Глава 6. Подводное царство

Требовалось время, чтобы свыкнуться с меняющимся настоящим. И именно его-то у Лары и не было. Часы и события сжимались, как газ, нагнетаемый под давлением в баллон. Сколько прошло с того момента, как она повернула ключ в замке своей московской квартиры? Она даже не помнит, в какую сторону открывалась дверь и как выглядел тот ключ. Как выглядит ее дом, улица, вся жизнь, которая осталась — там. Дорога — вот что реально. Каждая остановка, заправка, обед, поход в кустики у обочины — все это было чем-то чревато, все это привносило едва ощутимый привкус, которому не было названия. Но то, что в первый раз казалось привкусом и тончайшим намеком, в седьмой начинало звучать как основной вкус, основной цвет.

Реальность.

Егор Арефьев. Давно ли он был врагом? Человеком, который не оплакивал ее сестру. Мужем, который не оплакивал свою жену. А полчаса назад они сидели и поедали мороженое, в центре города, о существовании которого Лара если и знала, то забыла, пока не отправилась в путь. И в мгновения, наполненные июньским светом и водяной пылью, вспыхивающей радугами, она не испытывала к нему прежней жгучей обиды и ненависти, хотя и очень того желала бы. Она не доверяла ему до сих пор — но он занимал ее мысли. И кто она после этого? Неужели этому сладкоречивому негодяю с богатым прошлым все-таки удалось ее обдурить? И где, когда именно это произошло — она проморгала точный момент.

Лара с усилием заставила себя мысленно вернуться к сцене трехмесячной давности, к следующему дню после смерти Лили — который был отчасти и днем ее смерти тоже. Могла ли она упустить что-то в настроении Арефьева? Недооценить его горе? Может быть, данные в уравнении были неверны с самого начала?..

Сидя за рулем, Лара хоть как-то могла справляться с беспокойством, но, когда она поменялась местами с Егором, тревога стала напоминать настырного котенка, лижущего ее мозг шершавым язычком без устали и перерыва.

И она сбежала в прошлое. Снова в воспоминания о детстве, умноженном на двоих: на нее и Лилю… Раньше, когда ей хотелось одобрения или восхищения, сестра всегда была рядом. Вот кто хвалил, радовался вместе с ней успехам, насмешничал над Лариными критиками. И глядя глазами Лили, Лара на время успокаивала растущую внутри неуверенность в себе и своем пути. Теперь сестры не было. Что будет, когда они доедут до озера?

— Когда ты грызешь ногти, ты становишься похожа на маленькую девочку, — оказывается, Егор продолжал наблюдать за ней в зеркале. Лара отдернула руку ото рта и со вздохом достала пилку из нового маникюрного набора. Нет, не дождется он от нее слов благодарности.

— Плохая привычка. Я почти избавилась от нее.

— Но продолжаешь грызть ногти, когда тебя что-то гложет, ведь так?

Почему-то Лара расстроилась. Ей не хотелось бы, чтобы Арефьев всегда так легко узнавал о ее душевном состоянии, не хотелось быть перед ним обнаженной.

— Ох, ты продолжаешь строить из себя всезнайку? — скривилась она. — Все знают, что люди грызут ногти, когда нервничают, ты тут Америку не открыл.

— Ой, да брось! Что тебя так раздражает? Что не только ты видишь людей насквозь? Он самодовольно улыбнулся.

— Я не говорила, что вижу людей…

— Говорила, — хмыкнул Егор.

Лара пожала плечами, всем своим видом показывая, что Егор может думать, как ему заблагорассудится. Но он в этот момент следил за дорогой и не оценил ее актерских способностей. Машину сильно тряхнуло на ухабе.

— А дорожка-то становится хуже… Я всегда знал, нас невозможно завоевать, потому что у нас невозможно проехать. Это часть стратегического плана обороны. Ладно, развлеки меня! Расскажи, о чем думаешь, — предложил Егор. Лара возмутилась:

— Вот еще новости. Я тут не для того, чтобы тебя развлекать!

— Лара, Лара… Как спичка, готова вспыхнуть в любую секунду. Что же ты ведешься на любую мою провокацию? Вероятно, я все-таки поторопился, собираясь взять тебя на работу…

Да он издевается! Лара едва успела прикусить язык, чтобы не нагрубить. Нет, не понимает она этого человека. Иногда он взрослый и рассудительный, а иногда ведет себя так, будто ему пятнадцать.

— Ты, случайно, не забыла про Лилин диск? Самое время слушать…

— Можно подумать, это я тут главная, — пробормотала Лара. Егор, все еще пребывая в беспричинно радостном настроении, хохотнул и послушно запустил запись.

— Мы наверняка едем по какой-то глухомани, — с нежностью сообщала Лиля. — Вокруг ни души, возможно, не очень хорошая дорога… Но все равно красиво! В этих местах нам надо выбрать одну из трех дорог, почти как в сказке. Ясно, что по старой дороге, через Казахстан, мы не поедем, но остаются еще две. Что, будем полагаться на навигатор?

Во время ее долгой паузы, сделанной явно для согласования маршрута, Егор не проронил ни слова, а Лара оглядела окрестности и представила, как на каком-то минутном привале, здесь или на следующем километре, они выходят из машины — втроем. Лиля улыбается, потягивается, чмокает Егора, тот приобнимает жену за талию, свидетелем чего Лара была, наверное, сотню раз. А сама она стоит поодаль и старается не глядеть на супругов, чтобы не смутить их, — и ее глаза рывками выхватывают горизонт с неровными кромками темного леса.

— Если бы я не стала эпидемиологом, я бы, наверное, стала путешественницей, — продолжала Лиля. — Профессиональной, я имею в виду… Хотя нет, конечно. Не могу себе представить, что чувствует Федор Конюхов, например, не говоря уж о жене, бедная женщина… Когда ты один на краю света, и все идет наперекосяк. Гроза или буря, и мачта сломалась… Бррр. Или тот парень, что недавно прыгал из Космоса. Что должно быть у человека в голове, чтобы он в полном одиночестве рискнул сигануть к планете с такой высоты, когда уже видно, что она круглая, и только чудом тебя захватывает гравитация. И тянет… Нет, выдающимся путешественником я бы не стала. Но, помнится, цыганка нагадала мне, что я буду знаменитой. Интересно в чем? Может, еще сбудется, какие мои годы? Лара считала, правда, что она шарлатанка… Хотя я уже знаменитая радиведущая — ведь в салоне нашего авто меня знают все и каждый, правда? Отступать некуда, только выше и вперед. И следующая песня как раз об этом…

— Забавно, я совсем забыла об этой истории… — Лара прильнула виском к прохладному стеклу. — Про цыганку.

— Это же Лиле нагадали, а не тебе! — Егор сделал энергичную «The only way is up» потише. — Вполне логично, что…

— Нет, не логично. Ты не понимаешь, Егор, у тебя ведь нет братьев и сестер. А мы… — Лара улыбнулась. — У нас одно детство на двоих. Мысли, воспоминания…

— Ошибаешься. У вас было два разных детства, — одернул ее Егор неожиданно жестко. Она опять оказалась не готова к такому повороту: Арефьев норовил ковырнуть свежую рану именно в тот момент, когда Лара теряла бдительность, и так снова и снова.

Но вместо того чтобы рассердиться, она стала соскальзывать в омут апатии.

— Господи, как же мне это надоело… — Лара рассеянно потерла пальцами лоб. — Знаешь что? Люди никогда не понимали то, что существует между нами. Это их забавляло, будто мы зверушки. А она тебе говорила о том, что в детстве у нас был собственный язык? Криптофазия — вот как это называется по-научному. Но, конечно, никому и в голову не приходило, что это не феномен, а наши души. Мы не предмет для опытов. Когда мы впервые услышали слово «криптофазия», просто были вне себя. Отвратительно-медицинское слово. Оно не имеет ничего общего с тем, что было между нами с Лилей! Ты такой же, как и все, ничего в тебе нет особенного, ты просто ставишь эксперименты на всех окружающих. Тыкаешь гусеницу палкой и ждешь, пока она свернется. Эксперимент — вывод, вот и все!

Она замолчала, чувствуя на языке хининовую горечь.

— А почему ты думала, что я… особенный? — мягко поинтересовался Егор и, сбросив скорость, обернулся. Лара мотнула головой и закусила губу. Внутри у нее все дрожало на ниточке. — Может, ты и права, — вдруг согласился с ней Арефьев. — Но ведь эксперимент, опыт — единственный способ разузнать, как все устроено. Разве не так всегда говорила Лиля? Она, правда, имела в виду науку. Чаще всего…

Он усмехнулся:

— Помню, однажды я раздобыл у папиного друга, химика, люминофор. Это такая краска, которая светится в темноте, знаешь? О, это было круто! Я наловил в банку тараканов, накрасил им спинки этим люминофором, зарядил под лампой… А потом выпустил. Так я узнал, что мой отец тоже умеет кричать.

— Довольно жестоко, — пришлось признать Ларе.

— Видишь ли… Я был замкнутым и довольно пугливым ребенком. — Егор вздохнул. — А тараканов боялся просто до одури. Так что этот эксперимент тяжелее всего дался именно мне.

Ларино сердце кольнуло. Про детство Арефьева она никогда не слышала, но достаточно было единственного его признания, чтобы поразительно отчетливо представить себе маленького Егора. Сидящего за столом, с растрепанной вихрастой головенкой, с кисточкой в трясущихся пальцах, окутанного отвращением и страхом цвета «электрик», который, должно быть, так похож на люминофорных тараканов, копошащихся и налезающих друг на друга в банке, словно сам сделан из них.

— Мы тоже вечно что-нибудь устраивали, — примирительно отозвалась Лара. — Просто сходили с ума. Пугали соседа, разговаривая замогильным голосом в сквозную розетку и вентиляцию. Ставили кактусам уколы с физраствором. Рвали друг другу зубы, привязав за ниточку к ручке двери. Рисовали на постельном белье зеленкой и йодом. Помню, однажды развели мыльную пену лохматым помазком в ванной и пытались побриться опасной бритвой.

— Побриться? — Егор озадаченно приподнял брови. — Зачем?

— Хотелось поскорее вырасти. И быть похожими на папу! Мамы к тому времени уже не было… Мы посчитали, раз папа взрослый и бреется, следовательно, нам надо бриться тоже, и мы станем, как он, взрослыми. Ты думаешь, это было один раз? Неделю! Неделю мы запирались в ванной и брились, пока нас не выловил папа и не объяснил, что девочек бог миловал от такого… Собственно, мы выкидывали что-нибудь почти каждый день. Прогуливали уроки. Пока…

Она осеклась, не в силах озвучить то, что вспыхнуло лампочкой в ее памяти. Все остальные ее мысли блуждали в тени, спутанные, тягучие и клейкие, как не вымешанное тесто. Хотелось погасить эту непрошеную лампочку, прикрыть глаза, замолчать, заснуть или… утонуть.

— Возьми ибупрофен из аптечки, — посоветовал Егор. Лара вяло отозвалась:

— У тебя болит голова?

— Нет, у тебя.

А ведь и правда, болит — как она раньше не заметила? Давит виски и глазницы, веки наливаются вязкой тяжестью, как перед непогодой. Во власти переживаний и воспоминаний она даже не сообразила, что ее состояние имеет вполне обыденное объяснение: мигрень. Дожили, теперь что, о ее мигренях ей будет сообщать несносный Арефьев?

— Как догадался?

— Вижу, как ты маешься. Прислонилась к стеклу, потому что оно прохладное, потерла лоб, несколько раз зажмурилась. Видимо, что-то с давлением, потому что про похмелье я бы знал, — хмыкнул он.

Лара зашуршала содержимым аптечного чемоданчика:

— Ты хоть изредка смотришь на дорогу? Вместо того чтобы пялиться на меня? — но, несмотря на едкость слов, в ее голосе было больше тепла, чем сарказма, и Егор это уловил. Приняв таблетку, она устроилась на заднем сиденье, свернувшись клубочком.

Арефьев заговорил только через несколько минут, мимолетно оглянувшись, чтобы убедиться, что Лара не спит:

— Вам повезло, тебе и Лиле. Я всегда хотел иметь брата или сестру, но мне не разрешали даже собаку. Знаешь, я редко вспоминаю о своем детстве, если честно. Детство по определению очень тяжелое время, почти невыносимое, даже если очень счастливое. У меня было счастливое, но дело вообще не в его «счастливости». Представь себе ситуацию: ты один ребенок в компании взрослых, и вдруг все начинают обсуждать что-то, о чем ты и понятия-то не имеешь, и это длится и длится. Или все смеются, а ты не понимаешь, над чем и что тут смешного. И смеешься тоже, за компанию. Видела когда-нибудь со стороны, как смеются дети? Они сначала всматриваются в лица взрослых, а потом хохочут заливисто и неправдоподобно — потому что не понимают в глубине души, что было смешного, но и лицемерить еще не научились.

Лара затаила дыхание. Она слишком хорошо представляла, о чем говорит Егор, потому что за детским смехом частенько замечала всполохи смущения и грустного недоумения. И ей всегда хотелось подбежать к растерянному малышу, приласкать и все-все ему объяснить. Но это были чужие дети, и она не имела на это права.

А Егор продолжал:

— Или, например, тебя окружают предметы, назначения которых ты не знаешь, не понимаешь, как они работают и зачем. Раздражает? Еще как! Взрослый человек может спросить, потребовать объяснений. А маленький этого не делает. А если и делает, то объяснения родителей снова ввергают его в ступор непонимания. И так проходит не час, не пять минут — а годы. Этот мир рассчитан на взрослых. А человеческий детеныш, ко всему прочему, так долго растет… Дольше всех других млекопитающих. Как будто ты играешь в какую-то игру, правил которой не понимаешь… Ужасно несправедливо.

Он помолчал с полминуты, а когда заговорил, голос его смягчился:

— Помню, рядом с нашим домом было кафе-мороженое. Еще в советское время. Кажется, квартира на первом этаже, переделанная в кафе. Называлось «Садко», и снаружи на торце дома был изображен большой корабль в завитушках синих волн и белой пены… Там было всего несколько столиков, всегда полумрак, и стены разрисованы картинами сказочного подводного мира, ну, как, собственно, в «Садко». Я не читал эту сказку, так что не понимал названия, не знал, зачем там все эти подводные чудища, а спросить не догадывался. Мне там всегда было страшно. Эти картины меня очень пугали. Но там подавали удивительное мороженое. Шариками, с сиропом, с шоколадной крошкой, в круглых блестящих металлических вазочках. И поэтому я и боялся, и жаждал походов в это кафе. Я уплетал мороженое, стараясь не смотреть по сторонам, и разрывался между желанием растянуть удовольствие и слопать мороженое скорее и убежать, чтобы перестать терпеть этот страх. Это сейчас я понимаю, что ничего страшного там не было, но тогда воображение дорисовывало так много всего…

— А я боялась мерзких рож на ковре, что висел на стене в родительской спальне, — поделилась вполголоса Лара. — А как-то раз зашла в комнату, смотрю — нет там никаких рож, это просто красно-зеленый орнамент.

— Да, мне чудилось лицо с козлиной бородкой в выщербленном полу, на первом этаже в подъезде… — кивнул Егор понимающе. — Взрослые всего этого не видят. Подумать только, целый невидимый мир. А еще помню, встретил в книге слово «метрдотель». Я не знал тогда, что во французском ударение всегда падает на последний слог, да и в ресторанах еще не бывал. Откуда мне было знать, что «метрдотэ́ль»? И как-то раз произнес это слово вслух как «метро-до́тель». Взрослые смеялись, а я не понимал, и было ужасно обидно. И чисто случайно узнал, что Бальзак, оказывается, не Оно́ре, а Оноре́… а мне-то всегда казалось, что его имя имеет отношение к чьи-то норам. Сейчас звучит как бред.

Ларе показалось, что обращенное к ней Егорово ухо покраснело от смущения. Она впервые обращала внимание на подобную мелочь — обычно те же сведения она считывала с дымчатой мантии, клубящейся вокруг человека. Но у этого мужчины все не как у людей… Она подперла рукой голову, чтобы удобнее было поддержать беседу — и чтобы видеть собеседника. Ее неожиданно захватили его размышления.

— Так странно, что ты мне все это говоришь… Я тоже помню этот сумбур, эту кашу в голове, из которой изредка выныривало что-то путное… — задумалась Лара. — Кажется, у Лили каши было меньше… Она даже спала спокойно, на одном боку, а я всегда вертелась, ворочалась по ночам, и ноги попадали в прорезь пододеяльника… Помнишь, раньше в пододеяльниках были прорези посередине, в виде ромба? И мои ноги ночь за ночью оказывались там. А я не могла понять, почему не могу выбраться из кровати, когда вставала ночью в туалет. И меня это до смерти пугало.

— Вот-вот. Это ощущение детства — пододеяльник, в котором увязли ноги… — и Егор озабоченно замолк.

— Ты рад, что это закончилось и теперь тебе принадлежит мир? — тихо поинтересовалась Лара, переворачиваясь на спину и изучая дырчатую обшивку потолка. Ей казалось, что она летит в самолете. Волнение улеглось, таблетка уняла головную боль. И впервые за долгое время все стало почти хорошо.

Горы давно остались позади, они ехали по Ишимской равнине, и во все стороны от дороги лежали теперь степи, зеленые от весны, которая здесь наступала позже, и небольшие лесистые островки. Только что отремонтированные участки дороги, по которым джип летел, будто и не касаясь колесами земли, сменялись вдруг отрезками разбитого дорожного покрытия, с глубокими ямами, заполненными мутной водой, и вывороченными кусками асфальта. Так что Лара чувствовала себя то в самолете, то в телеге, подскакивающей на ухабах, причем с соответствующей телеге скоростью. Вспомнились слова Чехова про русские дороги: «Если бы кто посмотрел на нас со стороны, то сказал бы, что мы не едем, а сходим с ума». За сто с лишним лет мало что изменилось по этой части, думала Лара и то и дело вздыхала: как же удачно, что она не отправилась в дорогу на своем стареньком «Опеле». Возможно, он бы этого не перенес и сломался где-нибудь вдалеке от человеческого жилища.

И, наверное, все же неплохо, что Егор тоже здесь. Какой-никакой, а спутник, на него можно положиться, да и не достает по пустякам, прекрасно чувствуя, когда Ларе хочется помолчать. Вот если бы он был ей другом… Если бы само его присутствие не причиняло ей боли… Тогда было бы совсем здорово.

Через несколько часов — Лара перестала следить за временем, когда оно стало утрачивать свою важность — Егор притормозил у обочины, и они вышли на улицу. Это было неуловимо похоже на ту остановку на обочине, что еще недавно представила себе Лара. Только вот из джипа они вышли вдвоем, без Лили… Впрочем, Лара тут же себя одернула: глупости, как это нет Лили? Лиля всегда рядом, они всегда вместе.

Солнце уже клонилось к западу, Егор изучал атлас, положив его на горячий капот. И по привычке легонько постукивал указательным пальцем по губам.

Повинуясь мгновенному порыву, Лара расчехлила фотоаппарат и сделала кадр: Егор, пристально изучающий карту. Он тут же встрепенулся:

— Эй, папарацци, такого уговора не было!

Лара усмехнулась и нажала на «серийную съемку». Раздался звук, будто внутри камеры вспорхнули какие-то жесткокрылые существа.

Егор прикинул что-то в уме.

— Хорошо, если уж ты так настаиваешь…

Его рука потянулась к ширинке джинсов. Кровь отхлынула от Лариных щек.

— Ты что делаешь?

— Ты не спрашиваешь разрешение у меня, вот и я не буду, — Лара видела, как его пальцы медленно тянут вниз язычок замка. На мгновения она оцепенела, а потом отпрыгнула в сторону и отвернулась, а для надежности и глаза рукой прикрыла.

— Ты псих! Настоящий псих!

И в ответ услышала тихое журчание со стороны обочины. И неожиданно для самой себя фыркнула и захохотала. Это был нервный смех смущения, усталости, отступающего напряжения, которое прогнала совершенно детская выходка Егора. Она продолжала смеяться, даже когда услышала визгливо застегнувшуюся молнию.

Егор протянул ей бутылку с водой, и Лара жадно припала к горлышку. Она старалась не замечать его взгляда.

— Ты красивая. Когда не плачешь.

Горло Лары тут же схватил спазм, и она, захлебнувшись, фонтаном выплюнула воду. Теперь наступила очередь Егора покатываться со смеху. Откашлявшись, Лара насупилась:

— Над чем ржем?

— Нестандартные у вас, барышня, реакции на комплименты!

— Какие комплименты, такие и реакции, — нашлась она.

— Ладно, прости. Просто хотел сказать…

— Понятно, понятно! — она почему-то испугалась, что он снова произнесет это вслух. — Поедем?

Оба внезапно замешкались, глядя друг на друга поверх капота. Медленно остывающий двигатель напряженно щелкал, и раскаленный воздух расслаивался и дрожал, как будто между Егором и Ларой горел костер. На безлюдной трассе, в самом сердце равнины, было так тихо, что можно было расслышать, кажется, даже биение их крови.

— Можно спросить? — она все-таки набралась смелости. — Помнишь ту заправку… Ты увидел меня и облился кофе. Как будто испугался…

— Тебе это не понравится, — горячий ли восходящий поток взвился перед Егором, или и правда дымка какого-то ощущения? Лара снова не разобрала, так мимолетно это было.

— Но все-таки! — настаивала она.

— Тогда… на секунду я принял тебя за Лилю. — И, видя, что Лара молчит, Егор решил объяснить: — Это невероятно. Я никогда вас не путал, даже в самом начале, и ты это знаешь! Вы по-разному ходите, по-разному улыбаетесь, по-разному смотрите. Не говоря уж об очевидных различиях во внешности. У нее оспинки на щеке, стрижка, светло-серые глаза. У тебя глаза темнее, а еще родинка на ключице, часто обветренные губы, вздернутые брови, из-за которых ты кажешься высокомерной — но это не так. И…

Не обращая внимания, что Лара глядит на него с нескрываемой оторопью, он все-таки закончил, хотя и тише:

— …и на правой брови маленький шрамик. Это ты, кажется, упала с велосипеда… Вы разные, настолько разные, что я временами забываю, что вы сестры.

— Зато я помню.

Лара села за руль и завела двигатель.

К темноте они были в Ишиме.

Гостиница, которую присмотрела для ночлега еще Лиля, за полгода успела прогореть и обернуться магазином промтоваров и бытовой техники, правда, под тем же названием — уловка то ли юридического свойства, то ли просто в целях экономии на вывеске. В поисках другой они долго и бестолково колесили по городку, и, когда наконец джип замер у двухэтажного мотеля «Апельсин», измотанная Лара была согласна на любое пристанище; на степь тем временем упала ярко-черная холодная ночь.

Свободный номер оказался только один.

— Неужто так много туристов… Вроде не самый популярный маршрут, небольшой город, но кто-то же занимает все эти комнаты… — удивилась Лара. В ответ Егор взглянул на нее и весело, и недоверчиво. И только позже она сообразила, что выражал этот взгляд: в гостинице обитают и те, для кого существует почасовая оплата.

В комнате они столкнулись с непредвиденным обстоятельством. Здесь была только одна кровать. Массивная, двуспальная, застеленная бело-красным плюшевым покрывалом, по виду напоминающим приторно-сладкий крем с розочками, она занимала бо́льшую часть пространства, так, что на нее падал взгляд сразу от порога. Но, только войдя в комнату, можно было увидеть еще одну такую же — отражение в зеркальном потолке.

Егор вполголоса чертыхнулся.

— А знаешь, — воинственно вздернула подбородок Лара, — мне все равно! В этой дыре свободен последний номер, и мы уже в нем. А тот пройдоха, что у них за администратора, раскладушку добудет дай бог к утру. Так что я в душ и спать, и я буду спать со стороны окна, имей в виду. А если тебя что-то смущает…

Она протараторила все так быстро, что даже у нее самой сложилось впечатление, что смущает что-то именно ее. Тем не менее Лара нарочито бодро сняла с плеча рюкзак и сумку с фотоаппаратом и заперлась в крохотной ванной.

Выйдя из душа, она застала в номере темноту. Когда глаза привыкли, Лара различила на стене неровный ромб света, приглушенного полупрозрачными занавесками, и очертания Арефьева, уже лежащего в постели. Место со стороны окна было свободно, и она, переступая через сумки, добралась до кровати и прилегла на самый краешек, как можно дальше от Егора. Она заметила, что и он лежит на краю, укрывшись плюшевым пледом и оставив одеяло ей. Их разделило пространство кровати, наполненное до предела своей пустотой. Лара осторожно натянула одеяло до самого подбородка и замерла, стиснув руками кончик пододеяльника, пахнущий стиральным порошком.

От фар проехавшей под окнами машины по стенам неровно дернулись и побежали желтые полосы, на мгновение выхватив и опрокинув в квадраты потолочного зеркала и кровать, и два силуэта, притихших по бокам огромного ложа. Лара слышала мерное и сильное биение собственного пульса и спокойное глубокое дыхание Егора с едва заметным присвистом на выдохе.

Сначала раздался приглушенный смешок. Скрипнула кровать — не эта, другая, но близко. Быстрый горячечный шепот, так что слов не разобрать, снова скрип и протяжный стон.

Лара распахнула глаза, уверенная, что уже задремала и звуки ей просто почудились. Но нет, стон повторился, мягче и зазывнее, со сквозящей сладкой болью. Все происходило за стенкой, такой тонкой, словно бумажной. Скрип кровати приобретал ритмичность, очевидную и такую недвусмысленную, что Лару обожгло стыдом. Неведомая женщина стонала, кровать в соседнем номере ходила ходуном, а преграда между комнатами была так несерьезна, что Лара почти видела все происходящее, как будто подсматривала в замочную скважину. Первым желанием ее было вскочить и выбежать куда-нибудь, все равно куда, но она лежала, не в силах даже шелохнуться. Пошевелиться означало обнаружить себя — неспящей. У нее горели щеки, уши, все лицо, и она попыталась сосредоточиться на своем дыхании, чтобы сделать его ровным, спокойным, но вместо этого и вовсе перестала дышать, а когда воздух в легких сгорел, ей пришлось приоткрыть губы и мелко дышать через рот. Лара кляла себя на чем свет стоит, но дыхание было безнадежно сбито, и оставалось надеяться только, что стоны и скрипы, неумолимо набирающие темп и громкость, заглушат это. Девушка знала, что Егор не спит тоже, она чувствовала его взгляд, устремленный в потолок, и зажмурилась, чтобы ненароком не столкнуться, не пересечься еще и там, в зеркальной черноте.

То же ощущение, только слабее, намного слабее, настигало ее в юности, когда, втроем — она, Лиля и папа — просматривая какой-нибудь голливудский фильм, они становились зрителями постельной сцены. Переключить канал было бы глупо и неловко, смотреть на это ей казалось невыносимо, и, пока глаза усиленно изучали книжную полку, боковое зрение все равно предательски фиксировало сплетенье экранных тел, и Лара чувствовала, как диван под ней воспламеняется. Она готова была провалиться сквозь него — и на несколько этажей вниз.

Сейчас в огне было все: кровать, потолок, она сама. Стена, разделяющая два номера, словно раскалилась добела, она истончалась до полиэтиленной прозрачности, до сусальности. Лара видела слитую воедино, дрожащую, лоснящуюся человеческую плоть, яростное слияние, маслянистый блеск напряженной мужской спины и кремовую гладкостью женских ног, искаженные страстью лица. Прежде чем осознать, она разглядела в этих лицах знакомые черты. Лиля и Егор. Выученное наизусть тело собственной сестры, обвитое вокруг другого, представляемого весьма приблизительно. Как будто Лара застыла рядом с их супружеской кроватью, не в силах отвести глаз от зрелища, настолько же волнующего, насколько отталкивающего. Незамеченная свидетельница, ненаказанная преступница, внутри у которой все свилось в тугой перепутанный комок из стыда, сокровенного ужаса, трепета и резкой необъяснимой горечи.

Когда все оборвалось на вскрике, за которым в брешь пространства хлынула вельветовая тишина, Лара осознала себя здесь и сейчас, в гостиничном номере с мятущимися полосами света от близкой дороги. Ее сердце колотилось, ступни оледенели, а по виску ползла щекотная капля пота. Егор лежал рядом, но ей никак не удавалось расслышать его дыхание сквозь шум крови в ушах. Постельное белье было влажным и горячим, но Лара не могла даже пошевелиться, чтобы исправить это: где-то здесь, на этой кровати, уже расширялась черная дыра, готовая поглотить ее без остатка.