Глава 4. Когда меняется свет

Скрежет. Кхр!.. Кхр!.. Громкий отвратительный скрежет разбудил Лару среди ночи.

Проснувшись от испуга и не сразу понимая, где находится, она села на кровати. Тьма стояла кромешная до плоскости, до одномерной бархатности, будто глаза все еще оставались закрытыми. Лара несколько раз моргнула. В ушах гулко, молотом бухала кровь, а откуда-то сбоку снова загрохотало, громко, однообразно и тревожно, как будто от ударов сминалось что-то большое и металлическое, и Лара все никак не могла уяснить, что происходит.

Она вскочила и тут же больно запнулась — судя по ощущению, о сумку, брошенную у кровати. Замерла на мгновение, скорее догадываясь, чем различая окно, закрытое плотной шторой и, очевидно, распахнутое за нею настежь. Противное скрежетание выматывало, дергало по нервам, и нужно было непременно узнать, что это такое. Выставив руки вперед, Лара добралась до окна, нащупала тяжелую ткань и слегка дернула. За ней обнаружилась дверь на балкон.

За асфальтовой парковкой при гостинице начинался пустырь, и границу между ухоженностью и запустением означил одинокий фонарь. В круге его желтого, тусклого света существо непонятного пола, в одеянии, больше всего напоминавшем халат, топтало большую груду чего-то, вытряхнутого прямо на землю и слабо поблескивающего. При каждом новом ударе ноги по округе и разлетался этот невыносимо резкий звук, одновременно скрежещущий и хрустящий.

Лара ловко перелезла через перила балкона, радуясь, что комната оказалась на первом этаже, и направилась к фонарю. Она была заинтригована происходящим и изо всех сил пыталась разобрать, кто это существо и что оно топчет. Страшно ей почему-то не было, хотя вокруг стояла глухая безлюдная ночь.

При ее приближении существо перестало хлопотать над своей блестящей кучей и обернулось. Лара увидела морщинистое лицо, золотые сережки в дряблых, оттянутых мочках, остриженные седые волосы и ухмылку, в которой сбоку не хватало одного зуба.

— А, привет, — проговорила старуха. — Разбудила тебя?

— Да…

— Извиняй, — развела она руками. — И так вроде на пустыре топчу… Но люди, они везде, куда ни плюнь. Всегда кого-нибудь да разбужу. Ты хоть не вопишь, и на том спасибо.

Только сейчас Лара разглядела, что под ногами хрумкали обычные алюминиевые банки от пива и газировок. Их было столько, что не сосчитать, почти все уже скомканные, стоптанные, похожие на диковинные скорлупки. Старуха развернула и встряхнула мешок из-под картошки и принялась бросать их туда.

— Давай-ка, — деловито кивнула она Ларе. — Помогай, вдвоем быстрей управимся.

Ее звали Сорочиха — так она представилась. На глаз Лара определила, что навряд ли Сорочиха бездомная нищенка: пахло от нее обыкновенно, а точнее, не пахло никак, а бесформенное одеяние, которое девушка издалека приняла за халат, оказалось кофтой и красной юбкой, вполне опрятной, но надетой почему-то поверх штанов. На смуглом чистом лице пронзительно выделялись водянистые, почти бесцветные глаза. Была Сорочиха худа и даже костиста, и руки ее, проворно завязавшие мешок узлом, напоминали птичьи лапы.

— И зачем все это? — поинтересовалась Лара.

Старуха смерила ее насмешливым взглядом с ног до головы:

— Москвичка? Сразу видать. Сорок копеек за банку, а в килограмме банок по сорок набирается, стало быть, шестнадцать рублей за кило… Время разбрасывать банки, и время собирать банки… Разбросала я довольно, теперь вот собираю, — она перекинула мешок за плечо и зашагала прочь. Обернулась: — Идешь? Чаем напою.

И отчего-то Лара пошла за нею. Девушка отчетливо видела настроение своей новой знакомой, злого умысла в нем не было. Ночь достигла своего темного зенита, спать не хотелось, и больше Ларе в этот час делать было нечего.

Вдвоем они быстрым шагом пересекли пустырь. Здесь начинался район низкой, деревенской по виду застройки, самая окраина города. Старуха отперла дверь последнего домишка на улице и пригласила девушку войти.

— А мы где? — Ларе вдруг пришло в голову, что она и правда не знает. — Что за город хотя бы?

— О-о, милая моя, ты с такими вопросами завязывай, до добра не дойдешь… Набережные Челны, слыхала про такие? КамАЗы делаем тут! Как тебя к нам занесло-то?

— На Байкал еду.

— Далеко, — цокнула языком Сорочиха. Она уже ставила на плиту чайник и доставала из буфета блюдце с печеньем. Лара оглядела кухню, маленькую и чисто прибранную, с кружевной салфеткой на холодильнике, домотканым цветастым половичком на полу и щербатой посудой на столе. Старая чайная заварка, с вечера — если не раньше — оставленная в большой чашке из серого дешевого фаянса, уже подернулась маслянистой пленкой.

— Вы тут одна живете?

— Одна, — лаконично отозвалась хозяйка, и вокруг нее на мгновение всплеснула такая темно-синяя тоска, что Лара предпочла не вдаваться в дальнейшие расспросы. Она молча изучала обстановку и обитательницу дома. И снова уверилась в том, что не похожа Сорочиха на побирушку.

— Рассказывай, — велела вдруг старуха, отхлебнув из чашки воду, едва подцвеченную чаем.

Лара растерялась:

— Что рассказывать? Нечего…

— Да и правильно, кому это все интересно? — тут же весело отозвалась Сорочиха. — А если серьезно, не просто же так ты ко мне притащилась…

— Вы позвали! — совсем опешила Лара. Она во все глаза смотрела на старуху, начиная побаиваться, что та не вполне в своем уме. А психи ведь и с добрыми намерениями могут таких дел наворотить… Лара начала обдумывать благовидный предлог, чтобы побыстрее убраться восвояси, удивляясь, как она вообще тут оказалась.

Сорочиха подперла щеку кулаком и посмотрела на собеседницу почти с умилением. Потом в оживлении, обрадовавшись чему-то, хлопнула себя по худой коленке, обтянутой застиранной тканью штанов:

— Вот люблю я людей! Хотят попросить — а не просят, хотят спросить — а не спрашивают. А если спрашивают — то не то. А все почему? Потому что себя боятся. Других тоже боятся, но себя — больше.

Лара не сообразила, к чему относились слова Сорочихи, и ждала пояснений. Но старуха встала и, потеряв всякий интерес к гостье, принялась рыться в ящиках. Выдвинув их один за другим, она долго перебирала мешочки, кульки, свернутые в полиэтиленовые комочки. И в огорчении села на табурет, вздохнув:

— Закончились. Карамельки. Люблю «Раковые шейки», с молодости, хоть ты что со мной делай, люблю, и все. Не верь никому, кто говорит, что люди меняются. Как вырастем, так до старости все те же. А что до тебя…

Сорочиха сощурилась, глядя на девушку так пристально, что той окончательно стало не по себе. Бесцветные, будто вылинявшие глаза буравили и выпытывали, вынимали из Лары что-то сокровенное.

Это все длилось и длилось, подобие сна наяву, и вдруг навалилось такое оцепенение, что невозможно стало даже пошелохнуться.

Наконец старуха отвела взгляд и захрустела печеньем. Лара с какой-то неуютной дрожью осознала, что чай давно остыл, а за окном светает. Сорочиха кивнула:

— Все будет благополучно. Выдержишь. То, чего тебе так хочется, произойдет. Все будет. Только потерпи, и получишь, что хочешь.

— И что, будто вы знаете, чего я хочу? — недоверчиво улыбнулась Лара.

— Ой, вот уж секрет! — Сорочиха махнула рукой. — Ответ. Ты хочешь найти ответ на вопрос. Вот и поезжай дальше. Все ж правильно делаешь, собралась в дорогу, начала дорогу — надо и заканчивать. А там и ответ подоспеет. В конце дороги.

— И какой же?

— Ишь ты, хитрая. Ответ только в конце дороги, говорю ж. Так-то было б совсем просто! — Сорочиха глянула на нее строго и погрозила пальцем: — Так что пока не трогай то, что в кармане. Не время.

— В каком кармане? — испуганно замерла Лара, и рука ее непроизвольно легла на выпуклость джинсовой ткани, надежно скрывающей пузырек со снотворным.

— В таком кармане! — передразнила ее хозяйка. — Не торопись. Ты торопыга, все тебе сразу нужно. А так не бывает. Только дорога, только время… Время — единственное, что дает ответы.

— Ничего время не дает! — Лара неожиданно рассердилась. Ей до смерти надоели эти глупости, которыми так любят сыпать окружающие: «время лечит», «все проходит», «утро вечера мудренее» и так далее, и тому подобное. Она не понимала, что происходит, кто эта странная старуха перед ней, откуда она знает про карман, и все это стало ужасно раздражать. И пугать.

— А вот ты почем знаешь? Не болтай, чего не знаешь, и за умную сойдешь.

Лара подскочила:

— Что ж. Кажется, мне пора.

— Сядь, — приказала Сорочиха.

От испуга Лара послушно опустилась на табурет.

— Расскажу сказку, и пойдешь, — тоном, не терпящим возражений, заявила старуха. И тут же начала:

— В одной крохотной деревеньке жила-была девочка. Деревеньку окружал высокий забор, а за ним начинался большой и страшный дремучий лес, и был он наполнен чудищами. А в деревеньке жили одни дети. Они не знали, как появились на свет, и велик ли этот свет, но знали, что их деревушка — самое лучшее, что есть на земле. А лес за воротами дик и непроходим, и нельзя туда даже шагу ступить, чтобы тебя не съели. Они и не ступали, ведь им и в деревушке было замечательно. А у ворот росли белые ягоды, что звались грустникой, и ребята лакомились ею по утрам.

Те, кто ел грустнику, понимали язык птиц и зверей. Но всему свое время, и для каждого из них непременно наступал день, когда, подойдя к ягодному кусту, малыш замечал, что ягоды покраснели. Для каждого грустника краснела в свой, особый день. И, покраснев, становилась для него ядовитой. Об этом твердили птицы, прилетавшие из леса. Они предостерегали детей, и дети их слушались.

Однажды девочка, придя к воротам, увидела, что грустника вся красная-красная.

«Никто ведь не знает, какой именно я ее вижу, белой или красной. Я еще никому не сказала!» — подумала она. И съела сперва одну ягодку, а потом, распробовав, и целую горсть. А к вечеру захворала, занемогла и вскоре умерла. И жизнь потекла в деревеньке уже без нее.

Но была и другая девочка. Когда и для нее покраснела белая грустника, она решила попробовать — всего одну ягодку. Красная была слаще, чем вчерашние белые, и хотелось съесть еще и еще, но девочка удержалась. И назавтра была все так же здорова. Тогда стала она есть понемногу, по одной ягодке каждый день.

Как-то раз, гуляя у самого забора, услышала она птичьи разговоры. Птицы болтали без умолку, не думая, что она все еще понимает их язык. Но девочка понимала. Они твердили о большом и красивом мире, простиравшемся за темным лесом. Тогда девочка перелезла через забор и отправилась в лес.

В лесу клубился туман, было тоскливо и боязно, и из-за каждого дерева смотрели чьи-то глаза, но девочка все шла и шла. Вдруг прямо на тропинку выскочило чудище лесное, мохнатое и свирепое. Девочка испугалась, но все равно решила заговорить с ним. Это оказалось не сложнее, чем говорить с птицами — ведь она все еще ела по одной красной ягодке, а их был у нее целый карман. И тогда чудище, удивившись ее смелости, предложило проводить ее через лес. «Если ты захочешь вернуться, пока мы будем в лесу, я доведу тебя обратно, но как только мы выйдем из лесу, повернуть назад будет уже невозможно». Девочка решила, что в деревеньке ее ничто не держит, да и очень уж хочется хоть одним глазком заглянуть, что же там, за лесом…

Долго они шли с чудищем, переправляясь через бурливые реки, обходя топкие болота, отбиваясь от диких зверей. И наконец вышли из лесу и увидели мир вокруг. Он был больше и краше всего, что девочка видела в своей лесной деревушке, чудеснее того, о чем твердили птицы. И когда лес сомкнулся за нею и чудищем, превратившись в непролазную чащу, они даже не обернулись. И зашагали дальше, встречая повсюду грустничные кусты, усыпанные красными ягодами. Чудище сплело корзинку из ивовых прутиков, и на привалах девочка, напевая, собирала грустнику, которую теперь, оставив лес позади, можно было есть без опаски.

Сорочиха сосредоточенно пожевала губы и кивнула, давая понять, что «сказке конец, а кто слушал…»

— Зачем? — подала голос Лара. — Зачем собирать ягоду, если она и так растет повсюду?

— А она вообще девочка запасливая. Варенья наварит, — отозвалась Сорочиха.

Старуха как ни в чем не бывало улеглась на диванчик и укрылась до самого носа покрывалом. Лара в нерешительности помолчала, не зная, идти ей уже или нет, пока не услышала тихий храп с присвистом.

— Спасибо за чай, — пробормотала она в растерянности, но Сорочиха не отозвалась. Тогда Лара пожала плечами и вышла на улицу.

Теперь, когда уже полностью рассвело, и в пернатое от облаков небо на востоке поднималась пылающая кромка солнца, Лара рассмотрела палисадник Сорочихи и приоткрытую дверь сарая, который ночью не заметила. Из чистого любопытства она заглянула внутрь.

Повсюду лежали алюминиевые смятые банки. Наваленные кучами, разложенные по пакетам, мешкам, старым картонным коробкам — целый сарай металлолома. Лара заметила тот мешок, что помогала наполнить старухе минувшей ночью, — он был небрежно брошен у самого входа. Должно быть, навсегда.

Егор был рассержен, хотя и пытался скрыть облегчение от появления Лары: она видела переливы его сливового гнева с тонким золотистым отсветом. Но он не позволил голосу выдать свою внутреннюю бурю.

— Где ты была?

— Гуляла, а что? — нарочно невинно улыбнулась она.

— Прекрасно…

Его влажные волосы топорщились после душа, а на чистом, выбритом подбородке свежо краснели два бритвенных пореза. Лара поймала себя на том, что надеется: порезался он, потому что переживал из-за ее отсутствия. Ей все же удалось досадить Арефьеву, пусть даже она этого и не планировала.

— Собирайся. Буду ждать тебя внизу, в кафе. Через полчаса выезжаем, — объявил он и вскинул на плечо ремень спортивной сумки. Лара взяла из его рук кожаный рюкзачок с урной:

— Это мое, не трогай. И вообще… Приказывать будешь своим подчиненным, у тебя это наверняка отлично получается. Только вот офис остался в Москве, какая незадача! Может, тебе вернуться?

Егор смерил ее свирепым взглядом, но выпад снес молча. Только дверь за ним захлопнулась чуть громче нужного.

Быстро приведя себя в порядок, Лара повесила рюкзачок на живот, как носят маленьких детей, и ласково погладила мягкую выделанную кожу. Почувствовав, как накатывает щемящее чувство, ставшее таким привычным за последнее время, она поспешила спуститься вниз.

Женщина-администратор, угрюмая, с нездорово припухшим лицом, не обратила на нее никакого внимания, даже глаз не отвела от маленького телевизора, в котором мельтешили беспричинно радостные ведущие ток-шоу.

— Извините…

— Да? — вяло бормотнула она, все еще уткнувшись в экран.

— Вы знаете женщину, которая тут ночью… топчет банки? От пива.

Администраторша довольно хмуро покосилась на Лару:

— Ну?

— Сорочиха ее зовут, — пояснила девушка. — По крайней мере, она мне так сказала.

— Сорочиха, да, а в чем дело? — женщина еще больше насупилась. — Если на шум жалуетесь, то это дохлый номер, сразу говорю. Не в себе она.

— В смысле? — нахмурилась Лара, сознавая, что ее опасения подтверждаются. Администратор вздохнула и любовным движением руки пригладила желтоватые волосы с отросшими черными корнями. Возможность выболтать местные сплетни добавила ее облику живости:

— Она же… это… Чеканашка, чокнутая, не видно, что ли? Детей нет, мужа нет, а на старости лет еще и история эта. Ехала на своей задрипанной «четверке», ночью, в дождь. И под колеса вылетел пацаненок на велике. Детдомовский. Алюминиевые банки собирал, как раз вез сдавать. Ну она его и сбила. Банки по всей дороге разлетелись…

— А мальчик, спасли?

Женщина махнула рукой:

— Какой там, как же, у нас спасут… Говорят, она рядом с ним «Скорую» ждала и все рассказывала ему какую-то сказку. Ну, как утешала, что ли… чтоб не боялся. Посадить-то ее не посадили, свидетели были, что он сам выскочил не глядя. Но ей все равно хватило… Теперь вот как бессонница — тащится банки собирать. Из ума совсем выжила. Да и к пенсии, поди, прибавка. Я вот иной раз думаю, почем сдает-то? Дорого, нет? Вы не знаете случайно?

Лара покачала головой и вышла на улицу. «Время собирать банки», — звучали в памяти слова ночной знакомой. Потом она долго разыскивала продуктовый магазин, а найдя, купила килограмм конфет «Раковые шейки», отнесла к фонарю, под которым ночью познакомилась с Сорочихой, и оставила под рослым кустом полыни, взломавшим старый асфальт.

За этими хлопотами она безнадежно опоздала на завтрак и спохватилась, только увидев, что Егор дожидается ее возле джипа, готовый ехать. Выражение его глаз не сулило ничего приятного, и без того чеканный подбородок совсем окаменел, так что она уже приготовилась ко взбучке или выговору и, вышагивая к машине, лихорадочно придумывала, как поэффектнее дать Арефьеву отпор. Это вдруг напомнило ей искристое и шипучее, до покалывания в носу, предвкушение новой проделки — как в детском саду или начальной школе.

Но Егор не доставил ей такого удовольствия. Он сел за руль, завел двигатель, и машина рванула с места, едва Лара забралась на заднее сиденье.

Несколько километров они пронеслись в гнетущей тишине.

Вдруг, без видимой причины, Егор припарковался у обочины и заглушил мотор. Потом обернулся к Ларе, положил руку на спинку свободного кресла рядом с собой и долго, испытующе глядел на нее. Глаза его стремительно темнели.

Своего он добиваться умел: Лара разнервничалась, даже живот свело. Егор неожиданно показался ей большим и опасным, было в этом мужчине что-то львиное, и не только благодаря кудрявой гриве волос или светлым бровям-кисточкам.

— Ты знаешь, что животные специально распушают мех, чтобы казаться противнику больше своих размеров? Коты даже скачут боком… Не желаешь попробовать? — ехидно предложила Лара. Это была отчаянная попытка расхорохориться, она не могла придумать, как еще вести себя с ним. Внутри Арефьева явно созрело какое-то решение.

— Лара. Нам надо прийти к согласию.

— Какое у нас может быть согласие, с ума сошел? — вставила она, но стоило ему шевельнуться, как она замолкла: в едва заметном движении ей почудилась угроза.

— Ты не пришла на завтрак. А нам далеко ехать.

— Я не голодна!

Это была неправда, она не ела со вчерашнего обеда, и, что гораздо хуже, Арефьев это знал. Но Лара упрямо поджала губы, предпочитая скорее умереть с голоду, чем признать, что ведет себя неразумно.

Егор нахмурился. Ей показалось, что он собирается сказать что-то резкое, но речь его осталась все так же спокойна и строга одновременно:

— Давай я объясню, как обстоят дела. Отношения у нас не очень. Раньше мы ладили, теперь нет. Я не понимаю, что стало причиной, потому что то, что ты говоришь про мои чувства к Лиле, полнейший бред. Но! — он повысил голос, видя, что Лара хочет вставить комментарий, и в этом слове сквозила незнакомая ей властность. — Но речь сейчас не об этом. Мы все равно едем, уже едем. И в любом случае мы все дальше от Москвы. Ни ты, ни я не собираемся отступать, так что нам нужно определяться. Ты, похоже, не совсем отдаешь себе отчет в том, что мы в дороге, и в дороге нас с тобой только двое. Путь неблизкий, дальняя дорога — предприятие рискованное, случиться может всякое. Мне нужен надежный спутник, если угодно, даже сообщник.

Он дал Ларе время осмыслить сказанное, кивнул и продолжил:

— Я хочу быть уверен в тебе. Хочу доверять тебе. Хочу знать, что ты не будешь вот так уходить, не предупредив и заставляя меня гадать, где ты, все ли в порядке с тобой и когда ты вернешься. Что не будешь больше играть в молчанку. Мне надо быть уверенным, что ты не голодна, не терпишь, если хочешь в туалет, только потому, что тебе взбрело в голову мне насолить. Понимаешь, о чем я? Я хочу тебе доверять.

Лара в задумчивости покусывала щеку:

— Но я-то тебе не доверяю.

— Переживу, — хмыкнул Егор. — Раз уж не могу это исправить. Но мне нужно, чтобы я мог тебе доверять.

Арефьев не нападал, не давил, и Лара вынуждена была признать, хотя ей это и не особо нравилось, что в его словах есть доля здравого смысла. Вчерашнее враждебное и ребячливое молчание выматывало ее больше, чем тысяча километров, пронесшаяся под колесами. Но признавать это вслух? Ни за что.

— То есть ты пасуешь! — вскинула она голову, строя из себя победительницу. — Мне, лично, великолепно едется, это у тебя какие-то проблемы. И если ты просишь меня о перемирии — пусть так. Только это ты должен идти на уступки. Потому что это ты сдаешься, а не я.

Она не ожидала от себя такой детской наглости и замолчала. Но Егор был по-прежнему сдержан, а в глубине его глаз промелькнула теплая искорка веселья:

— Хорошо, слушаю встречное предложение.

— Ты даешь мне руль. Скажем, — она быстро прикинула в уме, — меняемся каждые четыре часа.

— Я в состоянии вести машину, кажется, я это уже доказал, — Егор поморщился. — Вчера мы проехали тысячу километров. Надеялся тебя утомить дорогой, чтобы не сильно вредничала.

Лара проигнорировала рискованную реплику:

— Или меняемся, или все продолжится!

— Хорошо, ты будешь вести, — согласился он.

Лара расцвела. Она не ожидала, что Егор так легко сдастся, и уже потянулась к двери, чтобы выйти и пересесть. Но он, как выяснилось, и не сдался, и дверные замки с тихим щелчком заблокировались. Солнце заливало салон горячим светом, и Егор сощурил один глаз. Вид у него был шутливый, а в улыбке засквозил азарт:

— Ведешь один час, потом я три, потом снова ты один час.

— Не-ет! Нечестно! — задохнулась Лара. — Я три часа, потом ты три часа!

— Давай ты два, а я три. Соглашайся, это хорошее предложение.

Она еще колебалась. Егор протягивал ей руку, широкую открытую ладонь. Вздохнув, Лара пожала ее. Кожа у Арефьева была горячая, сухая, и от его длинных пальцев в Ларину руку, чуть покалывая, потекло надежное спокойствие и сила.

— Только первым веду я, — Егор улыбнулся и повернул ключ в зажигании. С уютным урчанием машина встроилась в дорожный поток.

— А ты отличный переговорщик, — заключил мужчина. — Может, бросишь свою фотографию? Возьму тебя к себе в штат, в компанию.

Лара легкомысленно фыркнула.

Синяя снежинка в атласе намекала на новое сообщение, и Егор, уже без Лариного напоминания, включил заветный диск.

— Немыслимо… — с готовностью вздохнула Лиля. — Уже не верится, что где-то там далеко шумит Москва, правда? А ведь еще недавно мы были там! В дороге все отдаляется быстрее, и сейчас Нижнекамская плотина ГЭС гораздо реальнее, чем гигантский город-дракон, оставшийся дышать где-то там… Да и вообще, что такое реальность без человека, наблюдающего ее? Только идея. А плотина, наверное, производит впечатление. Великолепное зрелище, да?

Никакой плотины Лара не заметила. Егор, внимательно следя за дорогой, все равно ощутил ее вопрос и счел нужным пояснить:

— Вчера проехали. Прямо перед ночевкой. Было и впрямь красиво, но я не стал тебя будить.

— Итак, — перебила его Лиля. — Мы проехали первую тысячу километров. Не буду говорить, что дальше будет легче и первая тысяча самая сложная. Все равно что утверждать: первый год брака самый тяжелый. Какой дурак это придумал! Первый год после свадьбы как раз легче легкого, потому что всем еще кружат голову гормоны, молодожены влюблены и счастливы одним присутствием в жизни друг друга. Сложнее становится позже. Так и с дорогой. Вчера мы были влюблены в саму идею дороги. А сегодня осознаем, что дорога — это все, что у нас есть, она еще только предстоит, хотя уже началась, и нужно собрать все силы, чтобы преодолеть это. Преодоление…

Лиля тихо вздохнула и поставила очередную песню — «Sweet dreams». Лара помнила ее с юности, с энергичной басовой партией группы «Eurythmics», под которую протанцевала не один раз на всевозможных вечеринках, под которую при помощи сестры перекрашивала однажды волосы в зеленый цвет, запачкав всю ванную. Но сейчас Лиля, удивив сестру, выбрала самую медленную кавер-версию, давая вслушаться в неожиданно глубокие слова:

Сладкие грезы сотканы из этого…

Кто я такая, чтоб не согласиться?

Пересекая мир и семь морей, вижу:

Каждый на свете чего-то ищет.

Кто-то хочет использовать тебя,

Кто-то — быть использованным тобою,

Кто-то хочет оскорбить тебя,

А кто-то — быть оскорбленным тобою…

Что имела в виду Лиля, рассуждая о первой тысяче километров, что хотела этим сказать? Почему вдруг такой выбор музыки? Лара снова чувствовала себя лишней в этом джипе, летящем на восток. Салон автомобиля был до краев полон Егором, его мыслями, подернутыми синей дымкой, и вздохом Лили, чей прах — в урне, на кресле возле ее вдовца. Не осмеливаясь признаться даже самой себе, Лара вздохнула с облегчением, когда трек с Лилиного диска закончился.

Через час ее стал одолевать голод, и, несмотря на уговор, Лара все еще не находила в себе сил сказать об этом Егору. Она молча гадала, через сколько времени они завернут на заправку, и раз за разом делала тоскливый вывод: нескоро.

— Я захватил кое-что, если вдруг захочешь перекусить. Посмотри в пакете, — посоветовал Егор, словно невзначай прочтя ее мысли.

Лара постаралась не разводить суеты, чтобы не давать ему лишнего повода убеждаться в собственной правоте. Но блины с мясом оказались жирными и вкусными, и крепкий кофе, побулькивающий в колбе термоса, разлил утренний аромат по всей машине. Лара почувствовала, как ее охватывает благодарность. Она мысленно согласилась с сестрой: сейчас этот завтрак, эта дорога и этот человек за рулем были ее реальностью. Все остальное сквозило за окнами, оставалось позади, мимо и в стороне.

Это была Россия, которую она так любила и которая иногда ее тяготила. Деревушки, хмурые и живописные в своем упадке, с серыми неприветливыми заборами, щедро и снисходительно прикрытые густой зеленью разгорающегося лета, так не похожие на ухоженные селенья, что она видела в Англии, — те и деревнями-то назвать язык не поворачивался. Двухполосная дорога то ныряла меж холмов и оврагов, то снова выравнивалась, направляясь к очередному мосту через речку с каким-нибудь смешным названием. У Лары давно уже зрело желание записывать забавные топонимы, которыми изобиловали все их с сестрой путешествия: Недомерки, Долгая Щека, Добрые Пчелы… Но в отличие от Лили ей недоставало организованности, и это желание год за годом так и оставалось желанием.

На границе Татарстана и Башкортостана сменился часовой пояс, о чем не преминула сообщить из динамиков Лиля. Наручные часы показывали на два часа меньше, чем вдруг стало в окружающем мире. Условность, решила про себя Лара, хотя в ее голове и заворочалось ощущение разлада, несовпадения: пролетая сквозь время на самолете, она принимала такие правила игры, но ехать на машине и знать, что по эту сторону указателя восемь утра, а по ту — уже десять… Удивительно и вместе с тем как-то тревожно.

Теперь и знакомство с Сорочихой казалось ей обрывком сонного морока. Даже память фотоаппарата, давно превратившаяся для Лары в своеобразную летопись ее жизни, не сохранит следов этой встречи. Будто и не было ее, как нет уже того времени, что все еще отсчитывается стрелками ее часов.

Завороженная своим странным, летучим настроением, Лара машинально пролистывала на дисплее камеры сделанные вчера фото.

— Есть хорошие?

Она не сразу сообразила, о чем спрашивает Егор.

— Что? А, снимки… Попадаются.

— Всегда хотел спросить… Почему ты стала фотографом? Даже нет, не так — почему ты бросила медицинский? Да еще на последнем курсе… Ты не похожа на любительницу лабораторий, но ведь зачем-то же поступала? — И не утерпел, сыронизировал: — Неужели морга испугалась?

Егор даже не догадывался, насколько он прав. Лара действительно не любила лаборатории — их любила Лиля. С юности старшую сестру пугало несовершенство, и она всеми силами стремилась его исправить. Лиля не переносила следов пальцев на солнечных очках, бокалы с рельефным оттиском губ на тонком крае, брызги зубной пасты на зеркале, разлинованные дождевыми потоками окна — во всем, что касалось стекол, ее стремление к чистоте носило характер мании, о чем знали только самые близкие. Как только это стало возможным, она сбежала в сияющую белизну и неяркий кафельный блеск лабораторных кабинетов, укуталась в халат научного сотрудника — и стала счастливой. Свежесть, мерцание ртутных ламп и их неживое треньканье и пощелкивание, нарушающее тишину, электронные микроскопы и идеально, кристально прозрачные колбы доставляли ей удовольствие.

— Разве не прелесть? — глаза Лили мерцали, как серый жемчуг, вдохновенно и таинственно. В одно из редких Лариных появлений на работе у сестры та решила провести ее по своему прохладному царству. — Когда я надеваю перчатки, готовясь к исследованию, или вскрываю упаковку стерильных пипеток…

— Это все как игрушечное. Будто не по-настоящему. Колбочки, мензурки, впору устраивать чаепитие с куклой Ирой, — пошутила в ответ Лара.

— Еще как настоящее! — возмутилась сестра. — Иногда мне кажется, что только в микроскоп и видно настоящее. Реальный мир, понимаешь? А мы его не улавливаем, слишком слабое зрение. Хотя твое не в счет!

В этом-то и оказалась вся загвоздка. Собираясь стать врачом, Лара наивно мечтала помогать людям, исцелять даже, и в этом она искала свое предназначение. На деле оказалось, что в лаборатории ей скучно, а в больнице и того хуже — страшно. Потому что ни на секунду она не переставала видеть страх других. Главная эмоция, завладевавшая всеми, кто переступал порог больницы, от испуга внезапно напавшей хвори до тягостного ожидания вердикта и ледяного ужаса неизлечимости. Лара очень скоро осознала, что никакое облегчение, радость от удачного лечения или благоприятного прогноза не сравнится по интенсивности с этим нервно-бирюзовым, на грани с флуоресцентностью, цветом «электрик». Страх шел неравномерно, закручивая человека в вихрь дробной ряби, как волновые помехи в старом телевизоре. Она встречала его и раньше, но никогда еще — так много. И если с грязью и физиологичностью человеческого нездоровья она еще могла справляться, то не с этим.

Тогда Лара решила, что понимает собак. Если они видят подобно ей, неудивительно, что они склонны кусать испуганных людей — мало что может так же сильно вывести из себя, как эта электрическая рябь. Кто-то что-то утверждает о запахе адреналина? Лара мысленно закатывала глаза: бог с вами, люди, никакой запах не сравнится с этой пульсирующей бирюзовой пыткой, имя которой — страх. Просто удивительно, что только ей суждено видеть это, в то время как все остальные почти слепы. По этой же причине она не ходила на ужастики в кино: слишком ярко становилось в темноте вокруг, от внезапного испуга зрительный зал коротило, как гирлянду с оголенной проводкой. От одной только мысли, что за это удовольствие еще и нужно платить, на нее нападал нездоровый смех.

Но, конечно, Лара не собиралась посвящать в свои переживания Арефьева.

— Нет. Просто это не мое, — ответила она. — Лиля мечтала заниматься наукой, а я вот фотографирую. Каждому свое.

— И то и другое — подглядывание за жизнью, исподтишка, — довольно неожиданно резюмировал Егор. Он словно подслушал ее воспоминание о словах Лили. Только самой Ларе никогда не приходило в голову, что в известном смысле она занимается тем же, чем занималась сестра: наблюдает, не касаясь.

— А в детстве — кем ты мечтала быть, когда вырастешь? — допытывался Егор. Лара поморщилась:

— Если мы заключили перемирие, это еще не значит, что у нас тут дружеские посиделки!

— Перемирие? — он искренне удивился. — Как остро ты все воспринимаешь, будто у нас война… А все-таки? Кем?

Их взгляды неизбежно скрестились в зеркале заднего вида. Вокруг глаз Егора стали собираться морщинки, и бледная дымка его настроения абрикосово вспыхнула. Он улыбался. Сдержаться и не улыбнуться в ответ оказалось невозможно:

— Я хотела стать Мэриан. Знаешь, которая была спутницей Робин Гуда?

— Что, бродить по Шервудскому лесу и стрелять из лука?

— Примерно, — кивнула Лара серьезно. — А потом выяснилось, что это невозможно. И Деда Мороза не существует. Вот такой облом.

Она тут же пожалела, что позволила себе ослабить оборону: в воздухе что-то изменилось, и над Егором мягко всколыхнулось то самое, невыразимое, редкого оттенка гортензии. Лара тотчас отшатнулась, ее словно отбросило в самый угол автомобильного салона.

— Хотя тебе не понять, — грубовато заявила она оттуда, скрещивая руки на груди.

Со своего места она уже не видела лица Арефьева, но заметила, что напугавшая ее дымка мгновенно потухла, словно костер, в который опрокинули ведро снега.

— Верно, — согласился Егор тихо. — Я не мечтал о чем-то определенном. А потом вообще — просто захотел стать богатым.

— Тебе удалось. И что, это того стоило?

— Ты знаешь… Стоило. Деньги сильно помогают добиваться желаемого.

— Не всего, — Лара мотнула головой.

— Практически всего.

— Ну да, конечно, за исключением такой малости, как любовь!

— Ты удивишься… — Егор вдруг решился на рискованный обгон, так что встречная машина наградила его возмущенным сигналом и вспышкой фар, а Лара вцепилась в ручку двери. — Так вот, ты удивишься, но деньги помогают даже с любовью.

Лара, ноги которой запоздало сделались ватными от арефьевского лихачества, молча вскипала. Ей не нравился разговор, не нравились слова Егора, все это почему-то ужасно задевало.

— Ну же, Лара! Не держи все в себе, выступи с гневной отповедью, — усмехнулся он. — Что, циник и капиталист?

— Да! И я жалею, что ты был мужем моей сестры! — губы ее предательски задрожали. — Потому что она заслуживала другого! Лучшего, чем человека, который заявляет, что за деньги покупается все. Что, скажешь, Лилю ты тоже купил?

— Нет, не купил. Скажем… Я ее заинтересовал. Деньгами и тем, что они мне дают. Вкусная еда в ресторане, хорошее вино. Машина вместо толкучки в метро. Свежие цветы. Вечер в театре… А потом она влюбилась. И я тоже.

Лара пыталась взять себя в руки: нет, она не будет говорить все, что об этом думает! Арефьеву не дано понять.

— А скажи, для чего деньги тебе? Например, зачем ты работала на прошлой неделе в студии на Покровке? Там, в подвале? Тебе этого не хотелось, это было не вдохновение. Ты зарабатывала деньги, чтобы отправиться на Байкал. То есть деньги помогли тебе осуществить желаемое, как я и сказал, — жестко заключил Егор.

— Ты что — следил за мной?! Откуда ты знаешь…

— Ты не брала трубку. Я волновался, — он оставался невозмутим. — Пришлось навести справки.

— Останови машину, — процедила она. — Сейчас же.

— Что? Да брось, ты решила продолжить пешком?

Она была готова убить его.

— Останови!

Арефьев откровенно потешался над ней и не думал слушаться.

— Сейчас мой черед ехать, — запротестовала Лара. — Если твое слово хоть что-то значит…

Егор бросил взгляд на часы:

— А и правда, твой черед.

Покладисто, как ни в чем не бывало, он тут же затормозил. Лара вылетела из машины, как камень из рогатки, и чуть не столкнулась с Егором, обегая капот. Он протянул ключи:

— Прошу!

Она выхватила их намеренно резко, но подвела сама себя. Брелок выскользнул из пальцев и шмякнулся в придорожную пыль. Поднимая ключи, Лара спиной чувствовала насмешливую ухмылку Егора.

Звук взревевшего двигателя как нельзя лучше отразил ее внутреннее состояние. Так что Арефьев поступал довольно умно, давая ей время на передышку и помалкивая. Теперь, когда она смотрела на дорогу, ей не нужно было смотреть на него — уже счастье, подумала Лара раздраженно.

Егор пролистал атлас, убедившись, что новая метка Лили еще не близко, и включил музыку. Только спустя три трека он признался:

— Я знаю, она влюбилась в меня раньше. Раньше, чем мы пошли в ресторан, в театр… Я тоже влюбился в нее раньше всего этого.

Он помолчал, ожидая реакции Лары, но та не сводила глаз с серой ленты асфальта, разматывающейся перед ними.

— Я помню тот день, — наконец негромко признался он. — Когда нас представили друг другу, она стянула медицинские перчатки, чтобы пожать мне руку. Я только неделю как стал управляющим директором, и мне было лестно слышать, как ей озвучивают мою должность. А потом ее начальник попросил ее показать мне тут все. Кажется, она была не в восторге от этого. Но все-таки скинула халат и осталась в обтягивающей темно-серой водолазке, простенькой, совсем без декора. И узкой черной юбке до колена. Вся такая тонкая, точеная, как египетская кошка, и до невозможности, по-учительски строгая. И когда мы отправились на экскурсию, она пошла впереди. И… Ох, эта ее юбка… Там оказался разрез, сзади. Обычный прямой разрез, только вот очень длинный, до… ну, ты понимаешь. И я вдруг перестал соображать. Ни слова не понимал. Она мне что-то говорила, сыпала терминами своими медицинскими, а я даже не мог думать! Наверное, она посчитала меня остолопом. Но я честно пытался сфокусироваться на том, что она вещает, а этот чертов разрез уводил мысли совершенно в другую сторону… Так что в итоге пришлось поравняться с ней, чтобы не видеть всего этого. А потом мы вернулись в лабораторию, к ее халату. Но она уже завладела мной целиком. Я что-то пошутил, раз, другой, а она все не улыбалась. Мне это показалось странным, я ведь еще не знал, что она редко улыбается незнакомым. А я безумно хотел это увидеть, хотел заставить ее улыбнуться именно мне, так что пришлось пригласить ее в кафе. Она осмелела, рассказывала — про тебя, конечно, про вас обеих. Мы проболтали весь обеденный перерыв. Там-то мне и удалось ее рассмешить. Наконец-то. И знаешь, этот смех… это было даже лучше, чем разрез на ее юбке.

Пока Егор говорил, Лара уже жалела, что села за руль. Образ столь откровенно, без цензуры описываемой встречи развертывался перед ее мысленным взором, он заслонял собой дорогу. Она много раз слышала историю знакомства Лили с мужем, но всегда с той, другой стороны. А сейчас картина впервые сложилась полностью — и сердце тревожно кольнуло. Рассказ Егора определенно причинил ей боль.

Населенные пункты по пути встречались реже, правда, скорость движения все равно то и дело падала, за каждой неторопливо громыхающей фурой скапливался «хвост» из легковушек, дожидающихся шанса обогнать. Они напоминали стайку бестолковых рыбешек, вьющихся вокруг акулы. У Лары уже не было возможности глазеть по сторонам, она не замечала изменившегося пейзажа, придорожных мотелей и забегаловок, словом, ничего, кроме исчезающих под колесами километров и почти шахматных рокировок тех, кому было с ними по пути и кто оказывался то впереди, то сзади. По нескольку десятков, а то и сотен километров они ехали рядом, так что становились почти знакомцами, и она уже узнавала номера, надписи пальцем по пыльному борту или наклейки на стекле и бампере.

Это было даже приятно — не углубляться в свою жизнь, в свои мысли и чувства, а просто вести машину. Следить за дорогой, реагировать на дорогу, которая, к счастью, подобно реке, каждую секунду менялась, оставаясь прежней: новая выбоина, новый обгон, новая встречная машина, заправка, мост, холм, пост. Заправки они до сих пор выбирали приличные, то есть знакомые, но Лара подозревала, что скоро эта привилегия исчезнет, и все будет чужим.

После внезапного приступа откровения Егор стал немногословен, а потом и вовсе задремал, чем до предела облегчил Ларе задачу. Она все еще негодовала о так просто вскрывшемся факте надзора за ее московской жизнью. Что еще скрывает этот человек? Ведь, в сущности, Лара мало что знала о нем. Все эти годы он был дружелюбен, отстранен и занят работой, так что Лара встречала его в лучшем случае раз в несколько месяцев. И подавляющую часть этих встреч он был облачен в итальянский костюм и серьезную деловитость, от которой лично ей становилось неловко, будто она отвлекает человека от важных дел, хотя и пришла не к нему. Она даже не задумывалась, кто он. Понятное дело — Егор Арефьев, второе лицо в крупной компании, импорт медицинского и косметического оборудования. Успешный, привлекательный, сорокалетний, муж ее сестры. Офис, толковая пожилая секретарша, многоканальный телефон, корпоративная почта, деловые ужины в Сити… Мать замужем в Штатах, отец, кажется, умер. Но кто Егор по сути своей — Лара не догадывалась. И не стремилась, до этого дня.

Она не осознала момента его пробуждения. Просто в салоне вдруг стало душно. Бездумным, привычным жестом она чуть оттянула майку на груди и, сложив губы трубочкой, подула вниз, на повлажневшую кожу. И только после этого догадалась, что виной всему пристальный взгляд Арефьева — а она не любит, когда на нее смотрят в упор. Прежде чем Лара успела покоситься вправо и подтвердить догадку, Егор, вытянув руку, уже защелкал кнопками кондиционера, понижая температуру воздуха.

— Где мы едем? — поинтересовался он.

— Уфу проехали.

— Моя очередь вести. Только предлагаю сперва перекусить.

Лара кивнула.

— Смотри-смотри! А, то есть не смотри, тебе нельзя отвлекаться. Просто там указатель, что через километр будет заведение под названием «Смачный кабачок».

Лара хмыкнула.

— Думаешь, кабачок — это они о ресторане или об овоще? — продолжал радоваться Егор.

— Заедем и узнаем. Заедем?

— Удивительно, — в свою очередь хмыкнул Егор. — Ты спрашиваешь моего мнения? Что-то новенькое.

— Не волнуйся, это первый и последний раз, — отрезала Лара. Разломавшиеся между ними льдины снова столкнулись и превратились в заиндевевший торос.

Но в «Смачном кабачке» они все-таки пообедали. Лара и здесь не расставалась с рюкзачком, усадив его рядом с собой.

Делая заказ, Егор долго обсуждал с немолодой официанткой название кафе, сначала этого, а потом и всех других, что стоят на трассе. Они и правда были характерными, и по перечню услуг (кафе, мотель, сауна со всеми вытекающими), и по вывескам, в городе так не назовешь: «401-й километр», «Регион 02», «ТОРМОЗни»… Лара, хотя и старалась казаться безучастной, не могла не приметить, что официантка, непривычная к искреннему вниманию, была полностью покорена ее спутником. Ей хватило всего пары арефьевских улыбок, чтобы вокруг взметнулась и заискрилась, как в калейдоскопе, вишневая гордость, приправленная, припорошенная одуванчиковой радостью и малахитовой ревностью, которую, очевидно, будила в ее душе Лара. Та прикусила язык, только бы не выдать «что ты, подруга, ни в коем случае не претендую!». Когда официантка вернулась, чтобы водрузить на стол пластмассовую подставку с порезанными на треугольнички салфетками, ее губы уже сургучно пламенели помадой.

«Как он может флиртовать в присутствии Лили? Только что рассказывал, как они встретились, а теперь…» — думала Лара, глядя на рюкзак с урной. Впрочем, ничего предосудительного он себе не позволял. Лара вообще все чаще приходила к заключению, что Арефьев — мастер владеть собой, его эмоции приглушались, таяли, едва вспыхнув, так что часто ей толком не удавалось разобрать почти ничего. Он будто знал о ее тайном даре и стремился скрыться.

Была ли в том заслуга личного обаяния Егора или нет, но башкирское блюдо в виде котлеты, щедро политой растопленным сыром и покоящейся на подушке из капусты, овощей и лепешки, оказалось вкусным, и Лара смела все с тарелки в мгновение ока. А потом улучила момент и сделала удачный снимок официантки, пока та поправляла фартук, неожиданно грациозно выгнув спину и глядясь в стеклянную дверь холодильника с напитками. Лара всегда немного сожалела, что фото не способно схватить все эмоции ее героев. Раньше в Лариных руках камера становилась чем-то большим, чем просто фиксирующим действительность аппаратом, и ореолы, пусть невидимые, оставляли на снимках свой мягкий, едва уловимый след, свое настроение. Теперь это умение она почти утратила.

После обеда Егор снова сел за руль, предоставив Лару мыслям и пейзажам. Ландшафт становился все грандиознее, начинались Уральские горы, невысокие, завороженные, будившие ощущение близкого Космоса. Вспомнилось недавнее падение метеорита — до Чебаркуля отсюда всего пара часов езды. И мысль о частичке Вселенной, в огне рухнувшей на планету, тут же потянула за собой воспоминание о смерти, неведомой, близкой или далекой, несущейся рядом с машиной, сопровождающей их, как сопровождает их Лиля — или они ее.

— Включи Лилин диск, пожалуйста, — попросила Лара. Метка снежинки не относилась к какому-то определенному месту, а слышать себя ей становилось невмоготу. Егор послушно запустил новое сообщение:

Лара отвернулась к окну, чтобы незаметно сморгнуть слезы. В поселениях, лежащих вдоль дороги, люди продавали картины из уральских самоцветов, наклеенных на косых древесных спилах, и почему-то надувные бассейны.

Голос Лили стал грустным и мечтательным. Она вообще представала в этих записях не похожей на саму себя, Лара с детства не слышала от нее таких задумчивых пространных монологов. На всех прошлых дисках, записанных для совместных странствий, она предпочитала сыпать точными данными и фактами, и Ларино сердце ныло, потому что причина этой перемены оставалась ей неведома.

— А еще некоторые считают, что Урал — это те самые, легендарные Рифейские горы. Горы на самом краю земли. Гиппократ говорил, что у подножия Рифейских гор, с которых дует северный ветер, под созвездием Медведицы лежит Скифия. А вот по ту сторону начинается Гиперборея, страна гипербореев, блаженных и счастливых потомков титанов. Их жизнь невообразимо прекрасна, и даже смерть для них — избавление, когда испытаны уже все наслаждения, когда вкушены все дары мира, и они бросаются в холодное море, потому что здесь им больше нечего делать. Мы едем в Гиперборею. Кто знает, может, там мы найдем свое счастье…

Да что же это такое! Ларе хотелось кричать: объясни мне, объясни, я не понимаю! Какое счастье тебе было нужно?

Егор глядел на дорогу, и ни один мускул не дрогнул на его красивом лице. Наоборот, в рисунке губ проступило что-то неожиданно суровое, будто он намеренно оставался глух к словам Лили — и к молчаливой мольбе ее живой сестры.