам стало хорошо-хорошо. Парни же нагружались по-привычному, чем покрепче, хотя не брезговали и чайком на травах – видно, знали его какой-то секрет, а может, просто разбавляли внутри самогон, чтоб не жег чересчур нутро. Они, правда, не начинали с чаю, а чаем заканчивали. Пироги умели до крошки. Заботливая Варя вынула из печи еще один здоровенный пирог с клюквой, разрезала его, раздала куски. Еще посидели малость, покушали и направились в соседнюю комнату плясать. Танцевали так же, как в городе, кто как мог. Разве немножко попроще и немножко поплотнее друг к дружке.

Варин парень как бросил глаз на Наташу, так и не отходил от нее весь вечер. Сначала он кланялся ей, а потом просто стал протягивать руку. Он предпочитал медленные танцы и танцевал обстоятельно, как будто это была посевная. Наталья трещала в его объятиях. Чувствовалась в нем не только большая сила, но и большая самоуверенность, которой так не хватало ее институтским знакомым. «Интересно, как его зовут. Наверное, Ваня», – думала Наташа. Парень довольно складно и даже интересно трепался обо всем помаленьку.

– Ваня, – представился он после пятого или шестого танца. – А тебя как?

Варя, на правах именинницы – по непонятно кем и когда заведенным правилам – приглашала парней на танец сама, приглашала всех без разбору. Ваню же она обходила, и только глаза у нее расширялись, когда он был совсем рядом с ней. Уже под конец «вечерок» она пригласила и его. Видно было, что у них состоялся неприятный разговор, и, не докончив танца, они вышли в сени. Через пару минут в сенях загремело ведро, и, вертя косу в руке и блестя глазами, вошла Варя. Немного погодя вошел Ваня с поцарапанной щекой.

– Зацепился, черт бы его подрал. Этот крюк», – зачем-то стал объяснять он причину появления царапины. Дружки его ухмыльнулись, а девчата, склонившись друг к дружке, прыснули от смеха.

На следующий день Ваня заявился к Наталье в гости и до сумерек просидел у нее, подметая все, что подавалось на стол, и рассказывая про трактора, лесоповал, охоту, рыбалку на зорьке, про геологов, которых утащил водяной… Смеркалось, и он пригласил девушку прогуляться-подышать по свежему воздуху. Гуляния, на взгляд городского жителя, были немножечко странные: гуляли впотьмах задами села, то и дело проваливаясь по пояс в снег, а из достопримечательностей заслуживали внимание разве что дом эстонца Мооса да сарай-дворец для бугая Жана-Луи (говорят, его привезли из самой Франции, только никто в это не верил; мальчишки, правда, кричали ему издали: «Пардон! Пардон!», а бабы обзывали по-своему).

К ночи ударил морозец, и снег стал поскрипывать, а ночь посинела и посветлела одновременно. Ваня вначале помогал Наташе вылезать из снега, потом стал поддерживать ее под руку, дальше – больше: обнял ее, и то и дело жарко целовал и лез горячими сильными руками под шубку. У нее ток бежал по спине и слабли ноги, а после нескольких долгих поцелуев у нее сорвалось дыхание и закружилась голова. Она не чуяла под собой ног, а целовалась, целовалась и куда-то потихоньку шла, шла…

Очнулась она возле какого-то темного пятна на фоне звездного неба. Ей вдруг показалось, что вот то глубокое-глубокое звездное небо – это вся ее будущая жизнь, а темное пятно, которое было еще глубже самого неба, точно уходило куда-то коридором вглубь, – был ее сегодняшний путь, сегодняшний выбор. И уводил он вроде как в сторону от этого неба… Но все это пронеслось в голове ее быстро и не оставило следа.

Ваня не сильно, но настойчиво тянул ее за руку и повторял:

– Пойдем… Пойдем…

– Что ты? Что ты? Зачем? – говорила она, но ноги ее не слушались. Наталья потихоньку шла, глядя то на ставшее вдруг серьезным и незнакомым крупное лицо Ивана, то по сторонам, словно в поисках защиты, в которой, в общем-то, и не особо нуждалась. Она, как все благоразумные девушки, надеялась, что в самую последнюю минуту все это отложится, хотя бы на завтра, а там видно будет. О том, сколько девичьего благоразумия поспешно скомкано в кустах и на сеновалах, девушки узнают уже задним умом, когда лишаются ума переднего.

– Идем, идем, – говорил Ваня. – Не пожалеешь…

Он затащил ее в сарай, сильно обхватил руками, а ногой, пяткой, прихлопнул дверь. Наташа обмякла в его руках и закрыла глаза. Она как-то один раз была пьяная, так вот сейчас чувствовала себя точно так же, только еще всю крутила сладкая истома. Ваня целовал ее в шею, отчего было ужасно щекотно и томительно, и она тихо смеялась и взвизгивала, и не узнавала свой голос. Она почувствовала, как ее кладут на что-то мягкое и шуршащее, как его руки хозяйничают на ней…

Но тут послышался скрип и треск распахнутой настежь двери и возглас:

– А-а! Здесь они! Я так и думала! Ты что же, пес бесстыжий, на моем месте всех девок решил делать?

Ваня вскрикнул, так как Варя огрела его по башке увесистым дрыном, вскочил и по-женски закрылся руками. Но Варвара не стала бить его по лицу, а точным движением ноги сильно ударила в кобелиное место. Иван взвыл и сел на пол.

– И ты туда же! Господи! Да ты титьки сначала нагуляй, а потом уж…

Наташа выбежала из сарая и, не помня себя от страха и сгорая от стыда, побежала по сугробам, не разбирая дороги. Над нею распростерлось огромное синее небо, все в звездах, как в грядущих светлых надеждах, и под ним было совершенно все равно, куда бежать. На ее счастье бабушкин дом был на пути, а так и спросить было некого, везде уже спали. Она не стала ничего есть, сразу же залезла в постель. Ее всю трясло, хотелось и плакать, и смеяться. А когда бабушка спросила ее что-то, она, заикаясь, сказала, что замерзла.

– И девчата тоже все замерзли, – почему-то приплела она девчат, хотя бабушка сама проводила их из хаты, пока не совсем поздно стало.

– Ванька не приставал? – проницательно взглянула на нее бабушка. Эхе-хе, проницательность наша, проницательность! А ты-то – не детище ли наших грехов?

– Не-ет.

– Смотри, девка, этот парень почище Жана-Луя будет. Да и не его опасаться надо – Варьку. Ох, глаз у ней! Прошлым летом Никодим Кудыкин чем-то ей не угодил, так она на двух его свиней и на всех курей порчу навела. Ох, сердечная, как тебя трясет-то! Отвыкла в городе от наших просторов. Вот тебе чаек успокоительный, попей и спи. А завтра, живы будем, баньку истопим. Чай, давно не парилась? Ну, спи-спи…

Утром пришла Варя и, как ни в чем не бывало, посидела, покалякала, не отказалась от чаю и вообще чувствовала себя как дома. А Наташе было и стыдно, и страшно глянуть ей в глаза.

– Ну что, Варя, париться будешь с нами? Я баньку ближе к вечеру истоплю. Наташе я плохая напарница, а вдвоем вам славно будет.

Варя серьезно посмотрела на бабушку, потом на Наталью и согласилась. И голос ее стал вновь воркующий и завораживающий.

– Ты, бабусь, может, и плохая, а я – хорошая на-парница, – сказала она.

– Вечно ты все слова исковеркаешь! – махнула рукой бабушка. – Ой, девоньки, вы тут сидите, а я прилягу. Наколготилась, моченьки моей нет. А полчасика-часик полежу, можно будет и баньку начинать топить.

– Я помогу, – сказала Варя.

– И я, – поддержала Наташа.

Бабка, кряхтя, улеглась и, похоже, тут же задремала. Варя взяла Наталью за руку и, глядя ей в глаза, сказала:

– Я на тебя, Наталья, зла не держу. И ты на меня не обижайся. Наше дело бабье: ведут – не брыкайся, бросают – не цепляйся.

– А что же сама в Ванюшку вцепилась?

– Нужен он мне сто лет! Он, паразит, вздумал мне за Никодима мстить! Я ему покажу месть! Ты только не лезь меж нами. Потерпи, тебе мало осталось. Уедешь скоро. Там… сколько тебе влезет.

– Я сама не думала, что так выйдет.

Варя изучающе поглядела на нее.

– Ладно, схожу за квасом, он у меня особенный, после него и баня, как любовь, и любовь, как баня.

Банька была небольшая, с крохотным предбанником, с маленьким окошком, размером с девичий зад, и парилкой на двоих, от силы на троих не особо толстых посетителей Жар материально и равномерно охватывал все тело, и из него материально и равномерно проступал гладкий пот, изгоняющий из тела и души всю гниль и сажу болячек, болезней и тревог.

Бабушка сделала один заход, покряхтела, попричитала по годам своим, ополоснулась, передохнула в предбаннике и, укутавшись в одеяло, засеменила домой «понежить кости». Девушки продолжали париться, радостно и по-молодому упруго и ненасытно. Квас и правда был особенный: после него тянуло в парилку, а после парилки тянуло к нему.

– Эх, Натка, вот сейчас самое то – завалиться на перину с каким-нибудь Жаном-Луем. Не пробовала? Ну, какие твои годы! Испробуешь еще. Обязательно после баньки спинкой попробуй. Ох, продирает! Дай-кось покажу, как веничком париться надо. Не просто махать да бить, а чтоб жар до нутра доставал, чтоб кожи не обжигал и следов не оставлял.

Варя показывала, как это все надо проделывать, пересыпала свою речь всякими байками весьма вольного содержания и в самых причудливых выражениях, и ее голос действовал на Наташу почище веника и кваса, разжижая в ней все, что стыло годами, что будоражилось разве что девичьим, неадекватным реальному процессу, воображением.

Напившись квасу, зашли в четвертый раз. Наташа легла на живот, расслабилась, горячая волна прошлась по спине, по бокам, по ногам до пяток и обратно. Жар доставал до таких сокровенных глубин ее организма, о которых она и не подозревала. Собственно, тело ее уже парило в воздухе и представляло собой как бы воздушную массу, созданную из двух встречных потоков: жара парилки и жара организма.

Над ней ворковал приятный голос Вари, он будто обладал, как пар, материальной силой и гладил ее, успокаивал, усыплял… У Наташи вдруг поплыло перед глазами, тошнота подступила к горлу. Она с трудом приподнялась и села, уронив голову на колени, не в силах встать. Тут ее как бы обдало жаром. Она встрепенулась, глянула – в парилке она одна, Вари нет, и вообще вроде как ничего больше нет, только эта слабость и желание упасть на пол и забыться в приятном сне. Наташа встала, сделала шаг к двери и потеряла сознание…

Очнулась она в предбаннике. Она сидела на полу, прислонившись к стене, а бабушка брызгала на нее изо рта водой и крестила, шепча что-то. За ноги хватала струйка холодного воздуха, просачивающегося в дверь бани.

– Ох, слава тебе, господи, очнулась! Нет и нет вас. Думаю, случилось что, и сюда. Глядь – ты лежишь на порожке. Видно, как свалилась, так дверку-то и раскрыла. А то там спеклась бы без всяких сомнений. Варька-то где?

– Не помню. Кажется, помылась и ушла, а я еще ополоснуться захотела…

– Не бреши, – бабка покачала головой. – Ой, повезло тебе, что дверка была открыта, ой, повезло. Подозревала я Варьку, но как-то все несерьезно. Вот дура старая! У нее, у Варьки-то, бабка точно с чертями хороводилась, помирала долго, мучилась, а как Варьке гребешок свой отдала – так и померла сразу. А Варьку точно враз подменили. Не иначе как она банная суседка. Я о них много чего знаю, а вблизи ни разу не видала. Думала, они круглые и мохнатые, а они вона какие. Как это она тебя до конца не придушила? Видно, и впрямь у тебя с Иваном ничего такого не было. А так бы не жить тебе. И милиция ничего не нашла бы. Какое там! Будешь помнить нашу баню! – засмеялась она.

Засмеялась и Наташа, слабо и тихо.