Еще три дня пролетели, как миг. В замке князей Гондлевских Лизоньке жилось очень неплохо. Панич Ксаверий был по-прежнему необычайно любезен и занятен. Из-за сырой погоды — земля в парке пропиталась влагой после ночного дождя — прогулки на воздухе были отменены. Но не менее интересными оказались путешествия внутри замка. Неумолимая Павла следовала за молодыми людьми по пустым, промозглым комнатам и брюзжала: руки мерзнут, не бегите так быстро, мы заболеем, это точно… Добросовестное эхо ворчливо рокотало по углам. Ксаверий без устали рассказывал Лизоньке про знатный род Гондлевских, предъявлял поблекших родственников на стенах, указуя пальцем то на латы на могучей груди рыцаря, то на драгоценности на шейке красавицы, то на монаха в групповом портрете. Эдак же и в наше время листают с гостем семейные альбомы с фотографиями — так, от нечего делать.

Рассказывая, Ксаверий часто сбивался на латынь, и, честное слово, это не было скучно. Например, в последней зале, почти пустой, с обгоревшими забытыми факелами на стенах, с остовом черного ложа в углу и великолепным видом через узкие, как бойницы, окна на луга и перелески, он произнес торжественно: «сик транзит глория мунди» и тут же перевел — «так проходит слава мирская». А ведь и правда, ушла жизнь и слава из этого величественного помещения.

Или такая фраза: вультус эст индеас аними, что значит: лицо — зеркало души. Последняя цитата заставила Лизоньку еще с большим прилежанием рассмотреть в зеркале свои глаза, нос и губы. Если они зеркало души, то отчего на щеке вскочил прыщик? Он во впадинке у носа, может, его сразу и не разглядишь, но все равно неприятно. Ее лицо должно выражать доброту, ум, смирение… Что еще? Верность, преданность, справедливость. Ведь именно такая у нее душа. А в зеркале отражается испуганная особа с прыщиком и глуповато-любопытствующим взглядом. Вультус врет, она не такая!

Но все равно весело сравнивать лицо свое и характер. И уж совсем замечательную латинскую пословицу она записала в книжицу: «Amore, more, ore, ге sis mihi amicus».

— Павла, смотри как получается. Аморэ — знаешь, что такое? Это любовь. А теперь отымай по одной букве… Аморэ, морэ, орэ, рэ… И вот что получается: любовью, молитвой, характером, делом — будь мне другом.

Из всей латинской пословицы Павла услышала только первое слово — любовь. Как только аморэ начнут склонять — добра не жди. За аморэ Сурмилов не похвалит. Только любовной интрижки с молодым шляхтичем не хватало при их-то бедах. Вечером Павла начала разговор:

— Митька с каретой вчера явился. Все, говорит, починено и к дальнему путешествию приготовлено. Лошадей купим у Гондлевских. Я сама договорюсь. Стало быть, в Россию ехать можно.

Лизонька выслушала дуэнью без прежнего восторга (раньше только и твердила: домой, домой!) и сказала рассудительно:

— Как же мы поедем? Две дамы в сопровождении Митьки? У нас и кучера нет. Не говоря о том, что нас некому охранять.

— Раньше вы так не рассуждали! — вспылила Павла, круглое лицо ее пошло пятнами, подбородок нежно затрепыхался. — Я не хотела уезжать из Варшавы. Я умоляла дождаться там вашего батюшку. Но вы меня не послушались, бросились неведомо куда.

— Но все ведь обернулось самым лучшим образом. Жалко Прокопия (она вспомнила погибшего кучера), но видно, такова воля Божья. А теперь княгиня Гондлевская предлагает мне написать батюшке, чтоб он знал, что я жива и благополучна.

— Да куда писать-то? Княгиня бы пообмыслила прежде, чем говорить. Где они сейчас, папенька ваш? Может, в Париже, а может, уже и в Петербурге. Кругом война. Пока еще тихо, а потом как полыхнет! А хляби октябрьские? Пока осень, почитай, сухая, землю слегка только обрызгивает дождичком, а дальше как развезет дороги… Придется ждать, пока снега лягут. А бывают ли у них тут хорошие санные пути и кто нам карету на полозья поставит? У меня, моя дорогая, прямо голова идет кругом!

Лизонька только хмурилась, глядела с напряжением, потом уставилась в окно, отыскивая глазами Большую Медведицу.

— Боюсь я ехать, — сказала она наконец.

— А я вам не верю! — крикнула Павла. — Вернее, понимаю, угадываю, какой вас страх обуял. Это шляхтич местный вам сердце размягчил. Охи, вздохи, аморэ-морэ, туда-сюда… вот и размягчились.

— Павла, опомнись. Ты говоришь вздор! Тебе ли не знать, что мое сердце занято!

— Было занято, да образ истлел. Одна пыль осталась и ушла меж пальцев речным песком. — Обида заставляла Павлу говорить языком поэтическим, но трезвый голос требовал все расставить по своим местам, — А молодого шляхтича можно понять, такая богатая невеста каждому лакома!

— Ла-акома? Уж не подозреваешь ли ты, что княжич Ксаверий оказывает мне знаки внимания из-за батюшкиного богатства?! — вскричала потрясенная до глубины существа своего Лизонька.

— Я не подозреваю, я знаю! — взвизгнула Павла и залилась слезами.

Большого труда Лизоньке стоило успокоить свою дуэнью, но вопрос об отъезде так и остался открытым. Ночь Лиза провела плохо. Навалилась вдруг тоска. Она и раньше случалась, и Лиза даже определение ей нашла — сиротская. Это было связано с тем, что перед глазами почти осязаемо появлялся неясно образ матери, которую она никогда не видела. Мать ее и убаюкала, но как впала Лизонька в дрему, так и полезли в уши какие-то голоса, шептавшие всякие несуразности — ни понятия, ни смысла. Павла, сидя внутри каменного медальона, выкрикивала свои гнусные подозрения, а вокруг нее бесились ожившие персонажи, которых видела она на портале замка. Резвились дельфины, хохотали головастые херувимы, летая среди пыльных пальм.

Проснулась она вдруг, словно за руку себя схватила и вывела из негодного сна. Но облегчения это не принесло. Теперь въявь стыд поймал ее когтистой лапой. Неужели она и впрямь разменяла любовь к своему Финисту на мелкие блестки шляхетского остроумия? Замок был неспокоен, что-то скрипело снаружи, может, разболтались скобы, держащие водосточную трубу с грифоном, или царапала стены старая ель, росшая у западного входа. Взмах мягких крыл за окном (может, почудилось?) вызвал в памяти круглоголовых сов и жителей развалин — нетопырей. Из обжитой части дома слышалось хлопанье дверей, вздохи, чей-то сбивчивый шепот и даже слезы.

Всего этого Лизонька слышать не могла ввиду удаленности ее комнаты от апартаментов хозяев, но услужливое воображение на этот раз вполне совпало с действительностью: хлопали рассерженно двери, плакала от обиды княгиня, а старый князь, как и в молодости — первый прекослов, охочий до спора, исходил желчью в крике.

Здесь нет мистики, просто человек с обостренными чувствами в страдании, например, или в прозрении счастья начинает воспринимать мир не только глазами и слухом, а некой высшей интуицией, которая Ли-зоньке, пережившей в детстве сильнейшее потрясение, была давно присуща. И если бы она нырнула ногами в лебяжьего пуха туфли и пошла бы в этот ночной час путешествовать по замку, то эхо привело бы ее в темный коридор к дубовой с вензелем двери, в которой волчьим глазом светилась щель замочной скважины. И если бы она не убежала сразу, а подошла совсем близко, то непременно столкнулась бы с молодым Ксаверием, который, мучительно изогнувшись, пристроился рядом со скважиной и, сдерживая дыхание, ловил чутким ухом происходивший за дверью разговор.

Меньше всего в этот момент княгиня думала, что поднятая ей тема имеет прямое отношение к ее младшему сыну. Страстные и одновременно почтительные речи княгини касались способа возрождения славного рода Гондлевских, а о прочем она сейчас не думала. Иногда княгиня сбивалась с высокого стиля и с обстоятельностью эконома начинала перечислять, сколько будет стоить починка кровли и настил полов, но главное — выкупить замок, спасти его от чужих загребущих рук. И единственной помощницей в этом святом деле ей виделась Лизонька Сурмилова с ее несчетным богатством. С Ксаверием она потом поговорит, когда все уже будет решено, он юн, он покладист, и самое важное — он единственный наследник рода Гондлевских. Однако, если бы Ксаверий был не юн и не покладист, его согласия все равно никто бы спрашивать не стал, дети в те времена считались собственностью родителей: хочу озолочу, хочу из дома выгоню.

Старый князь так долго молчал, что княгиня стала почитать мечты свои почти сбывшимися. Тем неожиданнее для нее оказался грубый окрик, скорее — вопль, который сопровождался ударом по столу трясущейся, но все еще могучей рукой. Очищенные, подготовленные к письму перья разом выскочили из своего гнезда — янтарного стаканчика, и рассыпались по столу, как оперение подбитой метким выстрелом птицы.

— Ка-ак? Вы собираетесь променять незапятнанную честь рода Гондлевских на преступный союз с русской заезжей авантюристкой? Или ты, хозяйка, совсем из ума выжила? Какое мне дело до ее богатства? Россия хочет сокрушить моего государя! Король Станислав, скорбя о нуждах отечества, укрылся за стенами Данцига. Россия стоит за Августа саксонского, она хочет всю Польшу упрятать в свой душный карман, а мы будем сочинять свадьбу с безродной русской, дочерью винного откупщика? Ты и впрямь рехнулась.

Княгиня совершенно растерялась от столь бурного выражения чувств, но ненадолго. Она прожила с мужем в мире и счастии — конечно, и бури бывали, не без этого, — тридцать пять лет и давно успела подобрать ключик к его душе. Вначале всплакнула. По счастью, слезы у нее были легкими, то есть она всегда плакала от умиления, от полноты чувств, от светлых воспоминаний, а уж если дело касалось важного, они сами низвергались водопадом, только вытирай.

Но сейчас она решила, что устраивать соленое наводнение совершенно ни к чему. Сейчас надобно показать легкую грусть, не более, и как можно быстрей прекратить обсуждение предстоящего брака. Но пройдет неделя, и можно будет вернуться к опасной теме. Князь опять встанет в позу Юпитера, но во второй раз молнии его будут напоминать дальние зарницы, а гром — звук упавшего стула. В третий раз разговор пойдет совсем легко, а на четвертый он капитулирует перед неизбежностью. Тем более что совершенно неизвестно, кто останется на польском троне. Пока королей двое, один явно лишний. Если Август победит Станислава, то Лизонька Сурмилова войдет в герб Гондлевских не просто как драгоценный алмаз, от нее потянется тропочка к русскому двору. Главное, не дать ей уехать, задержать, хотя бы до нового года. «Завтра напишу письмо к ее отцу и разошлю по трем столицам: в Париж, в Варшаву и в Петербург», — подумала княгиня, вытирая слезы.

Склоненный к замочной скважине, Ксаверий одеревенел от напряжения и от неудобной позы, но более всего от услышанного. Оно его оглушило, раздавило. Молодость не думает о богатстве, она думает о любви. И Ксаверий был влюблен без памяти. Уже три месяца сжигала его ученую душу высокая страсть. Избранница отвечала ему тем же. Ею была соседка по имению, прелестная, молоденькая вдовушка. С точки зрения Ксаверия, она должна была удовлетворять всем запросам родителей: знатна, достаточно богата, а что на пять лет старше жениха, так кто считает эти годы на небесах, когда заключает брак. Сейчас вдовушка находилась в отъезде, а потому Ксаверий с удовольствием проводил время с заезжей умненькой русской. И почему бы не развлечь ее, если этого желает маменька? Но прогулки вокруг замка это одно, а женитьба… нет, никогда!

От беспомощности Ксаверий вцепился в саблю и закусил губу. Ей-ей, он сейчас порубает здесь все к чертовой матери! Он ненавидел этот замок со всей его чопорностью, бедностью, спесью и бесконечными разговорами о славном прошлом. У него будет свое будущее. Даже если отец лишит его какого бы ни было наследства, у них с Крысей достанет денег, чтобы жить в Варшаве. Он будет жить в современном, солнцем залитом доме и сидеть на современной, сделанной в стиле рококо с золотом мебели, вместо гигантских очагов у него будут современные печи с отличной вытяжкой, и не старая колымага с отцовскими клячами будет возить его по городу, а современный выезд с лошадьми цугом.

Разговор за дверью меж тем перешел на другую тему. Пока княгиня жаловалась на старую тетку Агату, которая «стала невозможна, она во все сует свой нос и пытается командовать», Ксаверий с полной страстью отдавался своей мечте, но как только до слуха его донеслось: «Я приказал схватить злодея!», он сразу навострил уши. Про какого такого злодея толкует батюшка с таким остервенением?

Происшествие годовой давности, когда старый ксендз привез в замок окровавленный труп брата, Ксаверий помнил во всех подробностях. Знал даже, хоть князь это тщательно скрывал, что Онуфрий задумал ограбить французскую карету, но сорвалось… Князь решил, что неудача все списала, что честь рода Гондлевских была спасена, но ведь это как посмотреть. Помыслы воровские тоже грех, а нападение на карету — грех двойной. Кроме того, там и убийство было. Теперь разочти, кто кого убил! Особенно неприятной была мысль, что эти пропавшие деньги предназначались для спасения польской свободы. Правда, это тоже как посмотреть. Ксаверий был трезвый молодой человек и считал, что купленные на выборах голоса не меньшая гадость, чем воровство.

— Молодчика этого опознал Адам из корчмы. Сам он остался понаблюдать, а ко мне послал верного человека, — продолжал князь не без самодовольства, княгиня только охала. — Шляется по округе этот русский в компании с таким же, как он сам, проходимцем. Оба в офицерской форме, но не обманет меня этот маскарад.

— Так вы велели обоих арестовать?

— Зачем мне второй? Зачем неприятности с оккупантами? Брать надо одного — виновного, и узнать наконец подробности того темного дела. А также найти деньги, украденные у Польши.

— Но почему вы думаете, что деньги украл именно он?

«А кто же?» — хотелось крикнуть Ксаверию. Всяк в округе знал, что русский расплачивался с ксендзом французским золотом. Когда приполз в тот день раненый Игнаций с капканом на ноге, его, бедолагу, как только освободили от железной клешни, тут же потащили к старому князю. Начала их разговора Ксаверий не слышал, а потом подслушал все от слова до слова.

Понятно, днем не будешь стоять, прилипнув ухом к двери отцовского кабинета. Однако Ксаверий знал очень комфортный способ подслушивания разговоров в библиотеке, только не всегда этим способом можно было воспользоваться. За картиной в кабинете князя находилось слуховое окно, оно выходило в оружейную комнату. Обычно оружейная комната закрывалась на ключ, а ключ висел у князя на цепочке, но в ту ночь, когда Онуфрий пошел на встречу с каретой (а брат, очевидно, умел попадать в оружейную в любое время дня и суток), он оставил дверь в оружейную незапертой.

Рассказ Игнация был полон причитаний, воплей и бестолковой божбы. Все выглядело очень реально, но у Ксаверия осталось чувство, что гайдук что-то скрыл, а что-то приукрасил, чтоб себя выгородить. Скажем, зачем бы Онуфрию понадобилось вести со своими головорезами деликатные разговоры, что, мол, князь имеет на эти деньги не меньше прав, чем какие-то выскочки из Сената, и князю Гондлевскому больше пристало распоряжаться этим золотом. Теперь гайдук валялся в ногах и канючил, что они, вишь, не хотели никого убивать, они думали решить дело миром. Вздор! Кто по доброй воле отдаст деньги, хоть чужие, хоть собственные.

Первыми начали стрелять люди из кареты. Онуфрий со своими тоже открыл пальбу. И тут шальная пуля свалила княжича, он так и рухнул на землю. Затем пал храбрый Михай, первый в округе озорник, бабник и пьяница. Карету заволокло пороховым дымом, и стрелять приходилось не глядя. Потом кто-то выпрыгнул из кареты, схватил на плечи тело…

— Какое тело? — не понял князь.

— А шут их разберет, схватил тело мужчины, может, мертвеца, и как заяц бросился в кусты. Подстрелили его, но не я. Стрелял француз в черном, такая фурия, я вам скажу, по своим стрелял. Я пальнул во француза — не попал, а он со шпагой на меня кинулся и ранил в плечо. А может быть, кто-нибудь и раньше подранил — не упомню. — И Игнаций предъявил рану в мягкой части предплечья.

Потом француз погнался за мной. Я рухнул в овраг, схоронился, а как выбираться стал, в капкан и угодил. Боль, ваше сиятельство, адовая! А из оврага начал вылезать, эта бестия-француз мимо меня за деревьями проскакал. Кажись, я тут впал в бессознательность, потому что, когда к дому пополз, солнце высоко в небе стояло. А больше я ничего не знаю, в чем и клянусь святыми угодниками и защитницей Девой Марией. Пошлите меня на конюшню и велите всыпать плетей за то, что не уберег молодого барина.

— Уж это непременно, — пообещал князь. — Но еще я тебе вот что скажу. Если об этих событиях узнает хоть одна живая душа, то я не только исполосую тебе спину и задницу, но велю вырвать язык. Ты меня знаешь. Забудь об этом навсегда.

Ксаверий был уверен, что гайдук выполнил приказание князя — все забыл! Но по округе поползли слухи. Кто знает, откуда они берутся? Народ видит и слышит гораздо больше, чем ему по чину положено, а потом пошла гулять сплетня. Утверждали, например, что черный француз к пропаже золота отношения не имеет, потому что если человек украл, то он бежит с места преступления, а не возвращается назад, чтобы оплакать соотечественников. Одно непонятно: что ж их оплакивать-то, если сам же по кустам палил в своих из пистолета?

Долго еще разговаривали родители, иногда переходя на шепот, и Ксаверий совсем извелся, стараясь не пропустить какой-нибудь важной новости или не менее интересной подробности прошлогодних событий. Княгиня плакала теперь уже непритворно, тень убитого Онуфрия неслышно ступала по половицам замка, ах, увы нам, грехи наши тяжкие. Что винить старшего сына, когда сам прожил жизнь нечестивым растратчиком…

Под утро, уже солнце поднялось над дальним холмом, Лизонька опять пробудилась. Лаяли собаки, галки вторили им истерическим гомоном, мужчины во дворе вопили трубно. Вот что поняла Лизонька из диалога по-польски, который был куда цветистее, чем мы его излагаем:

— Тащить, что ли?

— Туда не велено.

— А куда велено?

— А велено в подвал.

— Дак там же воды по колено.

— Дак в средний, против конюшни.

— А ключи?

— Дак у Игнация ключи.

— Дак неси. Да бегом, дьявол тебя возьми, задрог я ждать-то!

Разговор этот тем более выглядел странным, потому что обычно слуги в этот час берегли сон хозяев и разговаривали чуть ли не шепотом, а здесь вдруг начали изъясняться яростно и звонко, как на пожаре.

Но их яростные крики не испугали Лизу. Пусть себе дерут глотки. Главное, сейчас солнце светит, а потому уползли в свои норы ночные страхи, совы обернулись галками, и ничто больше не тревожит ее совесть. Днем она твердо знает, что стыдиться ей нечего, потому что она — кроткая и любви своей верна, а Павла — старая безобразница, и не стоит принимать ее в расчет.

Она повернулась на левый бок и спокойно заснула, не почувствовав, не поняв, не увидев, что прямо под ее окнами стоит простая крестьянская телега, на которой лежит опутанный по рукам и ногам веревкой, с кляпом во рту и синяком под глазом князь Козловский, которого доставили в замок по распоряжению старого князя.