Книга: Завещание бессмертного
Назад: ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ГЛАВА ВТОРАЯ

Часть третья

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1. Дорога в аид

Получив приказ от Эвдема, Протасий без промедления принялся исполнять его. Он погнал пленников в ближайшую кузницу и там, показав кузнецу — пожилому вольноотпущеннику — драхму, попросил срочно поставить на лоб каждому по клейму.
— Срочно не получится! — узнав, чьи это рабы, покачал головой кузнец. — У меня нет готового клейма с именем твоего господина, который так любит римлян!
— Тогда ставь любое! — пропуская мимо ушей угрозу, зазвучавшую в голосе кузнеца, разрешил евнух и, по своему обыкновению хихикнув, подмигнул: — Все равно им отсюда прямая дорога в аид!
— Куда? — не понял вольноотпущенник.
— В земной аид! — охотно повторил Протасий. — Одного я погоню из твоей кузницы на пытку, а другого — в серебряный рудник!
— За что вас так? — не обращая внимания на евнуха, сочувственно обратился к пленникам кузнец.
— За встречу с Аристоником! — через силу усмехнулся Эвбулид.
Лад своим невозмутимым голосом подтвердил:
— И за то, что нам по душе пришелся бог, который ездит на конях по небу и дарит людям свет. Как там его, Эвбулид?
— Гелиос! — подсказал грек.
Кузнец сразу изменился в лице и дал знак своему подручному как следует раздуть пламя в горне.
Когда оно загудело так, что стоящий у входа евнух и охранники не могли расслышать ни слова, спросил:
— Неужели они захватили и Аристоника?!
— Нет! — быстро ответил Эвбулид. — Пока только нас. Но Пергам в опасности. Иди скорее к купцу Артемидору и скажи ему, куда гонят меня и Лада!
— Эй! — заволновался Протасий, прикрываясь пухлой рукой от доходившего до него жара. — О чем вы там шепчетесь? Я же сказал, ставь первое попавшееся клеймо, да поживее — мне некогда!
— Шел бы ты лучше отсюда! — доставая из горна щипцы, посоветовал вольноотпущенник. — Нет у меня такого клейма!
— Что? — не понял Протасий.
— А то, что я не стану клеймить этих рабов! — закричал кузнец. — Тебя могу! — пообещал он, размахивая добела раскаленными щипцами перед лицом отпрянувшего евнуха. — И господина твоего, эту римскую подстилку, тоже! Бесплатно!
— Да я тебя за такие слова… — продолжая пятиться, пропищал Протасий и закричал, оказавшись на пороге: — Охрана, взять этого негодяя!
Но наемные воины, всегда преданные и исполнительные, на этот раз не изъявили ни малейшего желания выполнять приказ евнуха.
Ставшие свидетелями разговора Эвдема с купцом Артемидором и этой перебранки кузнеца с Протасием, они стояли, переминаясь с ноги на ногу. Наконец, их командир примирительно заметил евнуху:
— Да будет тебе, Протасий, пойдем отсюда! Не видишь разве — устал человек, вот и сболтнул сгоряча…
— Устал? Сгоряча?! — возмутился управляющий. — Это же бунт! Я бы его раньше за такие слова…
— Это тебе не раньше! Теперь Пергам совсем иной! — запальчиво выкрикнул молодой воин с бойкими глазами.
Командир оттеснил его рукой в сторону и сказал:
— Не обижайся на Зоила, Протасий. Он недавно в моем отряде. Мастерскую его отца за долги римскому ростовщику недавно отобрали судьи, и таких у меня не меньше половины.
— Лучше бы я стал простым носильщиком, чем попал в твой отряд! — не унимался молодой воин. — Что толку теперь служить в наемном войске, когда нас перестали считать за людей! Раньше каждому воину давали поместье — по сто плетров необработанной земли и по десять плетров виноградников! Тем, кто пролил свою кровь, даровалась ателия1! А теперь? Теперь отбирают последнее и наказывают, словно раба, плетьми! За что ж нам тогда проливать свою кровь и кровь наших братьев?!
— Зоил! — прикрикнул на воина командир и развел руками перед ошеломленным Протасием. — Ну, что мне прикажешь делать, если это действительно так? Никогда в Пергаме так не унижали и не обделяли наемников, как сейчас, да и сам Пергам за последний год действительно не узнать. Раньше хоть одна чернь поднимала голову, а сейчас уже и купечество с ремесленниками готовы к открытому бунту. Волнуется даже армия! С каждым днем мне все больше кажется, что наше царство переворачивается верх ногами. И я вместе со всеми… Пойдем лучше в другую кузницу! — предложил он. — А то мы сейчас и не такое услышим…
Но и в другой, и третьей кузнице пергамцы, словно сговорившись, отказывались клеймить беглых рабов Эвдема. Тогда Протасий разделил отряд на две части, приказал командиру доставить под охраной Лада во дворец вельможи, а сам — с большей половиной повел Эвбулида на рудник.
Место, где добывали серебро для звонких пергамских монет, женских украшений и прекрасной дворцовой посуды, оказалось огромным подземным городом.
Темные штольни, словно следы оспы, избороздили бескрайнее — насколько хватало взгляда у Эвбулида — пространство. На многие десятки стадиев уходил этот рудник в стороны и наверх, в горы. И из каждой такой штольни то и дело выползали рабы с корзинами и плетенными из кожи мешками.
Эвбулид вздрогнул, увидев, что вместо одной такой корзины с кусками руды наверх вытащили мертвое тело.
У дальней штольни началось какое–то движение.
Прищурившись, чтобы лучше видеть, Эвбулид различил выползшего из–под земли раба, к которому бежали надсмотрщики. Что стало дальше с несчастным, он так и не узнал. Протасий, проведя его по узкой тропинке между острых глыб, остановился у небольшого домика на самом краю обрыва.
Дверь открылась. Из домика, потягиваясь со сна, вышел неприветливый перс с черной неряшливой бородой.
— Еще одного привел? — зевая, спросил он.
— Да, Эвдем велел мне сдать его тебе в аренду! — подтолкнул грека вперед Протасий.
Перс подошел к Эвбулиду, вяло потрогал его руки, потрепал за шею и снова зевнул:
— За такого дам в день полобола!
— Полобола?! — возмутился евнух. — Да он же проживет у тебя не больше полумесяца. Что мне, прикажешь нести своему господину жалкую драхму?!
— Полдрахмы, — возразил перс, заглядывая в рот Эвбулиду. — Такой не протянет у меня и недели!
— Тем более! Уж лучше бы я убил его по дороге, чем тащиться сюда!..
— Ну, хорошо! — махнул рукой перс и протянул Протасию родосскую драхму. — Больше разговоров… Деньги можешь взять вперед.
Эвбулид взглянул на перса, на Протасия, потом на мелкую серебряную монету, в которую только что оценили его жизнь, и вздрогнул, услышав вежливый отказ евнуха.
—Оставь эту драхму себе! — предложил Протасий персу. — Пусть кузнец, который будет заковывать этого Афинея, поставит ему на лоб клеймо.
— А это еще зачем? — удивился перс. — С клеймом ему подыхать под землей или без клейма — какая разница?
— Он — беглый раб, и таков приказ моего господина! — убежденно ответил Протасий.
Перс недоуменно хмыкнул и повел Эвбулида к домику с дымящейся трубой.
Евнух засеменил следом за ними.
В кузнице знакомо гудел горн, обнаженные рабы выковывали на наковальне грубые, тяжелые оковы.
Перс сказал что–то на ухо кузнецу. Тот удивленно оглянулся на Протасия, на Эвбулида. Затем взял из кучи готовых оков колодки, соединенные цепью так, что в них можно идти только шагом, и закрепил их на ногах Эвбулида. Потом сковал его руки наручниками. И, наконец, приступил к тому, чего больше всего боялся грек. Кузнец, отчаянно ругаясь, достал со дна корзины с железным хламом толстую пластинку, захватил ее клещами и, сунув в огонь горна, стал дожидаться, когда она как следует раскалится.
Эвбулид расширенными от ужаса глазами следил за каждым его движением.
—Ну, ну! Не бойся! — словно норовистую лошадь, стал успокаивать его кузнец, вынув пластинку, и делая шаг к Эвбулиду.
—Нет! — закричал тот, пытаясь бежать. — Не хочу! Не надо!!
Но крепкие руки подмастерьев обхватили его и удержали на месте.
Кто–то, взяв его за волосы, запрокинул голову. Кузнец приблизил дохнувшую в глаза огнем пластинку к лицу грека.
—Хорошо держите? — спросил он, и в тот же миг страшная боль пронзила Эвбулида. Он закричал, забился. Но подмастерья все так же крепко держали его.
—Еще немного, еще, — затуманившимся сознанием слышал он голос кузнеца. — Ну, вот и все!
Кто–то из рабов подбадривающе похлопал его по плечу. Кто–то засыпал место ожога золой.
Боль была нестерпимой, казалось, на воздухе, где было немного прохладней, она утихнет. Эвбулид рванулся к выходу, но перс придержал его.
— Ишь, как не терпится работать! — усмехнулся он и повернул грека обезображенным лицом к Протасию. — Покажись лучше сначала своему господину, пусть он оценит работу. Все–таки за нее заплачена целая драхма!
С любопытством наблюдавший до этого за всем происходящим евнух, склоняя голову то на один бок, то на другой, словно любуясь статуей или картиной, удовлетворенно прочитал на лбу Эвбулида:
— «Эхей: феуго» — «держи меня, я убегаю!» — ловко придумано!
— Как будто он может сбежать отсюда! — усмехнулся перс и укоризненно посмотрел на кузнеца: — Что, не мог другой, более подходящей отыскать?
— Хорошо, хоть такая отыскалась! — огрызнулся кузнец и, прежде чем застучать молотком по подставленной подмастерьями заготовке будущей колодки, добавил: — Надеялся, хоть на руднике не придется людям лбы жечь…
—Но–но! — прикрикнул перс. — Поговори мне! Мигом самому такое клеймо поставлю и загоню в штольню!
Протасий, выйдя из кузницы, со вздохом пожаловался персу:
— Пергам сходит с ума! Я думал, хоть у тебя на руднике поспокойней…
— Что у меня! — в сердцах махнул рукой перс. — Каждый день сюда гонят тех, кто заподозрен в бунте. Эти мерзавцы, не в пример прежним, так и норовят высунуть свои головы из–под земли, и моим надсмотрщикам становится все труднее заталкивать их обратно! Твой, надеюсь, не из таких? — оглянулся он на Эвбулида.
— Нет! — поспешил заверить Протасий. — К тому же теперь он не протянет и трех дней!
— Протянет! — Перс приказал подбежавшему надсмотрщику немедленно спустить нового раба в штольню и, положив руку на плечо евнуха, сказал: — А не протянет, так не беда. Теперь что ни день, ко мне ведут по несколько десятков, а то и сотен рабов. Что у вас там, в Пергаме, действительно, все посходили с ума?
И он кивнул на дорогу, по которой вооруженные воины вели длинную вереницу рабов, судя по одежде, вчера еще свободных пергамцев — обитателей бедняцких кварталов.

2. «Кто из нас начальник кинжала?»

Узнав от прибежавшего кузнеца, что эллина отправили на серебряный рудник, а его могучего товарища повели на пытку к Эвдему, Артемидор немедленно закрыл лавку и задумался.
«Значит, Эвбулид на руднике! — прищурился он, не утруждая себя мыслями о сколоте. — Место не самое подходящее, чтобы его легко было вызволить. Но все же более податливое, чем подвалы Эвдема! Хоть эти серебряные рудники и похожи на подземное царство без выхода, но, подобно Зевсу, который составил исключение некоторым смертным, сделает исключение для Эвбулида и Аттал. Стоит мне намекнуть начальнику кинжала Никомаху, что царю угрожает опасность, а единственный человек, который знает, от кого она исходит, заживо гниет в штольне рудника, и…»
Артемидор вскочил и взволнованно заходил по лавке.
 «Нет, — покачал он головой. — Прежде чем идти к Атталу за разрешением освободить раба, Никомах потребует доказательств, и мне придется показать ему Прота. А это ненадежный человек! За золото римлянина он уже предал однажды Пергам, почему бы ему не сделать этого снова, выдав меня, всех нас, Аристоника… Аристоник! — вдруг осенило купца. — Вот кто должен поведать царю об опасности! Кому, как не брату больше всего поверит Аттал? Аристоник скажет ему про Эвбулида и завещание. Грек опознает Пропорция. Тогда Аттал, опасаясь новых шпионов, безусловно вышлет из Пергама всех римлян, помирится с братом и в знак благодарности снова разрешит ему жить во дворце. А это значит, что мои друзья купцы и ремесленники смогут больше не опасаться конкуренции Рима и, как знать, может, еще более страшного для нас государства Солнца!»
Артемидор не сомневался в добрых намерениях Аристоника и был уверен, что он выпросит у брата всяких поблажек для народа: уменьшения налогов, бесплатной выдачи хлеба, быть может, даже освободит одну или две тысячи рабов. Но он знал, что последнее слово будет за купцами и знатью. При живом царе рабы и беднота никогда не сравняются с богатыми, и Пергам не станет Тапробаной, на которую они вынуждены были, скрепя сердце, соглашаться, хотя бы для вида, чтобы вместе с чернью избавиться от общего врага.
«Для встречи Аттала с Аристоником мне надо только упросить Никомаха изменить маршрут царя, которым тот всегда возвращается во дворец после своих обычных посещений мавзолея матери. Дело не столь и безнадежное: ровно через неделю день поминовения несчастной Стратоники, а начальник кинжала должен мне целых два таланта!»
Остановившись на этом, Артемидор вышел из лавки и быстрым шагом направился ко дворцу Аттала.
—Мне начальника кинжала! — задыхаясь, потребовал он у рослого охранника, неохотно открывшего тяжелую, обитую бронзой дверь.
—Его нет, и сегодня не будет! — послышалось в ответ.
—А завтра? — успел крикнуть Артемидор, видя, что дверь закрывается прямо перед его носом.
—И завтра, и послезавтра!
Купец бросил охраннику статер, тот ловко поймал его на лету и уже дружелюбней сказал:
— Если он срочно нужен тебе, то поищи его на обычном маршруте базилевса от дворца к мавзолею.
Следуя совету, Артемидор нанял носильщиков и направился за город.
У одной из богатых харчевен он увидел царских охранников, велел носильщикам опустить его на землю и, едва вошел в наполненное сладостными звуками арфы помещение, как сразу увидел Никомаха.
Начальник кинжала сидел перед столиком с большим кувшином вина и о чем–то сосредоточенно думал.
— Не помешаю? — спросил купец, подсаживаясь рядом с ним.
— Артемидор! — обрадовался Никомах. — Какими судьбами? Давненько тебя не было видно. Надеюсь, ты нашел меня здесь не для того, чтобы напомнить о долге? — неожиданно нахмурился он.
—Конечно же, нет! — засмеялся Артемидор и, наклонившись к самому уху начальника кинжала, многозначительно добавил: — О тех двух талантах, что ты задолжал мне, я с удовольствием забуду, если…
— Если? — недоверчиво покосился Никомах.
— … ты выполнишь одну мою просьбу.
— Просьбу? Одну? — уточнил начальник кинжала.
— Да, и совсем пустячную! Для тебя конечно…
— Слушаю! — приосанился Никомах.
— Через неделю — день поминовения матери нашего царя, — осторожно начал Артемидор.
— Так.
— Наш обожаемый Аттал, конечно же, отправится почтить горестным молчанием великолепный мавзолей, построенный по его гениальному проекту…
— Так!
— И будет возвращаться во дворец своей обычной дорогой…
— Та–ак!..
— А нельзя ли сделать, чтобы он слегка изменил свой маршрут и остановился в моей лавке?
— Что?! — вскричал Никомах, и, увидев, что на него с удивлением уставились привлеченные шумом посетители, зашипел на ухо Артемидору: — Ты с ума сошел… Пергам беременен бунтом! Повсюду чернь открыто выражает недовольство, убивает вельмож, римских ростовщиков, даже моих воинов! Я тут ломаю голову, как сделать эту поездку безопасной для царя, показываю его личной охране, где ей стоять в засаде, а где, в случае надобности, применять оружие без предупреждения, а ты… Зачем тебе это надо? За два таланта я готов организовать встречу с Атталом прямо во дворце!
— Понимаешь, дорогой Никомах, — быстро смекнув, как поступать дальше, умоляюще заглянул в глаза начальнику кинжала купец. — Дела в моей лавке идут все хуже и хуже!
— В твоей лавке?!
— Представь себе, именно в моей! Пергамцы обнищали до того, что в состоянии покупать лишь глиняные горшки и кувшины, а ты ведь знаешь, какой дорогой у меня товар! Те, у кого есть деньги, зарыли их поглубже, опасаясь Рима.
— Но при чем здесь Аттал? — недоуменно спросил начальник кинжала.
— А при том, — многозначительно поднял, палец Артемидор. — Что, если у меня в лавке погостит сам царь, мои дела сразу пойдут в гору. Ты знаешь, до чего богобоязненны пергамцы и как они любят и чтут своих царей. Весть о том, что они смогут стать обладателями вазы или чаши, которую видел, а может, даже держал в руках сам базилевс, мигом облетит весь Пергам! Не то что купцы и ремесленники — последние бедняки, собрав все, что имеют, помчатся ко мне. Ну, а у меня полны запасники непроданных ваз и чаш! — хитро подмигнул Никомаху Артемидор.
— Ловко придумано! — похвалил начальник кинжала. — Но какая мне с того будет выгода?
— Два таланта… — напомнил купец.
— И все?
«Да пропади оно пропадом!»— ругнулся про себя Артемидор, думая о том, что если римляне завладеют Пергамом, то ему и этого не достанется, и вслух сказал:
— И двадцать пять процентов от всей моей выручки.
— Что ты сказал? — сделал вид, что не расслышал купца,Никомах. — Тридцать пять?
— Да, грабитель! — кивнув, чуть слышно прошептал Артемидор.
— Ну вот, так–то оно лучше… — вальяжно откинувшись, заметил начальник кинжала и наморщил лоб: — Но что я скажу базилевсу и его лекарю?
—Лекарю? — удивленно приподнял брови Артемидор. — При чем тут лекарь?
—О–о, — протянул Никомах. — Сразу видно, что ты давно не был во дворце! Этот лекарь, вылечив Аттала, приобрел над ним такую власть, что стал и его другом, и советником, и правой рукой. Даже меня он оттеснил на второй план!
—Даже тебя? — притворно возмутился купец.
—Аттал и до этого не особенно церемонился со своими начальниками кинжала! — приняв сочувствие Артемидора за чистую монету, пожаловался Никомах. — За пять лет своего правления, он сменил пятерых, и лишь одному удалось ускольнуть от услуг его палача!
—Да, Эвдем чудом избежал смерти на пиру, когда царь разом расправился со всеми советниками прежнего Аттала, — подтвердил Артемидор. — А ведь Эвдем свой род ведет от прямых потомков Дария, и, говорят, в его жилах царской крови не меньше, чем в жилах нашего Филометора, и она более высокой пробы…
—И, тем не менее, Аттал с позором прогнал даже его! — стукнул кулаком по столу Никомах. — Что же тогда остается ожидать мне за изменение маршрута, на которое ты толкаешь меня из–за каких–то пятидесяти процентов прибыли?
— Но мне нужно будет поделиться и с этим лекарем! — торопливо перебил его Артемидор, опасаясь, что так тот дойдет и до ста процентов. — Сколько ему предложить? Мину? Две? Пять?
Начальник кинжала отрицательно покачал головой.
— Талант?!
— Этот лекарь не берет денег! — отрезал Никомах.
— Значит, золото? Драгоценные камни?
Начальник кинжала вновь покачал головой:
— Его интересуют только старинные рецепты и неизвестные ему рукописи и папирусы по медицине. Но, между нами говоря, — приблизился он вплотную к Артемидору, — мне сдается, что для него нет ни одной неведомой рукописи в мире!
— Что же тогда делать? — огорчился купец. — Старинных рецептов и папирусов у меня нет. Можно, конечно, достать такие, каких он и в глаза не видел, но на это нужно время, а у нас с тобой нет ни одного лишнего дня.
— Еще бы ты мог заинтересовать его, если б прожил лет сто пятьдесят или, на худой конец, хотя бы сто! — усмехнулся начальник кинжала.
— Сто лет? — переспросил купец и, увидев в ответ кивок, ошеломленно пробормотал: — А он случайно не сумасшедший?
— Он более чем сумасшедший! — убежденно проговорил Никомах. — Представь себе: он пытается убедить всех, что каждый человек может прожить столько. И теперь во дворце все только и делают вид, что колют дрова и улыбаются друг другу!
— Колют дрова?!
— Так называется его любимое упражнение! Веришь, мне от этого лекаря просто житья не стало! Он дал слово, что я тоже проживу до ста лет, и заставляет меня сдерживать его! Каково, а? Мне сдерживать его слово! Лучше бы он сказал об этом палачу, когда тот по приказу Аттала поведет меня когда–нибудь на плаху. Или сам приказал казнить, вместо того чтоб так мучить!
— И что же он заставляет тебя делать? — поинтересовался Артемидор.
— А вот что! — начальник кинжала с трудом надул живот, потом медленно приподнял плечи, затем также медленно опустил их и с трудом втянул в себя немалый живот. — Это называется — правильно дышать. Думаешь, так просто? Ты только попробуй!
Артемидор попытался повторить то, что делал только что Никомах, — не получилось.
— А еще эта проклятая зарядка, душ, когда раб льет на тебя сначала ледяную воду, а потом почти кипяток, — пожаловался Никомах. — Идиотские улыбки вокруг, словно это не дворец царя, где надо выслеживать, пытать и казнить, а театр, в котором показывают комедию! — в сердцах махнул он рукой. — Вино и то приходится пить только тогда, когда бываешь в городе. До чего дожили! И такой жизнью жить сто лет?!
— Что же мне делать с таким лекарем? — задумался Артемидор, — Слушай! — вдруг ухватил он за руку донельзя огорченного Никомаха. — А у меня ведь в лавке есть колбы, в которых можно хранить лекарства и яды. Я могу подарить их ему!
— Колбы?
— Да, самые надежные в мире!
— Колбы подойдут! — согласился Никомах. — Он будет рад им больше, чем даже десяти талантам!
— Вот и скажи об этом ему!
— Сам скажешь! Мне что–то не хочется лишний раз видеться с ним, и потом, если он учует, что я пил вино…
Начальник кинжала залпом осушил большую чашу и горестно покачал головой:
— Эх, Артемидор, на что ты меня толкаешь? Ну, как я скажу царю, что надо изменить годами выверенный маршрут?!
— Очень просто! — принялся втолковывать захмелевшему Никомаху купец. — Скажешь, что готовой к бунту черни проще всего подкараулить его на старой дороге. И, чтобы перехитрить ее, ты решил поехать от мавзолея другим путем! И еще добавишь, что неплохо было бы заехать в одну лавку. Мол, купец Артемидор, статуи которого он удостоил в свое время похвалы, изваял прекрасную Селену и нижайше просит, чтобы он посмотрел на нее, оценил и, если она придется ему по вкусу, принял в дар! Своих воинов ты можешь разместить в ближайших харчевнях и в моем подвале.
— Что ты меня все учишь? — возмутился Никомах. — Кто из нас, в конце концов, начальник кинжала, ты или я?!
— Конечно же, ты! — мягко улыбнулся Артемидор. — Но я стараюсь, чтобы ты оставался им и год, и два, и даже сто лет!
— Ладно, — тяжело поднимаясь с клине, примирительно заметил Никомах. — Твое, то есть мое объяснение вполне устроит Аттала. Сейчас мы отправимся во дворец, и мой человек проводит тебя к лекарю. Учти — одно его слово, и Аттал даже не станет слушать меня. Запомни: его зовут Аристарх!

3. Царь и лекарь

— Аристарх, — нарочито сердитый голос царя смягчила плохо скрываемая радость. — Тебя не было целых три часа! Где ты был?
— В библиотеке Асклепия! — охотно ответил лекарь, входя в большую залу, заставленную кадушками с диковинными кустами, которые привозили во дворец со всех концов земли, лекарствами, ядами и противоядиями в колбах на стеллажах вдоль стен.
Аттал приветливым жестом разрешил Аристарху сесть рядом с собой на клине из слоновой кости и нетерпеливо спросил:
—Надеюсь, ты получил от управляющего этой библиотекой все, что хотел? Я отдал ему приказ, чтобы тебе ни в чем не было отказа!
—Да, он старается изо всех сил! — благодарно улыбнулся Аристарх.
—Еще бы! — проворчал Аттал. — Иначе ему придется иметь дело с моим палачом. А ведь это, пожалуй, единственный человек во дворце, которого ты так и не научил улыбаться. Он, да еще начальник кинжала, — припомнил царь и вопросительно взглянул на Аристарха: — Ну и что ты нашел там сегодня? Говори, меня интересует все.
—О, я перечитал почти все папирусы и рукописи, что находятся в вашей библиотеке! — снова оживился лекарь. — Но вот сегодня заглянул в запасники и, помогая рабу разбирать древние рукописи, нашел немало любопытного, например, как наши предки лечили застарелые мозоли…
— Как? — недовольно перебил его царь. — Ты, мой личный лекарь, помогал какому–то рабу?!
— Но ведь я и сам раб! — напомнил Аристарх и, чтобы переменить тему разговора, взял со столика пергамент с бисерным почерком Аттала: — «Трактат о ели из Адроматии»? — пробежал он глазами по заглавию. — Любопытно, и чем же знаменита эта ель?
— Я помню свое обещание дать тебе свободу, если ты вылечишь меня! — вместо ответа задумчиво сказал Аттал.
Ни один человек в мире, кроме его близких родственников, да однажды, помнится, Эвдема, не вел себя так непочтительно и не позволял себе таких вольностей, как этот лекарь.
Любого другого за куда менее дерзкий, да что там дерзкий— не восхищенный взгляд, за сокращение его титула или недостаточно низкий поклон ждали плети, а то и плаха палача. А этому он прощал все. И не только за то, что он избавил его от невыносимых мук ожидания приступа.
Умом аналитика Аттал понимал, что перед ним — великий ученый, который, возможно, прославит его имя в веках больше, чем все его трактаты, лекарства и статуи. Единственное, за что еще потомки могли бы восхвалять его, Аттала Филометора, так это за противоядия от всех известных в природе ядов.
Царь был убежден, что и через сто, и через тысячу лет люди все также будут травить друг друга, оспаривая троны, наследство, женщин, и его наука будет всегда в ходу. Но сколько людей воспользуется ею — сто? Тысяча? Полмиллиона? А этому лекарю будут благодарны все — и цари, и рабы. И в том, что это будет именно так, Аттал нисколько не сомневался.
Его раздражало то, что во дворце люди стали улыбаться друг другу, но он не мешал Аристарху и, удивляясь самому себе, безоговорочно признавал за ним первенство. И вот теперь этот человек, получив свободу, мог навсегда оставить его.
С кем тогда останется он: с выжившим из ума Верховным жрецом? С Никомахом? С этими вечно соглашающимися с каждым его словом советниками, которых давно пора послать на плаху, да все руки не доходят, И он, после долгого раздумья, сказал:
— Теперь пришла пора мне держать свое слово. Приступы не повторяются вот уже год, я почти забыл о них и готов сделать тебя свободным… Но неужели тебе плохо у меня? Ты живешь во дворце и ни в чем не нуждаешься…
— Мне многого и не нужно! — улыбнулся Аристарх.
—… быть может, ты скучаешь по своим родителям? — не слушая его, продолжал царь. — Тогда я прикажу немедленно снарядить военную триеру и доставить их сюда, во дворец!
Аттал вопросительно посмотрел на Аристарха, но тот сделал вид, что не заметил этого взгляда, и еще ниже склонил голову над трактатом царя.
— Я выделю из своей сокровищницы пять талантов на содержание твоих родителей! — чувствуя, как все в нем закипает, воскликнул Аттал. — Мало? Десять! Такой роскоши не могут позволить себе мой Верховный жрец, начальник кинжала и все советники вместе взятые! А ты еще думаешь?
Аристарх продолжал притворяться читающим.
— Да бросишь ты, наконец, или нет этот трактат? — закричал царь, вырывая из его рук пергамент и швыряя его на пол. — Ты так мечтал работать в библиотеке Асклепия. Вот она — за окном! Что — и этого мало? Смотри, если откажешь сейчас мне, то ноги твоей больше в ней не будет! Я просто–напросто прикажу ее сжечь! — окончательно потеряв терпение, пригрозил он. — И вообще, какая тебе разница, кого лечить: эллинов, египтян или пергамцев? Ведь для тебя главное — вылечить! Мой же Пергам изобилует больными, на твой век хватит! А нет, так я прикажу палачу ломать моим подданным ноги, отбивать печень — лечи их себе на здоровье! Мало — так я еще и чуму велю привезти!
Услышав последние слова царя, Аристарх сразу стал серьезным.
— Конечно, мне все равно, где лечить людей. Только не все равно, что их специально для меня будут калечить!
— Ну ладно, ладно! — остывая, прикрикнул Аттал. — Это так, к слову пришлось.
— И ваша библиотека манит меня в свои залы и запасники днем и ночью! — добавил Аристарх. — Но пойми, что я стану делать в Пергаме, когда в ней не останется ни одного не прочитанного мной свитка? Ты же знаешь цель моей жизни.
— Знаю! И поэтому разошлю своих купцов во все концы света, дам им золота, как давали мой дед и отец, скупившие лучшие картины и статуи мира, прикажу не торговаться! Сюда свезут все редкие рукописи! Не выходя из библиотеки Асклепия, ты сможешь познакомиться с рецептами и папирусами всего мира! Что молчишь? Или прикажешь царю Пергама упрашивать тебя? Смотри, мое терпение не железное!
— Да я теперь сам готов упрашивать тебя оставить меня здесь и прожить в Пергаме до ста двадцати пяти лет! — приложил руку к груди Аристарх. — А уж свободным или рабом библиотеке, мне все равно!
— Ах, да! — вспомнил, довольный согласием лекаря, Аттал, и дернул за шнурок колокольчика.
Низко кланяясь, в кабинет вошел скриба.
— Пиши! — приказал царь. — Я, Аттал Филометор, дарую свободу на вечные времена Аристарху, сыну…
— Артимаха! — подсказал лекарь, заглядывая через плечо скрибе.
—…Артимаха из Афин и даю ему десять талантов на содержание семьи! Написал?
— Да, о, бессмертный! — поклонился скриба, касаясь лбом персидского ковра.
Аттал, не торопясь, приложил перстень к услужливо поданному пергаменту. Оторвав печатку от воска, придирчиво осмотрел четкое изображение своей матери, вытер перстень о поданную тряпицу. После того как скриба благоговейно подышал на печать, подал пергамент Аристарху.
— Но жить — во дворце!
— Конечно! — вчитываясь в каждую строку бесценного для себя документа, рассеянно ответил Аристарх. — Ведь от твоего дворца до библиотеки — рукой подать!
Скриба едва не выронил из рук поднос с принадлежностями для письма: так разговаривать с самим царем! И это вместо того, чтобы броситься к ногам базилевса, целуя самый краешек халата, без конца благодарить, называя его величайшим, бессмертным, наимудрейшим за неслыханную милость… Он даже втянул голову в плечи, ожидая, что часть гнева царя, возможно, обрушится и на него, написавшего этот документ. Поплатился же предшественник своей головой за то, что базилевс неправильно продиктовал в одном из указов какое–то имя!
Но Аттал, вопреки его ожиданиям, и не собирался гневаться на непочтительного лекаря. Совершенно незнакомым скрибе голосом он сказал:
— Я рад. Ты даже не можешь представить себе, как я одинок среди всех этих… — Он махнул рукой на поджавшегося скрибу и добавил: — И я хочу продиктовать еще один указ, чтобы выполнить любое твое желание. Есть у тебя ко мне какая–нибудь просьба?
— Да! — кивнул Аристарх. — И очень большая!
— Говори! — разрешил Аттал, делая знак скрибе быть наготове.
— Но в ее выполнении не понадобятся услуги скрибы! — улыбнулся Аристарх и после того, как царь едва заметным движением мизинца приказал рабу удалиться, докончил: — Раз уж я действительно снова стал свободным человеком, отпусти меня на часок–другой в библиотеку помочь рабу разбирать рукописи!
Выйдя из кабинета, он едва не натолкнулся на стоявшего в коридоре охранника.
— Господин! — низко поклонился тот, уже прослышав от скрибы, что лекарь получил свободу. — Тебя просит о встрече один человек.
— Больной? — с готовностью приостановился Аристарх.
— Да, то есть, нет… — замялся охранник, получивший строжайший приказ начальника кинжала обеспечить встречу Артемидора с лекарем и целую горсть золотых монет от самого торговца. — Он купец!
Аристарх снова прибавил шагу.
— Мне некогда, я очень спешу! — бросил он не отстающему от него охраннику.
— Но он так жаждет показать тебе свои колбы! И даже подарить их…
— Колбы? — с интересом переспросил Аристарх.
— Да, для хранения лекарств и ядов! Это самые лучшие колбы во всем Пергаме и даже мире! — слово в слово повторил охранник то, что велел передать лекарю Артемидор.
— Для проверки новых рецептов мне понадобится очень много колб, и предложение этого купца как нельзя кстати! — рассуждая на ходу, проговорил Аристарх и остановился. — Ну, хорошо, зови его!

4. Земной аид

Надсмотрщик долго вел ковыляющего в тесных колодках Эвбулида по выбитой прямо в скале дороге, и теперь он как следует мог разглядеть, что представляют из себя эти серебряные рудники.
Все штольни вблизи оказались темными норами, неширокими и узкими, не выше половины человеческого роста. Перед каждым входом стоял вооруженный копьем надсмотрщик, поторапливающий раба, который выставлял наверх корзину или мешок, наполненный кусками руды.
Раб тут же скрывался в норе, и подбегающие к штольне невольники перегружали руду в носилки, тележки и так же бегом направлялись обратно, на самый верх горы, где ее дробили железными пестами в каменных ступах и несли к печам.
Возле штольни, где Эвбулид недавно видел попытки раба выбраться наружу, было уже немноголюдно. Лишь два раба волокли к обрыву безжизненное тело. Раскачав его, они сбросили вниз, на радость поднявшейся в небо стае ворон, то, что некогда было крестьянином, купцом или путешественником…
Следующая штольня была доверху залита водой, все пространство на два стадия перед ней отливало темным, с коричневым оттенком глянцем.
Эвбулид невольно содрогнулся от мысли, что внутри во время затопления могли находиться живые люди.
Надсмотрщик свернул с широкой дороги на узкую, вымощенную в долине из каменных плит до очередной штольни, где было особенно оживленно. Теперь рабы текли им навстречу нескончаемым потоком. Одни толкали перед собой одноколесные тележки, другие попарно несли тяжелые носилки, третьи просто прижимали к груди крупные куски руды.
Один из рабов, высохший, с выпирающими ключицами старик, шатаясь от усталости, перешел на шаг. Надсмотрщик, заметив это, гневно окликнул его:
— Под землю у меня захотел?!
— О, господин! — пролепетал раб, изо всех сил стараясь не выпустить из рук большой, продолговатый камень. — Пощади… Не отправляй в штольню!
— Гляди мне! Еще раз увижу, что лодырничаешь, и… — Надсмотрщик не договорил и, широко размахнувшись, хлестнул старика плетью по лицу.
— Благодарю тебя, господин! — униженно закивал раб и, оглядываясь, засеменил подальше от тяжелого взгляда надсмотрщика.
— А ты что встал? — неожиданно услышал Эвбулид над самым ухом, и плеть обожгла его шею. — Марш под землю!
Надсмотрщик больно подтолкнул его концом рукоятки плети и крикнул своему помощнику, охранявшему с копьем выход из норы:
— Тавр, принимай пополнение!
Скучающий Тавр неожиданно оказался словоохотливым.
— Что, плохо жилось у прежнего хозяина? — с усмешкой встретил он Эвбулида. — Не переживай, здесь будет лучше: ни тебе зноя, ни мух, солнце и то не мешает! Одно неудобство — много придется лежать. Ну да ты беглый, тебе в самую пору отдохнуть!
— Какой я беглый… — пробормотал Эвбулид.
— Ну да, конечно, — глядя на его лоб, кивнул Тавр. — Это тебя так, по ошибке отметили! Хорошо хоть, еще имя не поставили, чтоб зря не мучить!
— Это еще почему? — устало поинтересовался Эвбулид.
— А потому, что тут безразлично, кто ты — Ахей, Спарт или Беот! Тот, кто спустится вниз, навсегда лишается имени. Даже если оно — рабская кличка!
В штольне послышалось натужное кряхтение. На поверхности показалась корзина, наполненная осколками руды. Следом за ней — дрожащие от напряжения руки и седая голова задыхающегося раба.
— Вот! — указал на него Тавр. — Это старший носильщик. И хотя в его подчинении находятся пять младших, он тоже не имеет имени. Эй, ты! — набросился он на старика, который, выставив корзину наверх, жадно хватал широко раскрытым, беззубым ртом свежий воздух. — Марш назад! Загулялся тут у меня. И этого с собой прихвати!
Старик слезящимися глазами тоскливо посмотрел на свет, поманил за собой Эвбулида и исчез в темноте.
Грек тоже невольно оглянулся на солнце, потом опустился на колени и на четвереньках — вполз в штольню, дохнувшую в лицо холодом и сыростью.
— Сегодня уже четверых вынесли, на место какого тебя поставить? — задумался вслух старший носильщик. — Ладно, пойдем туда, где померли сразу трое. Это совсем рядом.
Под землей он неожиданно проявил такую прыть, что Эвбулид с трудом успевал за ним, подслеповато оглядываясь и постоянно ощущая то левым, то правым плечом твердость шероховатой стены.
Они свернули вправо, в еще более узкий проход и ползли по нему пять минут, десять, полчаса… Все труднее становилось дышать.
Путь едва заметно освещали тусклые огоньки маленьких глиняных светильников, расставленных кое–где прямо в выбитых в стене нишах. От нехватки воздуха они мигали и гасли.
Около каждого такого светильника справа или слева открывался лаз, в который можно было протиснуться только лежа на животе, в лучшем случае — на боку. И из каждого слышались мерные удары железа о камень.
—Здесь всегда работают, не то, что в других коридорах! — пробормотал старик. — Одна беда…
—Слишком много приходится лежать? — через силу усмехнулся Эвбулид, повторяя слова, сказанные ему наверху Тавром.
—Нет — мрут быстро, — объяснил старший носильщик, приваливаясь плечом к стене и хрипло дыша. — Иногда мне чаще приходится тащить отсюда мертвецов, чем руду. Но и руды много… очень много… Скоро, пожалуй, и меня… — не договорив, он махнул рукой и пополз дальше, постепенно замедляя ход.
Когда навстречу им показался еще один старик, тащивший за собой кожаный мешок с рудой, у Эвбулида уже не было сил продолжать путь. Голова кружилась, нестерпимо жгло лоб, саднило разбитые в кровь колени и локти. Но самое страшное было то, что ему совсем нечем стало дышать. Уже не закрывая рот, он глотал несытный воздух и никак не мог надышаться. Стены и низкий потолок начали тяготить его. Казалось, еще немного, и они сомкнутся над ним, раздавят своей многотонной тяжестью.
Эвбулид хотел, было, лечь, но старший надсмотрщик не дал ему сделать этого. Он подтолкнул его, пропуская вперед себя, и крикнул своему помощнику:
— Эй, возьми еще одного!
Новый старик, как догадался Эвбулид, был младшим носильщиком. Он передал своему начальнику мешок и, с ненавистью посмотрев ему вслед, неожиданно подтолкнул Эвбулида острым локтем.
—А правда, он выглядит совсем изможденным?
—Правда, — провожая тоскливым взглядом человека, который уже возвращается к свежему воздуху, тогда как ему еще быть здесь до конца смены, кивнул Эвбулид.
— И больным! — добавил старик, в голосе которого прозвучала надежда.
—Да, — подтвердил грек, удивляясь этому. — В конце пути ему стало так плохо, что он дал мне понять, что скоро и его вынесут отсюда.
—Так и сказал?! — захлебываясь от восторга, воскликнул носильщик и, пообещав Эвбулиду давать только небольшие мешки, мечтательно прошептал: — Тогда мне осталось совсем немного ждать!
—Чего?..
—Неужели ты не понимаешь? — Старик повернулся к греку, и тот невольно отпрянул, увидев перед собой лицо явно ненормального человека, его блестящие, глубоко запавшие глаза и оскаленный в счастливой улыбке рот. — Я жду, когда он, наконец, подохнет, чтобы занять его место!
—А если он проживет годы? — недоумевая, спросил Эвбулид.
— Годы? — захохотал старик и, не в силах остановиться, захлебываясь смехом, переспросил: — Ты… сказал… годы?! Ох, уж мне эти… новички!
Эвбулид недоуменно пожал плечами и вздрогнул оттого, что старик рывком подался к нему.
— Запомни! — неожиданно оборвав смех, зашептал он. — Здесь никто никогда не жил больше года! Я единственный кому удалось протянуть девять месяцев! И все потому, что каждую минуту мечтал стать надсмотрщиком. Ничего, недолго осталось…
— Но он полз поначалу гораздо быстрее нас! — заступился Эвбулид.
— Еще бы! — усмехнулся старик. — Ведь совсем недавно он был победителем Олимпийских игр!
— Совсем недавно?! — переспросил грек, решив, что ослышался.
— Да, на последней Олимпиаде.
— Три года назад? Так сколько ж ему тогда лет?!
— Не больше тридцати.
— Трид–цати?!!!
— Да, — оглянулся, чтобы насладиться произведенным эффектом, старик. — А правда, он выглядит уже на все девяносто? — Он неожиданно нахмурился и заворчал, продолжая путь: — Когда я первый раз увидел его, молодого, сильного, с крепкими зубами, то чуть было не бросился на него с лопатой от отчаяния. Ведь старшим носильщиком уже должны были поставить меня. А поставили из уважения к прошлому его — все–таки олимпийский чемпион, хоть и проданный в рабство пиратами. Но потом решил — нет… Я и тебя переживу! Я ведь младше его…
— Младше?! — вскричал ошеломленный Эвбулид, отказываясь верить своим глазам. — Ты хочешь сказать, что тебе…
— Двадцать пять!.. — горько усмехнулся «старик» и, считая, что он выглядит моложе своего врага, продолжил: — Ты привык к сытой пище, думал я, всегда тренировался на
природе. Здесь же твои могучие легкие будут требовать свежего воздуха, а мышцы — мяса и сыра, и твоя сила обернется против тебя! А мне к худому не привыкать. Я и раньше жил впроголодь, в духоте гончарной мастерской… А вот ты… — он снова оглянулся, и Эвбулид даже приостановился, поймав на себе взгляд, предназначенный старшему носильщику, — помучайся, поноси слабеющими руками руды в пять раз больше, чем я! Ведь у него пять таких коридоров!..
— Зачем же ты так стремишься к должности, на которой надо больше работать? — изумленно спросил Эвбулид.
— А затем, чтобы… — начал младший носильщик, но, прислушавшись к чему–то, вдруг вынул из–за пояса железный прут и втиснулся в ближайшую нору. Тотчас оттуда послышались глухие удары, стоны и его яростный крик: — Будешь еще спать без моего приказа? Будешь?! Почему корзина еще пуста?!
Последовало еще несколько ударов, жалобный стон, и попутчик вылез из норы, откуда донесся уже знакомый Эвбулиду звон железа о камень.
— Выходит, ты здесь еще и за надсмотрщика? — с не приязнью уточнил он.
— И за надсмотрщика, и за кормилицу, а под конец — и за Харона! — похвастал носильщик. — И успеваю лучше всех. Ведь только отличившегося младшего носильщика могут поставить старшим. И я добьюсь этого! А этот больше не уснет! — убежденно добавил он. — Теперь пока не выполнит мою норму — не отвалится!
— А какая здесь норма?
— Мешок или корзина руды! — отрезал носильщик. — То, что у меня окажется под рукой. Ах, негодяй! — вдруг воскликнул он и неожиданно пополз назад. — Кого вздумал перехитрить! Меня?!
Эвбулид, вынужденный уступать дорогу, с трудом уворачивался от его колодок, так и норовивших угодить ему в искалеченный клеймом лоб.
Так они добрались до предыдущей норы.
Носильщик втиснулся в нее и вскоре вытащил вслед за собой мертвое тело с запрокинутыми назад руками.
— Готов! — объявил он и сердито взглянул на растерянного грека. — Ну, что уставился? Лезь в его нору. Норму знаешь, инструмент там, корзина тоже. Работай!
Он ловко перехватил ноги умершего веревкой и, перекинув ее через плечо, поволок его к выходу, проклиная тех господ, которые отправляют на рудники таких слабых рабов.
Вдалеке что–то грохнуло. Своды коридора содрогнулись, словно Аид принял в свое царство нового подданного. Слабые звуки работы, доносившиеся со всех сторон, снова ожили.
«Ничего, — подумал Эвбулид. — До вечера как–нибудь выдержу».
Он лег на живот и вполз в нору, еще более низкую и узкую, чем коридор. Взял в руки кайло, деревянная рукоятка которого еще хранила тепло пальцев уже мертвого человека. Прикинул, как можно им работать в такой темноте. Оказалось, что только, лежа на боку.
От первых же ударов по твердому камню на лицо посыпалась слепящая крошка. Сразу ожила притупившаяся было, боль в обожженном лбу. Эвбулид отбросив кайло, взял лежащий тут же молот.
Бронзовый клин был уже вбит его предшественником в небольшую трещину в камне, и ему осталось только несколько раз с силой ударить по нему, чтобы от стены откололся небольшой кусочек.
«Да… — с тоской подумал Эвбулид, снова прикладывая клин к трещине. — Так много не наработаешь!»
Через час в корзине лежало всего несколько кусков руды величиной с кулак, а правая рука разламывалась от напряжения, словно в нее саму вбили этот клин.
Эвбулид, помня о том, что должен успеть наполнить корзину до вечера, продолжал приставлять клин к трещинам и ударять по ним тяжелым молотом.
Молот соскальзывал, больно ударял по пальцам, клин падал, и ему приходилось все начинать сначала. Наконец, удалось выворотить от стены огромный камень, который занял в корзине столько же места, сколько все прежние.
Но эта удача оказалась последней. Напрасно он вглядывался в стену, ища новых трещин, приставлял клин и бил по нему то в одном, то в другом месте.
Стена словно мстила ему, не уступая даже каменистой крошки.
Захлебнулся и погас в коридоре светильник. Задыхаясь, Эвбулид отбросил, ставшие бесполезными в кромешной мгле, молот и клин, нащупал кайло…
Острая жажда оказаться сегодня наверху, где, по его убеждению, должен быть какой–нибудь сарай для отдыха рабов, справившихся с нормой, не давала ему покоя.
Но для того, чтобы он мог вновь дышать полной грудью и хоть на несколько часов уйти из норы, все больше напоминавшей ему могилу, нужно было доверху наполнить корзину. И он, едва не крича от нестерпимой рези в руках и боли в саднящих буквах «Эхей: феуго», на которые вновь посыпалась крошка, с остервенением долбил и долбил ненавистную стену. Наконец в коридоре снова зажегся светильник. В проеме норы, заслоняя и без того тусклый свет, показалась голова знакомого носильщика.
— Ну–ка, посмотрим, что ты тут наработал! — устало проворчал он и удивленно воскликнул: — Ай да новенький! Да тут на полную корзину наберется!
Эвбулид огляделся и увидел, что весь пол, его грудь и ноги усеяны мелкими камнями.
— Успел… — зашептал он, собирая камни в пригоршни и торопливо бросая их в корзину.
Носильщик принял из его рук корзину, вытащил ее из лаза и уперся ладонью в грудь рванувшемуся за ним Эвбулида.
— А ты куда?
— Как куда? — радостно улыбаясь, не понял грек. — Наверх, отдыхать!
— Куда?! — изумленно протянул носильщик, насильно вкладывая в руки Эвбулида миску с дурно пахнущей жидкостью. — Об этом теперь и не мечтай!
— Как это? — растерялся Эвбулид.
— А так! Даже я не могу подняться туда пока… Думаешь, для чего я так стараюсь получить место старшего носильщика? Для того чтобы вдохнуть хоть глоток свежеговоздуха, увидеть солнце…
— Но у нас в имении было принято отпускать всех, кто хорошо поработал, ночевать в сарай!.. И даже из кузницы выпускали, если сделал норму.
— Забудь о своем имении! — отрезал носильщик. — Здесь рудник. Каждая такая корзина — это горсть серебряных монет для наших господ, которым невыгодно, чтобы ты расслаблялся хоть на час. Попробуй потом затащить тебя обратно. Уж лучше они заменят нас новыми рабами, которых приведут им в аренду. И потому эта нора, — кивнул он за спину Эвбулида, — будет отныне для тебя и рабочим местом, и спальней, и столовой, и…
Вдалеке снова послышался какой–то грохот.
— … быть может, могилой! — обернувшись на шум, докончил носильщик и с опаской покосился на задрожавший в нише светильник.
— Что это? — испуганно спросил Эвбулид. — Я слышу такое уже второй раз.
— Обвал! — коротко ответил носильщик.
— Но ведь так может обвалиться и здесь! — в ужасе обвел взглядом стены Эвбулид.
— Конечно, — согласился носильщик, берясь за корзину. — Каждый день где–нибудь, да обвалится…
 - Постой! — закричал ему вслед Эвбулид. — Неужели я так и останусь здесь… навсегда?!
— Конечно!.. — донеслось в ответ.
— Но я не хочу! Нет!! Выпусти меня отсюда! — закричал, выбираясь из лаза, грек. — Мысли его путались, он никак не мог найти убедительных слов, чтобы носильщик поверил ему, что он ни минуты не может больше оставаться в этом страшном месте. — Выпусти… Хоть на минутку… Понимаешь? Не могу я здесь, оставаться, не могу–у–у!!
— А ну, назад! — отставляя корзину, выхватил железный прут носильщик. — Назад, кому говорю!
Но Эвбулид уже не хотел назад. И только посыпавшиеся на него удары по лицу, наконец, прямо по ране на лбу остановили его и опрокинули на землю.
Точно так же, как несколькими часами раньше мертвеца, носильщик деловито связал ноги обмякшего грека и, ругая новичков, которых только таким способом можно образумить в первый день, потащил его по коридору к норе и втолкнул на покрытый каменистой крошкой пол.

5. Кто есть кто

Через неделю лавку Артемидора было не узнать.
Хитрый купец продумал каждую мелочь, чтобы развеять мысли царя после посещения мраморной могилы матери и придать им нужное направление.
Часть стеллажей рабы вынесли прочь. Их места заняли удобные клине, застланные пурпурными одеялами с орнаментами из золотых нитей, низкие столики с вином и фруктами, серебряные тазы для умывания, высокие мраморные канделябры, клепсидра и краснофигурная амфора для сбрасывания в нее объедков. Помня о давнем увлечении царя исследованием рыб и птиц, Артемидор приказал рабам повесить под потолком скелетик небольшой, особенно любимой пергамцами рыбешки, а прямо над входом прикрепить чучело диковинного орла, размах крыльев которого был вдвое больше человеческого роста.
Следуя указаниям хозяина, рабы придали птице самый воинственный вид, будто орел сошел с древка знамени римского легиона, и повернули голову так, чтобы он «смотрел» золотыми бусинками глаз прямо на рыбешку.
Не забыл Артемидор и лекарств, изобретенных царем. На самых видных местах он разложил колбы и ликифчики с его знаменитым «Атталовым белилом», порошками и мазями от водянки, воспалений и болях в печени и селезенке.
Желая напомнить царю о главном, он расставил вазы, на которых его художники за несколько бессонных дней и ночей изобразили взятие римскими воинами Карфагена, Коринфа, Сиракуз. В самом центре стеллажа он поставил особенно яркую вазу с сюжетами, рассказывающими об унижении сирийского базилевса Антиоха Эпифана римским сенатором. Гаем Попилием Ленатом.
Чтобы Аттал из первых уст смог услышать о страданиях пергамской бедноты и купцов от притеснений римских ростовщиков и торговцев, Артемидор распорядился поставить в дальнем углу скромные стулья для «случайных» посетителей. Затем приказал убрать над входом снаружи старую вывеску и повесить новую — «Улыбка Селены».
Оставались свободными два угла.
Один из них Артемидор велел ничем не заставлять, чтобы туда выбежали танцовщицы и кифаристки, если вдруг Атталу захочется развлечься после серьезного разговора с братом. Для этого в одной из подсобок уже разместились полтора десятка юных гречанок, умеющих лучше всех в Пергаме петь, танцевать и играть на кифаре.
В другой угол рабы поставили вынесенную из подвала статую Селены. Артемидор придирчиво осмотрел ее и, не найдя ни одной пылинки на складках мраморной одежды, велел задернуть богиню луны легким покрывалом так, чтобы его можно было сорвать одним движением, дождавшись подходящего момента.
Словом, к тому часу, когда Аттал в сопровождении немногочисленной свиты вельмож, Аристарха и тысячи воинов в золоченых доспехах выехал в карете из дворца и направился по Священной дороге к мавзолею своей матери, в лавке Артемидора все было готово к приему высочайшего гостя.
«Случайные» посетители уже дожидались знака купца в расположенных напротив харчевнях. Рядом с ними в надетых под одеждой ремесленников и крестьян доспехах, со спрятанными под столами мечами и кинжалами попивали вино, мирно беседуя, переодетые воины Никомаха. Они были готовы по первому зову броситься на врагов царя.
Еще один отряд коротал время за игрой в кости в подвале, где раньше собирались заговорщики.
Сам Артемидор, то и дело поглядывая на клепсидру, ходил по лавке, лихорадочно прикидывая, не забыл ли он еще чего.
Нет, не забыл…
Каждый крестьянин и ремесленник, который войдет в его лавку, не говоря уже о купцах и командирах наемников, знает, о чем ему говорить и как вести себя в присутствии царя.
Он сделал так, чтобы ни один рассказ о жестокости и наглости римлян не повторял другого.
Каждому бедняку он дал из своего кошелька по несколько медных монет, дабы тот сам смог расплатиться за вино и еду, не вызывая подозрения Аттала.
Так, по плану Артемидора, должно было продолжаться до приезда Аристоника. Отправляя за ним своего гонца, купец рассчитал все так, чтобы побочный брат царя прибыл в то время, когда на Аттала, потрясенного услышанным, наибольшее впечатление произведут слова о подосланном сенатом римлянине. А что Аристоник не будет знать, с кем ему предстоит встретиться, — не беда!
Указывая в послании о необходимости его срочного присутствия в Пергаме, он, Артемидор, специально умолчал об этом — тем неожиданнее и естественней будет встреча братьев!
И еще, зная Аристоника, он опасался, как бы тот, прослышав обо всем наперед, не решил заручиться поддержкой собрания своих гелиополитов, прежде чем пойти на встречу с царем. А так ему надо только успеть шепнуть Аристонику, чтоб тот рассказал брату про римлянина и Эвбулида. И он это сделает в тот момент, когда внимание царя будет отвлечено звоном разбитой вазы с Антиохом и сенатором, и воплями совершившего это «преступление» ремесленника, чью дочь за долги забрал себе в наложницы римский ростовщик.
Словом, все предусмотрел Артемидор. Не предвидел он лишь одного.
Аттал неожиданно задержался у гробницы своей матери, решив слегка изменить одну из внешних стен мавзолея. Он увлекся, отдавая указания скульпторам, и Артемидор уже решил, что начальник кинжала обманул его, убоявшись чего–то в последнюю минуту.
Дважды отсвистели часы после назначенного срока, когда, по заверению Никомаха, царь должен был появиться в лавке, а его все не было.
Наконец, за дверью послышались голоса.
—Хвала богам! — обрадованно воскликнул Артемидор, бросаясь к выходу, и остановился в растерянности, увидев входящего в лавку… Аристоника.
—Что случилось? — с порога спросил брат царя. — Я едва не загнал лошадей, получив твое послание!
—Понимаешь… — не зная, как теперь быть, не сразу ответил купец. — Сегодня ты должен встретиться здесь с человеком… от которого зависит будущее Пергама.
—Кто он?
—Ты это скоро увидишь сам, — справился с минутной растерянностью Артемидор и невольно покосился на готовую засвистеть в третий раз клепсидру. — Если, конечно, он еще придет…
—Любишь ты таинственность, Артемидор! — усмехнулся Аристоник. — Ну да ладно, подождем твоего всемогущего гостя! Все равно мне нужно отдохнуть с дороги!
Он сел на один из скромных стульев и с удивлением огляделся вокруг.
— Артемидор? Что все это значит? Ты решил открыть гостиницу для приезжающих в Пергам базилевсов?
— Да нет, я…
— Не скромничай, Артемидор! Эти вазы, яства, клине из слоновой кости! Таких покрывал я не видел даже когда жил во дворце! И еще этот орел… Постой–постой! — прищурился Аристоник, переводя взгляд с орла на скелет рыбешки, а затем на вазы. — Римляне, римляне — сплошные римляне! Клянусь Гелиосом, мне предстоит сегодня встреча с самим послом Рима в Пергаме!
— Нет, Аристоник! — покачал головой Артемидор. — Это будет не римский посол.
— Тогда базилевс Вифинии или сам Митридат Эвергет? — продолжал надсмехаться над купцом Аристоник. — Его взгляд неожидан но упал на прикрытую статую, в очертаниях которой угадывалась знакомая ему Селена, несущая в руке факел, с двурогим месяцем в прическе. — О! И она уже здесь! Кого же ты ваяешь в подвале на этот раз? Идем, покажешь!..
— В подвал нам сейчас нельзя, — остановил его Артемидор.
— Почему?
— Там прячется охрана.
— К чему такая предосторожность? Если понадобится, меня есть кому защитить.
— Это не твоя охрана, Аристоник.
— Не моя?! А чья же?
— Твоего брата.
— Ты хочешь сказать, что все эти вазы, клине, орел, статуя предназначены…
— Да, — кивнул Артемидор.
— И я должен сейчас встретиться…
— С Атталом Филометором, твоим побочным братом.
— Здесь?!
— Но ты же сам назвал это место достойным того, чтобы принимать базилевсов! Почему бы одному из них не быть царем Пергама? — усмехнулся Артемидор.
— Сумасшедший! — сбрасывая руку купца с плеча, рывком поднялся Аристоник и быстрыми шагами заходил по лавке. — Ты хоть понимаешь, что делаешь?!
— Конечно! Ты должен сказать брату о цели того коварного римлянина, попросить доставить сюда Эвбулида, чтобы он указал нам на него, и этим спасти Пергам от владычества Рима и бунта черни!
— Что? — вскричал Аристоник. — Что ты сказал?!
— Не надо, Аристоник! Давай хоть друг перед другом не будем ломать комедию! Разве мы, состоятельные люди Пергама, не понимаем, что все царство Гелиоса, — презрительно повел плечом Артемидор, — необходимо тебе только для того, чтобы овладеть троном или, по крайней мере, встать вровень с братом. Так же как и нам, чтобы избавиться от римлян, которые не дают ни свободно дышать, ни торговать…
— Артемидор, опомнись, что ты говоришь?!
— А то, что сегодня это может решиться само собой. Я уверен, твой брат в благодарность за спасение предложит тебе прямо отсюда отправиться во дворец, и не нужно будет никакого царства Гелиоса!
— Не нужно царства Гелиоса?! — переспросил пораженный Аристоник.
— Я не отрицаю, что ты сдержишь слово, данное черни, — торопливо возразил Артемидор. — Ты добрый, сам хлебнул немало горя и облегчишь жизнь пергамской бедноте. Поверь, живя во дворце, ты сможешь сделать для них гораздо больше, чем ютясь в трущобах Пергама или крошечных Левках! Ты убедишь царя дать многим из них ателию, снизишь налоги, а тех рабов, что особенно близки тебе, отпустишь на свободу.
—Вот ты, оказывается, какой, Артемидор… — медленно произнес Аристоиик, словно впервые увидев купца.
—Да! Такой! — не в силах остановиться, воскликнул Артемидор. — Ты не можешь не понимать, что Тапробана — это вымысел мечтателя Ямбула! Что Пергам никогда не станет государством Солнца, а его рабы и беднота гелиополитами, потому что этого не позволит Рим! Да что там Рим — те же Вифиния, Каппадокия, Понт, все государства, где существуют рабы и господа, а значит, весь мир, боясь, что пергамская зараза перекинется на их чернь, сразу же ополчатся против тебя, Аристоник! И ты, желая дать людям добро, обречешь их на новые муки. Не римские легионы, а ты зальешь кровью Пергам!
—Вот ты какой! — хмурясь, повторил Аристоник.
—Да! — крикнул купец. — И не только я! Еще неизвестно, как поведешь себя ты, оказавшись во дворце, не верю я, что ты успел отвыкнуть от старых привычек. До панибратства ли тебе тогда будет с чернью?
—Жаль! — сухо заметил Аристоник.
— Чего? — невесело усмехнулся Артемидор, досадуя на себя, что не сумел сдержаться и наговорил много лишнего, как знать, может, уже завтрашнему базилевсу. — Того, что не можешь казнить меня прямо сейчас? Или не знаешь, каким способом?
— Нет, — покачал головой Аристоник. — Мне жаль, что так думаешь не один ты. А насчет казни… Ты сам казнил в себе, то, что могло бы сделать тебя счастливым — чистую душу и сострадание. Но если когда–нибудь в войске Митридата или Никомаха, а может, и Рима, чему я уже нисколько не удивлюсь, ты выступишь против меня с мечом… — глаза его сузились, и он вплотную приблизился к Артемидору, — то тогда я отвечу тебе на оба твои вопроса.
— Значит, ты не будешь говорить с братом? — упавшим голосом спросил Артемидор, чувствуя себя неуютно под взглядом Аристоника.
— Ну почему же? Буду! — усмехнулся тот, удобно устраиваясь на стуле. — В кои–то веки не виделись! Тем более, что уже как–то и неудобно уходить, — добавил он, кивая на дверь, за которой послышался нарастающий шум многочисленных копыт.

6. Братья

Не прошло и минуты, как дверь распахнулась, и в лавку вбежал начальник кинжала. Подслеповато щурясь с яркого солнечного света, он закричал:
— Артемидор, у тебя все готово? Можно заводить базилевса?
— У него все более чем готово! — выделяя каждое слово, ответил за купца Аристоник. — А у тебя, Никомах?
— Кто это? — услышав знакомый голос, вскричал начальник кинжала.
Аристоник вместо ответа взял со стола канделябр и осветил им свое лицо.
— И теперь не узнаешь? — усмехнулся он. — А ведь помнится, всего год назад ты гонялся за мной по всему царству со своими головорезами!
— Аристоник! — вздрогнул Никомах и в ярости оглянулся на пожавшего плечами Артемидора.
— Наконец–то признал! — одобрительно заметил Аристоник и нарочито любезным тоном заторопил окончательно растерявшегося начальника кинжала. — Веди же скорее сюда моего брата! Я так соскучился по нему, пока жил вдалеке от дворца…
Никомах озадаченно повертел головой, прикидывая, что ему теперь делать. Понимая, что отказ царю, которого он всю дорогу уговаривал посетить лавку, может принести ему еще большие неприятности, он обреченно махнул рукой и направился к выходу.
— Учти, Артемидор, — на ходу предупредил он купца, который догнал его и шепотом пытался убедить, что Аттал останется доволен встречей с братом, — если нам обоим за это придется расплачиваться головой, то твоя отлетит первая!
Через минуту за дверью послышалось бряцанье оружия берущей «на караул» личной охраны базилевса. В лавку в сопровождении Никомаха и Аристарха вошел Аттал.
В длинной, почти до пят траурной одежде, нечесаный, со спадающим на глаза лавровым венком, он небрежным движением руки ответил на приветствие бросившегося ему в ноги Артемидора и с удивлением посмотрел на продолжавшего сидеть Аристоника. Наконец, глаза его, привыкнув к полусумраку лавки, расширились, дрогнули: Аттал узнал брата.
— Ты? — удивился царь.
— Я, — невозмутимо ответил Аристоник.
— Здесь? В Пергаме?!
— Как видишь.
Аттал с минуту помолчал и вдруг неожиданно для всех присутствующих направился к поднявшемуся навстречу Аристонику, обнял его за плечи и притянул к себе,
— Это хорошо, что ты здесь! — порывисто произнес он, и его голос надломлено зазвенел. — Ведь ты помнишь мою мать — Стратонику? Какая беда… какая беда… Я только что был у нее. Сходил бы и ты, поклонился, ведь она была тебе второй матерью… А эти, — злобно сверкнул он глазами, вспоминая строителей, — даже мавзолея для нее как следует сделать не могут!
Аттал оттолкнул от себя Аристоника, не успевшего произнести слова сочувствия и обернулся к лекарю, которому Артемидор показывал свои многочисленные колбы:
— Аристарх, подойди! Это мой брат! Я тебе рассказывал о нем…
Аристарх приветливо улыбнулся Аристонику, с интересом вглядываясь в его открытое, мужественное лицо. Тот, слегка уязвленный тем, что не ему, а его представили лекарю, сдержанно кивнул в ответ, досадуя на себя, что в нем после рабских спален, сомнительных постоялых дворов, действительно, до сих пор живы дворцовые привычки.
— А это — мой лекарь, спасший меня от всех болезней и одиночества! — нахмурился, заметив холодный кивок Аристоника, Аттал и стал срывать зло на хозяине лавки, который не знал, в какую сторону броситься, чтобы угодить базилевсу:
— Света мало! Душно! И вообще, чем ты собрался меня удивлять?
— Статуей, о, бессмертный! — собственноручно зажигая внесенные рабами светильники и канделябры, низко поклонился Артемидор. — Своей недостойной для твоих божественных глаз работой…
Он кинулся в угол, собираясь откинуть покрывало с Селены, но Аттал жестом остановил его.
— Постой, — заметно успокаиваясь, сказал он. — Статуи так не смотрят. Ведь это не живые люди — посмотрел и сразу забыл! А я устал с дороги, голоден. Надеюсь, в твоей лавке найдется достойная пища, чтобы угостить меня?
— Конечно, — обрадовался Артемидор, радушным жестом приглашая братьев пройти к двум клине.
Аттал забрался на покрывало при помощи скамеечки, которую услужливо подсунул ему под ноги купец, отщипнул с золотого блюда несколько вяленых виноградин и вопросительно взглянул на удобно устроившегося на соседнем клине брата.
— И ты будешь утверждать, что оказался в этой лавке случайно? — после долгого молчания хмуро спросил он.
— Конечно же, нет! — покачал головой Аристоник и тоже отщипнул пару ягод.
Артемидор торопливо разлил по золотым кубкам вино. Царь отпил несколько глотков и спросил, не сводя глаз с брата:
— И чего же тебе надо? Денег? Рабов? О чем хочешь просить меня?
Аристоник последовал его примеру, выпил вино. Выдержав взгляд царя, спокойно ответил:
— Брат…
Аттал недовольно подернул плечом.
— Базилевс… — пересилив себя, поправился Аристоник, — я пришел сюда, чтобы просить тебя быть осторожным…
— Меня? — удивился царь. — Разве тебе не известно, что теперь у меня во дворце больше нет врагов?
— И, тем не менее, тебе угрожает опасность. Я должен предупредить о ней.
— Ты? О котором все мои начальники кинжала говорили как о самой большой для меня опасности? — насмешливо спросил Аттал.
— И где же они теперь? — тоже усмехнулся Аристоник и кивнул в сторону насторожившегося Никомаха: — О твоем нынешнем я пока не говорю.
— Хорошо, продолжай! — помолчав, разрешил царь.
Но продолжить Аристонику не удалось. Заждавшиеся крестьяне и ремесленники, все те «случайные» посетители, которым Артемидор наказал заходить ровно через четверть часа после того, как в лавку войдет царь, один за другим стали появляться на пороге и рассаживаться в дальнем углу, словно в настоящей харчевне.
— Это еще что?! — схватился за рукоять меча начальник кинжала. — А ну, марш отсюда!
Но Аттал неожиданно остановил его:
— Пусть остаются. Могу я хоть раз в году посидеть со своим народом? Надеюсь, не от этих жалких и грязных людей исходит для меня опасность? — спросил Аристоник.
— Наоборот, базилевс! Это честнейшие и преданные тебе люди! — искренне воскликнул тот. — Они…
Договорить он не успел. Услышав слово «базилевс» ремесленники и крестьяне наконец сообразили, что царь находится среди них, одетый в скромную траурную одежду, и, перекрикивая друг друга, а заодно и Аристоника, стали громко ругать римлян и перечислять, сколько бед и несчастий принесли они им.
Аттал слушал сначала с удивлением. Потом — с интересом. Наконец, словно только что вошел в лавку, обвел взглядом вазы, задержавшись глазами на рыбешке. И после того, как один из ремесленников, косясь на Артемидора, с криком: «Да будь они прокляты, эти римляне!» хватанул посохом прекрасную вазу, захохотал, хлопая в ладоши:
— Ай, да Артемидор! Ай, насмешил! — и, уже обращаясь к побледневшему Аристонику, спросил: — Значит, разговор у нас пойдет о Риме?
— Да, — ответил тот, делая незаметный жест купцу прекратить комедию, и, глядя, как пятятся к выходу, униженно кланяясь его брату, гелиополиты, добавил: — О Риме и одном негодяе, которого подослал в Пергам сенат.
— И что же хочет от меня этот негодяй? — поднимая кубок, поинтересовался Аттал.
—Совсем немного, — без улыбки сказал Аристоник. — Чтобы ты написал завещание, в котором бы передал свое царство Риму.
—Недурно придумано! — покачал головой Аттал. — И это все?
—Все! За исключением того, что после этого он должен отравить тебя!
—Отравить? Меня?! — откинувшись на персидские подушки, засмеялся царь. — Аристарх, слышишь? Это уже совсем интересно! Как будто римскому сенату неведомо, что мне известны противоядия от всех существующих в мире ядов!
— Но, тем не менее, это так! — настойчиво проговорил Аристоник. — Я даже могу представить тебе человека, который знает этого римлянина в лицо!
— И где же он?
— На серебряном руднике. Это Эвбулид, раб твоего бывшего начальника кинжала Эвдема!
Аттал глазами показал Никомаху на дверь. Тот, мгновенно поняв приказ, рванулся к двери, чтобы послать своего человека за рабом. Следом за ним из лавки выбежал взволнованный Аристарх.
Проводив рассеянным взглядом обоих, царь задумчиво произнес:
— Конечно, я верю тебе, Аристоник, и, в доказательство этого, разрешаю вернуться во дворец. Однако, ты, как всегда, слишком горяч и доверчив. По просьбе римского посла Сервилия Приска, этого честного и открытого человека, я принял недавно во дворце одного римлянина, но, как видишь, до сих пор жив!
— Кто он? — подался вперед Аристоник.
—Так, — пожал плечами Аттал. — Торговец, который скоро станет сенатором.
— И о чем же он говорил с тобой? Уговаривал написать такое завещание?!
— Вовсе нет! — удивился Аттал. — Я лепил его бюст из воска, а он рассыпался в благодарностях и говорил, что этот бюст будет самым знаменитым в Риме, потому что его ваял я!
— И это все?
— Еще он, кажется, молол какую–то чушь о том, что если поднимутся рабы и пергамская чернь, то мне без помощи Рима не устоять, что многие государства мира теперь сохраняют призрачность независимости, потому что все делают по воле сената. Называл Вифинию, Сирию, Понт. Нет, он вовсе не похож на убийцу! Да, он не глуп, хитер, азартен, но — труслив, я отчетливо читал это на его лице, а трусу сенат вряд ли доверил бы такое дело!
—Где он теперь? — быстро спросил Аристоник.
—Наверное, опять у меня во дворце! — взглянул на водяные часы Аттал и отставил кубок. — С первого раза портрет мне не удался, я никак не мог уловить истинного выражения его лица и поэтому назначил сегодня второй сеанс.
—Базилевс, откажись от этого сеанса! — воскликнул Аристоник, видя, что Аттал поднимается с клине.
—Да ты что? — удивился царь. — Я так увлекся этой работой, что даже сейчас не хочу терять ни минуты!
—Я прошу тебя, не ходи во дворец, пока туда не приведут Эвбулида! — попросил Аристоник.
— Эх, Аристоник, Аристоник! — укоризненно покачал головой Аттал, ища глазами лекаря. — Ты неисправим и, как всегда, называешь рабов достойными именами. А ведь Эвбулидом когда–то звался великий скульптор Эллады. Пора тебе забывать эти привычки, раз собираешься жить во дворце. Где же, в конце концов, Аристарх? — воскликнул он.
— Он ушел с моими людьми на серебряный рудник, сказав, что рабу, возможно, понадобится его помощь! — поклонился начальник кинжала.
— Ну и вельможи пошли! — вздохнул Аттал и заторопил брата. — А ты чего медлишь? Идем!
— Прости меня, брат, — негромко отозвался Аристоник. — Но я остаюсь здесь.
— Хорошо, жду тебя вечером. Нам есть, о чем поговорить!
— Нет, базилевс, — слегка побледнев, твердо сказал Аристоник. — Я не приду.
— Что? — вскинул голову царь и в сердцах махнул рукой: — А впрочем, как знаешь! Живи в своих трущобах, если они тебе приятнее моих залов и спален!
Дверь громко захлопнулась. Снаружи послышалось бряцанье оружия и удаляющийся цокот копыт.
— Это он! — уверенно сказал Аристоник, думая о римлянине.
— Он… — кивнул Артемидор, думая о том же.
— И если он добьется своего и завещание уйдет в Рим…
— И завещание уйдет в Рим… — эхом отозвался купец и вздрогнул: — Нет! Мы не должны допустить этого! Раз твой брат отказался слушать тебя, нам следует хотя бы перекрыть все дороги этому римлянину в Элею!
— Я немедленно предупрежу об этом моих людей! — воскликнул Аристоник, не только словом, но и тоном отделяя Артемидора от государства Гелиоса, и вышел из лавки»
— А я — своих! — соглашаясь с этим, крикнул ему вслед купец.
Оставшись один, он оглядел лавку, подумал, что неплохо было бы оставить все, как есть, чтобы посетители могли и отдохнуть, и купить вазы — как–никак двойная выручка. «Впрочем, — усмехнулся он про себя, — какая там выручка, если Пергам станет римской провинцией…»
На глаза ему попалась статуя, в спешке позабытая царем. Подойдя к ней, он сдернул покрывало и долго смотрел на Селену, прикидывая, что же теперь принесет ему эта сестра Гелиоса, богиня луны, покровительница всего неизменного, мрачного, мертвого…
Назад: ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Дальше: ГЛАВА ВТОРАЯ