Поселок Окуловка Новгородской губернии, февраль 1917 года

  Николай Степанович и Лариса тихо шли по аллеям старого парка в имении поэта Сергея Ауслендера - давнего друга Гафиза. Когда-то, в таком далеком теперь 1910 году, Сережа Ауслендер был шафером на венчании Гумилева с Анной Горенко, состоявшемся неподалеку от Киева, в церкви Никольской слободки. В том же 1910 году Николай Степанович гостил в усадьбе Ауслендера Парахино, расположенной в окрестностях Окуловки. Теперь они с Лери выбрали для объяснения и встречи не лазарет в Кречевицких казармах, а парк сережиной усадьбы. Странное совпадение или, лучше сказать, зловещая гримаса судьбы: когда-то Ауслендер был свидетелем исполнения его давней мечты - венчания с "черноморской русалкой", теперь аллеям сережиной усадьбы суждено увидеть, как вдребезги разобьется другая мечта Гафиза - надежда на союз с Лери Рейснер.

  Старая усадьба, деревья в серо-стальной пелене дождя и снега: как все это напоминало Гумилеву родное имение Слепнево Тверской губернии, которое он так хотел показать Лери! И вот теперь они шли по аллеям парка вдвоем, но, кажется, в последний раз. Гумилев тщетно пытался прочесть в серо-стальных глазах Лери хотя бы понимание. Кроме холодного жесткого блеска оскорбленного достоинства, жаждущего удовлетворения, там не было ничего. Значит, она сейчас Лера, а не Лаик... Как жаль...

  Лариса наконец-то решила навестить своего, вернее, теперь уже чужого Гафиза. Стоял серый и унылый зимний день, и в воздухе словно повисло тяжелое и томительное ожидание. Лариса понимала, что объяснения напрасны, но ее вела за собой властная и роковая сила гордыни. Сине-золотой цвет ее души, которым так восхищался Гафиз, превратился в стальной. "Я сейчас, как раненый зверь... - обреченно подумала она. - Как раненый зверь...".

  - Как ты мог? - спросила Лери. - Я так ждала тебя, так верила тебе... Чем прельстила тебя эта глупая овечка?

  - Она совсем не овечка и отнюдь не глупая... Впрочем, какое это имеет значение? - устало спросил Гафиз. - Моя единственная Леричка - это ты... И Лера-Лаик из "Гондлы" - это тоже ты... Не заставляй меня оправдываться, Лери. Я все равно не умею. Не заставляй ворошить прошлое. Оно, как мертвые листья, надежно спрятано под снегом. Есть настоящее - и выбор, о котором я говорил тебе. Ты уедешь со мной?

   - Снег растает, Гафиз, и обязательно обнажатся гнилые мертвые листья, - сухо возразила Лери. - Твоя неверность, твои измены - все это вернется еще много раз. А я не смогу это принять и понять...

  - Но ведь и ты изменила мне, Лери, - примиряюще улыбнулся Гафиз. - Мы квиты.

  - Откуда ты знаешь?! - вспыхнула Лариса. - Кто тебе рассказал?!

  - Все та же госпожа Энгельгардт, которую ты так презираешь и, судя по всему, в грош не ставишь... Зря, она опасна! Она видела тебя в нашей гостинице на Гороховой. С каким-то мичманом Ильиным, или Филиным, или как его там? Впрочем, мне нет до этого дела. Я понимаю, ты хотела отомстить. Но теперь мы квиты и можем забыть - и о госпоже Энгельгардт, и об этом... Филине. Я не стану спрашивать у тебя отчета.

  - Значит, это ты должен прощать меня? Выходит - так?! - нервно рассмеялась Лариса. - Оказывается, это я перед тобой виновата?!

  - Никто ни в чем не виноват, Лери. Забыто - значит прощено. Прости и забудь.

  - Я не могу, - обреченно сказала она. - Быть может, моя любовь слишком уязвима. Как только подумаю, что ты говорил одни и те же слова и мне, и ей, и водил в гостиницу на Гороховой и ее, и меня... Как только подумаю - не хочу тебя видеть.

  - "Она любит тебя слишком наивной и потому уязвимой любовью...", - обращаясь к самому себе, грустно сказал прапорщик. - Прав был пан Твардовский...

  - О чем ты? - переспросила Лери.

  - Один очень старый поляк, а может, совсем не старый, просто зажившийся на этом свете, предсказал мне и твою обиду, и эти слова... - объяснил Гафиз. - Я не знаю, как оправдаться перед тобой, Лери. Там, на фронте, мне казалось, что не в чем оправдываться.

  Твоя любовь не успела окрепнуть - поэтому первое же испытание оказалось для нее роковым. Но подумай, Лери: ты можешь выбрать обиду и остаться с этим мичманом и своей революцией, или выбрать любовь и уехать со мной в огромный и, Бог даст, добрый мир. Там все изменится. Помнишь, я писал тебе, что ты - новая Елена Троянская, и я хочу тебя увезти. На Мадагаскаре, или в Абиссинии, или в Марселе, в чудесном саду, среди цветущих деревьев, мы будем счастливы... Но если мы останемся в России, чтобы разделить ее агонию, тогда...

  - Что тогда? - жестко посмотрела на него Лери.

  - Тогда ты забудешь о социальной революции и говорунах из отцовской гостиной. Они раздувают страшный огонь, словно колдуны, творящие такое роковое проклятие, которое не пощадит ни их врагов, ни их самих!..

  - Отказаться, как ты изволил выразиться, от друзей-революционеров? - раздраженно спросила Лери. - Бросить все самые светлые мечты и надежды? Ради чего? Ради твоего донжуанства? Если бы я верила в твою любовь, то смогла бы уехать с тобой. Или даже остаться в России и пойти за тобой... Пускай в другой лагерь! Но я тебе больше не верю.

  - Из-за чего, Лери? Из-за нестоящего коротенького романчика? - горькому изумлению Гафиза не было предела. Значит, правда, что "женщине с мужчиной никогда друг друга не понять...". Неужели обида Лери так сильна? Коварная и мстительная девчонка с ангельским личиком спутала ему все карты! Зачем только злой рок свел Анну Энгельгардт с его Лери?! Неужели он обречен злым роком на женщин с именем Анна? Похоже, эту петроградские приятели-остроумцы гордо назовут "Анна Вторая".

  - Поверь мне снова, Лери, - мягко и терпеливо, насколькоэто было возможно, начал он. - Я написал для тебя стихотворение, прочти... - Николай Степанович вложил в ручку Ларисы сложенный треугольником листок бумаги. - Пусть это будет еще одно письмо с фронта. Ты ведь так любила читать мои письма. Ответь мне письмом, если не захочешь больше прийти. Я пойму. Но помни: у нас с тобой два пути. Или вместе к жизни, или порознь к смерти.

  Лариса машинально взяла письмо, тяжело и скорбно взглянула на Гафиза и побрела одна по аллее. Николай Степанович грустно смотрел ей вслед. Самая лучшая, самая своенравная девушка вот так просто уходила из его жизни... По аллее с конвертом в руке. Он смотрел на то, как теряется в пространстве ее силуэт, и читал про себя молитву Богородице: "Пресвятая Дева, радуйся, благодатная Мария, Господь с тобой...".

  Откуда-то издалека зазвонил колокол. Тяжело, гулко. Он перекрестился истово, словно в детстве, усмотрев в этом знак Провидения, и уныло побрел обратно. По старой привычке подумал он стихами - собственными: "Лучшая девушка дать не может больше того, что есть у нее...".