Ноябрь, 1916 г. Усадьба Ней-Беверсгоф, район Двинска. Дислокация 4-го эскадрона 5-го гусарского Александрийского Ее императорского Величества государыни императрицы Александры Федоровны полка1

  - Николай Степанович! Пан прапорщик! Извольте: вам письмо! - через вязкую дремоту пробился дворецкий Тадеуш. Это был здоровенный краснолицый детина с пушистыми полуседыми усами и смешанными манерами вышколенного английского "батлера" и гонорового польско-литовского "шляхтишки", последнее напоминание о былых хозяевах усадьбы и охранитель их фамильной чести. После спешной эвакуации вельможной пани Твардовской "с чадами и домочадцами" ввиду опасного приближения к Ней-Беверсгофу фронтов мировой войны, помимо чести и голых стен в имении охранять было особенно нечего. Пани Ядвига позаботилась забрать с собой весь свой образ жизни в его материальном выражении. Эта "слегка пожухлая польская роза в поре легкого увядания", как, не зная хозяйки, окрестил ее автор половины полковых анекдотов корнет Новосильцев, была особа насколько светская, настолько и рачительная. Удивительным образом уживались в местном дворянстве эти две черты, казавшиеся несовместимыми в империи "россыйськой", как со змеино-сабельным присвистом выражался упомянутый дворецкий Тадеуш... Его хозяйка предусмотрительно оставила на страже шляхетного достоинства и достояния от варварских нравов "жолнеров московських".

  Прапорщик сладко потянулся под грубым суконным солдатским одеялом, поверх которого была навалена для тепла его запасная шинель. В просторных от пустоты комнатах, дававших приют офицерам родного 4-го эскадрона 5-го Александрийского гусарского, было промозгло, сколько не топи. Казалось, что вместе с обстановкой роковая пани вывезла из дома жизнь...

  - Письмо? Давайте же, пан Тадеуш! - он выпростал из-под своих покровов худую после недавней болезни и госпитально-желтую, но снова жилистую руку. Письмо... Что может быть приятнее для солдата? Только если, конечно, в нем не истерически рыдают о его горькой доле, а тепло и дружески рассказывают о далекой незабытой жизни и, быть может, немного о любви - но не очень много, а то размякнешь! Здесь, на продуваемых всеми ветрами, в том числе и свинцовыми, позициях над седой Западной Двиной, размяк - считай наполовину пропал!

  Но Тадеуш отступил на шаг и изобразил на своей лакейско-разбойничьей физиономии ехидную улыбку, от которой стал поразительно похож на матерого хищного лиса:

  - Письмо от влюбленной юной дамы, Николай Степанович! Помилуй пан-Бог, шляхетская честь не велит читать ее имени, но не на заднице же глаза у старого Тадеуша! Буковки малы, круглы и так и дрожат, словно жемчужины в ожерелье на белой шейке паненки, собравшейся на свой первый бал...

  - Ладно тебе, старый гайдук! Давай письмо скорее! Потом сочтемся...

  Дворецкий сдался и с легким поклоном протянул конверт, изуродованный жирными фиолетовыми штемпелями полевой почты, военной цензуры и еще каких-то ведомств, до которых Прапорщику не было ровно никакого дела. Пускай читают! Быть может, это было последнее чувство, сохранившееся в нем неизменным из предвоенного прошлого - необъяснимое высокомерие к сообществу чужих в общем-то людей, читающих написанные им или обращенные к нему строчки и потешно потеющих, выискивая в них чувства и смысл. Он понимал, что это неправильно и даже отчасти нечестно: как верный паладин царицы Поэзии, он должен был ценить ее подданных - читателей-почитателей. Ибо кто он без них? Но работать на них он так и не научился: всегда писал для себя, для узкого круга близких или просто небезразличных людей, быть может - для Бога, наверняка - для Нее... Ее обличий, впрочем, было много, что, пожалуй, тоже не совсем честно.

  Зато Она в своих основных ипостасях писала ему значительно чаще, чем другим офицерам (вот и повод для маленькой, но приятной на фоне позиционного безделья гордости!), и каждый раз по-разному горячила кровь, последнее время предательски замерзавшую на ноябрьском холоде после недавно перенесенного легочного процесса. Письма от Ани - жены - напоминали упоительный риск охоты или войны - в предчувствии их строк сердце на мгновение замирало от сладостного ощущения полной и упоительной неизвестности. Что там, за этими волшебными вратами бумажных разворотов: нежная ли страсть, кокетливо размытая с краю "невзначай" капнувшей слезинкой?!... Мудрое ли великодушие всепрощающей любви, от которой даже в окопах, где под гнилым настилом хлюпает зловонная ледяная жижа, становится вдруг так тепло и спокойно?!... Или высокомерный усталый холод - такой же промозглый и безнадежный, как ледяной ветер, задувающий под башлык во время ночной разведки-поиска в пустых полях на "германской" стороне Двины?!... Холод, таящий в себе дыхание смерти... Заманчиво, дьявол ее забери со всеми ее терпко бродящими в разлуке херсонесскими потрохами!

  Помнится, во времена их общей юности - на даче под Севастополем, неподалеку от руин могущественного античного города Херсонеса, Аня, обоженная солнцем до приятной на ощупь смуглости, с кожей, солоноватой от моря и ветра, называла себя крымчанкой и даже "последней херсонесидкой"! Как они целовались тогда на Солнечном пляже, неподалеку от дачи Шмидта, где обитало семейство Горенко! И как все было странно и сладко - до тех пор, пока Аня Горенко не призналась (или не солгала) ему, что влюблена в другого! А он имел глупость этому капризу поверить и сорвался в далекие и отчаянные странствия! Через три года после этого севастопольского лета Аня все же стала его женой, но характер ее нисколько не изменился: раньше он восхищался причудами "черноморской русалки", но теперь бесконечно устал от них, как устают от затянувшейся и изнурительной охоты, и был зол так же, как незадачливый охотник. Нельзя же, в самом деле, охотиться всю жизнь, и на кого - на собственную жену!

  Лери Рейснер была совсем другой - "милой девочкой Лаик", Леричкой, героиней его недавно написанной пьесы. Но и эта "милая девочка" двоилась: бирюза ее полудетской души легко могла обернуться сталью. Он видел в ней и нежную подругу-сестру, и бестрепетную валькирию из скандинавских мифов, деву-воительницу и собирательницу душ павших на поле чести храбрецов! Занятно будет, если валькирия с лицом Лери Рейснер прилетит за ним сюда! Будет он лежать с перебитым хребтом, захлебываясь в окопной жиже, и ждать крылатую валькирию... Ну же, Лери, я здесь! Где же ты?

  "Все шутки шутишь, Николай Степанович...", - сказал бы старый друг Михаил Леонидыч Лозинский - прекрасный переводчик и значительный поэт. Не появится твоя Лери-Пери здесь, на войне. Она сейчас в Петербурге - красивая, окруженная поклонниками, может быть, немного грустная... Читает свои стихи на каком-нибудь вечере поэтов, благосклонно слушает чужие, а домой ее провожает их общий друг Осип Мандельштам или какой-нибудь мальчишка из Гардемаринской школы. Лери всегда была неравнодушна к морякам... Так что пусть лучше Мандельштам провожает: Осип не предаст старого друга Николая Степановича и не станет слишком нежно целовать у Лери ручки!

  Милые послания Маги Тумповской или Аннушки Энгельгардт... Впрочем, и Магу, и Аннушку отложим до следующего раза. Дворецкий Тадеуш далеко не прост, Прапорщик прекрасно знал это; однако в женских почерках он, похоже, разбирается гораздо тоньше, чем можно ожидать от простого слуги. Это обнаженное кружево чувств в банальном воплощении канцелярского сочетания литер и цифр полевой почты могла породить только рука Лери!

  "Застанет ли вас это письмо, мой Гафиз? Надеюсь, что застанет: по Неве разгуливает теплый ветер с моря - значит, кончен год. (Я всегда год считаю от зимы до зимы) - мой первый год, не похожий на прежние: какой он большой, глупый, длинный - как-то слишком сильно и сразу выросший. Я даже вижу - на носу масса веснушек - и невообразимо длинные руки. Милый Гафиз, как хорошо жить. Это, собственно, главное, что я хотела вам написать.

  P.S. Ваш угодник очень разорителен: всегда в нескольких видах и еще складной с цветами и большим полотенцем".

  "Как хорошо жить!", - повторил про себя Прапорщик. Ах, Лери, Лери, мне ли это не знать, тем более здесь, когда жизнь каждую минуту может закончиться! Угодник мой ее, видите ли, разоряет! Это Лери про образ Николая Угодника в церковке Иоанна Предтечи - значит, по-прежнему за меня молится, милая девочка! А вот Аня к Угоднику не ходит. В стихах своих меня похоронила. "Пусть ко мне Архангел Божий за душой его придет...". Или вот это, обращенное к Левушке: "Подарили белый крестик твоему отцу". Это какой-такой крестик? Георгиевский или могильный? Правда, в последней строке поправилась: "Да хранит святой Егорий твоего отца!", но сама же в эту охранительную силу не верит. В невинно убиенные мученики заранее меня записала. Благородно это и возвышенно, спору нет, только жить ох как хочется! Так что, Аня, извини уж, не могу я сейчас умереть, никак не могу! Не готов...

  Леричка, милая, чудесная, золотая прелесть, она одна искренне верит в мое спасение-возвращение и к Николаю Угоднику молиться ходит! Вот вернусь - ручки ее тыщу раз поцелую и носик этот с веснушками! А потом уж - губки и все остальное по порядку...

  Улыбаясь мечтательной довоенной улыбкой, Прапорщик свесил с топчана тощие длинные ноги, и стал наматывать несвежие фланелевые портянки прямо поверх рваных шерстяных носков. Вместе будет тепло, подумал он. Однако же совсем износились, в сапогах вязаные носки почему-то всегда рвутся на удивление быстро. Когда будет эстафета в ближайший город, надо будет дать рубль вестовому, пускай купит на базаре у поселянок четыре... нет, три пары - нужно же, чтоб парню хватило сдачи хоть на "келишек" водки и "халебу" пива. Можно, конечно, все что угодно достать и через дворецкого Тадеуша, но старый разбойник дерет втридорога!

  Странные вещи творит с мужчинами война, этот извечный двигатель и бич нашей цивилизации. Как гармонично и страшно сочетаются у солдата благородные чувства и мысли о сиюминутном и будничном... И, заметьте, почти не думается о постоянной спутнице с разящей косой из крупповской стали, в рваном балахоне цвета хаки и венце из колючей проволоки на оголенном черепе - Смерти... Пани Смерти, которую, как говорят, давным-давно обманул первый хозяин этого имения, полумифический пан Ежи Твардовский, тоже поэт и знаменитый мистик, польский доктор Фауст... А может, Смерть была панночкой, и старый повеса попросту соблазнил ее? Рассказывают, что пан Твардовский за этот подвиг получил у Господа (или у нечистого) вечную жизнь на земле и до сих пор скитается по белому свету в образе то господина, то слуги, то солдата...

  ...У ротмистра Мелик-Шахназарова на оголенном черепе, выскобленном бритвой во имя ненависти к неким навязчивым насекомым, красовался продольный глубокий шрам, оставшийся в память о далеком 1914-м, когда конница противников еще порой сходилась врукопашную и кромсала друг-друга клинками. Этот шрам делил купол головы четвертого эскадронного командира александрийцев на две идеально ровных половины, за что офицеры полка саркастично прозвали ротмистра "Меликом двоеумным", а нижние чины менее почтительно - "Двойной башкой".

  - Чего поднялись, Гумилев? - приветливо спросил ротмистр. - Спали бы, вы же только сменились.

  Мелик-Шахназаров мимоходом пнул чьи-то оставленные в проходе между топчанами "запасные" солдатские сапоги, сдержанно матюгнулся и полез в стоявший в углу ящик из-под 12-дюймовых снарядов, превращенный полковыми умельцами в ротмистровский комод. Достал чистую рубашку, переоделся и даже повязал на шею кусок черной материи, заменявший у большинства офицеров-александрийцев "при параде" положенный полукруглый форменный галстук.

  - Ровненько! - подсказал Прапорщик, когда командир эскадрона расправил белый ворот рубашки под стоячим воротником кителя. Большое зеркало было только в уборной, а ротмистр явно торопился.

  - Благодарю... Почту из Арандоля привозили. Вам передали?

  - Так точно.

  - Отлично. Ступайте обедать, прапорщик, раз не спится. Наши уже за столом. Этот мерзавец Тадеуш там отменный бигос соорудил - вырви глаз, прощай желудок!

  Ротмистр со скрипом перепоясался потертыми, но идеально начищенными ремнями снаряжения. Логично было бы представить, как он сейчас исполненным точности и особого гусарского шика жестом пристегнет шашку, однако шашек на фронте уже почти не носили: не 1914-й!

  - Николай Степанович, одолжите ваш шлем, - почти приятельски попросил командир эскадрона. - Я свой денщику в чистку отдал, а бездельник подевался куда-то - и он, и шлем... С утра германская артиллерия по квадратам работала, сами слышали, не ровен час продолжит. Я, видите ли, с некоторых пор несколько опасаюсь за свою черепушку...

  Ротмистр улыбнулся мягкой виноватой улыбкой, неожиданной на обветренном лице видавшего вида рубаки и окопного сидельца. Впрочем, Прапорщик давно привык ничему не удивляться на этой войне. У всех здесь были свои страхи и причуды - они становились своего рода талисманами фронтового офицерства, а как же в бой без талисмана? Кстати, у нижних чинов тоже были свои талисманы, но об этом офицеры редко задумывались.

  - Прошу, Андраник Павлович, - Прапорщик протянул командиру свой видавший виды стальной "адриан", украшенный спереди гербовым орлом. - Вы в Арандоль, в штаб полка, не так ли?

  - Вызван телефонограммой. Горячка какая-то, - охотно ответил ротмистр, застегивая под подбородком кожаный ремешок. - Вестовой с эстафетой понятия не имеет, а они, штабные, народ ушлый. Что-то срочное, даже пообедать не дали. Похоже, будем снова изображать активность на фронте... Чтобы их превосходительства получили от их высокопревосходительств индульгенцию на лечение в тылу геморроя, героически нажитого при командовании войсками.

  Врочем, Прапорщик не заметил в словах ротмистра вполне уместного раздражения. Серая и смрадная тоска позиционной войны давно наскучила офицерам, тем более, офицерам самого 5-го Александрийского гусарского! Им хотелось действия - пусть бессмысленного и даже убийственного с тактической и человеческой точки зрения - но действия; так сорванцам-гимназистам после уроков не терпится побить окна в чьей-то веранде или подраться с "реальными"! Интересно, подумал Прапорщик, насколько полубольные и завшивленные парни с чистыми погонами (конечно, не в гигиеническом смысле, а в отношении знаков различия) из промерзших окопов и дымных землянок разделяют это стремление командного состава?! Ему несколько самонадеянно казалось, что он понимал их лучше, чем другие офицеры эскадрона... Ну, пожалуй, за исключением корнета Писаренко, недавнего выдвиженца из кадровых унтеров - тот видел проблему, так сказать, изнутри! А ведь в кавалерии, и не просто в кавалерии, а в гусарах, и не просто в гусарах, а в александрийцах - прославленных "черных гусарах", "гусарах смерти" - офицеры традиционно были гораздо человечнее и ближе к солдату, чем во всех других родах оружия Российской императорской армии! Если здесь, на фронте, где все вместе ходят под одним Богом и одной Смертью, такая пропасть, то что же тогда, к примеру, в тылу?! Не сорваться бы в эту пропасть всем вместе - и офицеру, и солдату, и миру, и жизни, и Ане с Левушкой, и Лери...

  - Николай Степанович! - обернулся, выходя, яйцеголовый в стальном шлеме ротмистр Мелик-Шахназаров. - Конечно, это не мое дело, но, по-моему, вы слишком много думаете о фатальном...

  - Разве? Впрочем, это как раз ваше дело, Андраник Павлович, вы командир и вправе заглянуть в душу своих офицеров...

  - Увольте, заглядывать туда у меня нет никакого желания, Николай Степанович. Ступайте, поешьте лучше. Потешите заодно наше высокое вшивое общество одной из ваших занимательных небылиц из африканской жизни. Чем больше приврете, тем легче поверят, ха-ха!

  Надо было предложить ему зайти в ближайшем городе на базар за носками, вместо вестового, раз уж ему по дороге, с веселой мстительностью подумал Прапорщик. И сам рассмеялся своей хулиганской мысли громким беззаботным смехом счастливого солдата. Вопреки всему, он был счастливый солдат: он все еще жив, он силен и почти не болен, ему прислала чудесное письмо далекая и желанная женщина, он сладко выспался после утомительной смены в окопах, он идет есть вкусный бигос и рассказывать удивительные истории своим веселым товарищам. И будь что будет. Бог над всеми, а над солдатом, наверное, вдвойне!

  В просторной столовой зале сохранился единственный, пожалуй, элемент обстановки, который пани Ядвига Твардовская не смогла вывезти в силу его внушительных габаритов - старинный длинный стол из почерневшего от времени благородного дуба. Некогда за ним пировал с соседями сам легендарный пан Ежи Твардовский, попивая столетние меды и возглашая громовые здравницы то в честь шляхетских вольностей и Речи Посполитой, то в честь прекрасных глаз белокурой панны... Сейчас здесь согласно ранжиру расположились несколько свободных от смены в окопах офицеров 4-го эскадрона и человек восемь вольноопределяющихся и унтер-офицеров "из светской публики", имевших привилегию допуска в офицерскую компанию. В роли официантов выступали полдюжины денщиков, в последнее время совсем было обленившихся и обнаглевших, но каким-то невероятным образом вновь приведенных к подчинению все тем же дворецким Тадеушем. Сам Тадеуш выполнял роль кравчего на магнатском пиру, увесистым половником раскладывая по солдатским мискам и железным тарелкам из походных несессеров исходящее паром капустно-крупяное варево, обильно заправленное жгучим перцем и слегка - шкварками.

  - Ангела за трапезой, господа, - привычно пожелал Прапорщик и уселся на грубой крестьянской скамье за вельможным панским столом, бесцеремонно потеснив эскадронного остряка корнета Новосильцева.

  Последовал дружный залп смеха, и Прапорщик с потешной церемонностью раскланялся на три стороны. Удивительно, но признание боевых товарищей, ставших в последние месяцы его единственной и, вероятно, не самой искушенной аудиторией, приятно щекотало самолюбие.

  Появилась пузатая бутыль зеленого стекла, наполненная мутноватым "бимбром" - местным картофельным самогоном, ужасно вонючим и отвратным на вкус, если бы Тадеуш не настаивал его на каких-то травах. Обжигающая жидкость призывно зазвенела об дно помятых медных стаканов, всю войну сопровождавших поручика Гнатовича, после недавнего ранения штаб-ротмистра Посажного занимавшего пост старшего офицера эскадрона и, следовательно, имевшего приоритет тоста.

  - Господа, за грядущую активизацию наших боевых действий!

  - Ну - поехали!

  - Туда - и до конца!!

  - Ух, холера...

  - Забористая, зараза...

  Тадеуш с иронией наблюдал, как краснеют землистые от окопного сидения физиономии сотрапезников. Свой "бимбер" он проглотил с легкостью необычайной - словно воду. Алкоголь, как водится, вызвал к жизни опасные мысли:

  - Активизацию боевых действий... - злобно процедил корнет Писаренко и бесцеремонно налил себе новый стакан, - Та якой активизации ще нам чекати, господа? Раптом за ричку в поиск погонять... А хто пиде? Зараз Писаренка пиде, якщо у эскадрони инших офицерив немае! А я так кажу: бильше я николи не пиду! Що я, з глузду з"ихав, чи шо?!

  - Господин корнет, попрошу без рефлексий, - сдержанно осадил вчерашнего выходца из унтеров потомственный офицер Гнатович.

  - А ты не лайся, я тоби бильше не унтер! Я зараз справжний офицер, такий, як и ты, сам тебе "рефлексией" облаити змогу!! - набычился Писаренко, не совсем уловив значение слова, однако все-таки предпочел перейти на общеупотребимый в компании язык:

  - В поиск на ту сторону Двины погонят, господа! Германец давно все броды с пулеметами день и ночь сторожит. Придется с конями, с людьми - вплавь! Ясно, Двину эту курка влет перескочит... Не Днипро, с конями переплывем. А потом? На дворе не июль, господа. По такому дубняку, да как задует, да со снежной крупой... За час ледяная корка на мокрой шинели нарастет, а за три коники вывезут к германским траншеям окоченелых мертвяков!

  Повисла напряженная тишина. Каждый невольно примерял на себя мрачную перспективу, нарисованную Писаренко. Последний поиск, предпринятый с форсированием Двины вплавь еще в октябре, обошелся без "кровавых" потерь, однако половина участвовавших в нем гусар через несколько дней была эвакуирована в госпиталя с признаками тяжелейших простудных заболеваний. На сей раз бронхитами не обойдтся.

  - А если найти место, где у неприятеля сеть аванпостов не так густа, и попытаться форсировать Двину на плотах. Под покровом ночи... - подал было ломающийся голос вольноопределяющийся Грюнберг; но на юношу с богатой фантазией все посмотрели как на идиота, и он осекся.

  - Пушкарей просьба не вмешивать, господа жокеи, - предупредил присланный в эскадрон артиллерийский корректировщик подпоручик Новиков. - Никакие ваши мелкие вылазки отвлекающим огнем мы поддерживать не станем. Равно как и крупные, и вообще никакие - без приказа по корпусной артиллерии. Только не надо смотреть на меня так, словно это я пристрелил эрцгерцога в Сараево, я тогда еще в юнкерах ходил! Ничего объяснять я не буду! А то угодит кто-нибудь из вас в этом поиске к германцам и раструбит там, сколько у нас осталось снарядов на орудие! Знаю я вас...

  Снова повисло тягостное молчание. Все довольно уныло ковырялись вилками в жирном капустно-перченом месиве, и только злыдень-Тадеуш, не скрывая едкой ухмылки, наблюдал за деморализацией "войска москальскего". Не доставим ему такого удовольствия, подумал Прапорщик.

  - Знаете, господа, мне тут, к слову, вспомнился один довольно оригинальный способ форсирование водной преграды, которому я был свидетель, путешествуя в тринадцатом году через земли воинственного племени галла в Абиссинии, - начал он будто бы безразличным, с ленцой, голосом. Лица сотрапезников заметно оживились, и несколько взглядов с интересом устремились на длинное и невзрачное на первый взгляд лицо человека, удивительно быстро ставшего душой этой лихой компании. Один из денщиков даже пасть раскрыл в ожидании и так и застыл; пришлось корнету Писаренко внушительно пнуть его в бок, заметив: "Тюпайся швидче, лайдак!"

  - Так вот, - продолжал Прапорщик, наслаждаясь вниманием, - В те дни в Абиссинии случилось возмущение племен, проживавших за рекой Уэби, против власти негуса. Возглавлял босоногих инсургентов некий французский проходимец по имени Арман Дюбуа, то ли беглый каторжник, то ли моряк. Скрываясь ли от правосудия, по собственной ли воле, но этот человек настолько долго жил среди негритянских племен экваториальной Африки, что те стали считать его своим, и, более того, местные колдуны допустили его в свой круг и приобщили к знаниям магии. Будучи человеком мощной внутренней силы и непомерных амбиций, наш француз настолько преуспел в отправлении самых зловещих и темных ритуалов туземных жрецов, что легко мог заклинать рептилий...

  - Рептилии, это... - покровительственно глядя на "малообразованного" корнета Писаренко, счел нужным начать пояснять поручик Гнатович.

  - Знаю, не дурний! - раздраженно оборвал его корнет. - Рептилии - це гады, земные та водные... А вот шо такэ твои "рефлексии"?

  - Попрошу не собачиться за столом, господа... Итак, наш француз добился такого мастерства в заклинании вышепоименованных гадов, что они слушались его, словно цирковые собачки. И когда возглавленным им инсургентам потребовалось переправиться через реку Уэби, он сотворил над ее водами несколько магических пассов, и отовсюду явились на его зов сотни крокодилов, водящихся там в изобилии. Они выстроились в несколько рядов, держа друг-друга зубами за хвост, и так протянули через реку подобие моста, по которому, яко по суху, двинулись через Уаби отряды инсургентов. Вот так, господа...

  Среди слушателей произошло определенное оживление.

  - Откуда вы только берете все эти чудные истории, Николай Степанови? - воскликнул вольноопределяющийся Грюнберг, - Признайтесь, что вы прямо сейчас выдумали это, чтобы развлечь нас!

  Прапорщик посмотрел на юнца с таинственной полуулыбкой человека, хорошо знающего, как все было на самом деле, и не ищущего признания.

  - А хоть бы и выдумал! - вмешался корнет Новосильцев, сам не гнушавшийся приврать, особенно живописуя свои амурные похождения. - Застольные байки, господа, рассказывают не ради правды-истины, а чтобы было забавно, и господин Гумилев в этом первейший умелец!

  - Artifex clarus, знаменитый мастер! - поддержал его дворецкий Тадеуш, - Так сказали бы у нас во времена старого пана Ежи, когда шляхта еще не гнушалась старомодной латыни!

  - А я знаю, что я делал бы с этим живым мостом, будь я на месте артиллеристов негуса на той стороне речки, - с азартом заметил корректировщик Новиков. - Не стал бы тратить гранат на бомбардировку, а смастерил бы плотик с пороховой миной... в нее можно просто фитильную трубку подлиннее. И пустил бы вниз по течению. Как шарахнет - даже если не доплыв до моста - крокодилов всех поглушило бы, и поплыл бы французик со своим воинством! А прожорливые твари остальное сами доделали бы - от огорчения.

  - Между прочим, именно так абиссинские воинские начальники и поступили, - прежним бесстрастным тоном пояснил Прапорщик, задумчиво вертя в руках вилку. - Весь берег был потом в крокодильих тушах. Труп нашего француза нашли на отмели - крокодил отожрал у него ноги и сам издох тут же. Ашкеры негуса после этого без труда потушили бунт: вера во всемогущего белого колдуна была побеждена простейшим пиротехническим средством.

  - Да, нам остается только покамлать над ледяной двинской водичкой, чтобы здешние караси образовали своими телами гать для наших разъездов, - довольно мрачно заметил поручик Гнатюк, на которого рассказ из африканской жизни, казалось, не произвел никакого впечатления.

  - Ну, караси не выдержат отделение гусар верхами, - улыбнулся Прапорщик. - Однако идея господина Новикова с плавучей миной навела меня на другую мысль: что если действительно попробовать форсировать Двину как и раньше - вплавь, под покровом темноты. При чем обмундирование и оружие - снять и сложить на деревянные плотики, который каждый разведчик привяжет к седлу...

  - Помилуйте, Николай Степанович, ведь это вам не Африка! Ноябрь...

  - Несомненно. Но ведь и наши гусары - не абиссинские ашкеры! Каждый, наверное, на Крещение в родной деревне в проруби купался. А если еще по кружке здешнего убойного бимбра перед переправой... Держась за уздечки с Божьей помощью переплыть можно! Кони вывезут, им к холодной воде не привыкать! Потом на скачке согреются вместе с людьми.

  - А шо, от це дило! - Одобрительно заметил корнет Писаренко. - Коли так, и я в поиск пиду! И хлопцы зо мною.

  Прапорщик с уважением посмотрел на отчаянного выдвиженца, несмотря на вечный оппортунизм, добровольно подвергавшего себя большей опасности, чем любой из офицеров эскадрона, чтобы оправдать недавно полученные золотые погоны.

  - Вы храбрый человек и настоящий офицер, господин Писаренко, хотя у нас об этом как-то стесняются говорить. Однако на сей раз пойдете не вы. Рискованная идея принадлежит мне, и я не вправе допустить, чтобы ее исполнил кто-либо другой. Разумеется, в том случае, если ротмистр привезет из Арандоля приказ о проведении поиска...

  - Привезет, Николай Степанович, не сомневайтесь. Все к тому идет.

  Ночь нависла плотным и холодным пологом, словно брезент, которым укрыли сваленных в братскую могилу покойников. Слава Богу, с этого полога не сыпала отвратительная мелкая "крупа" с дождем, да и ветер задувал в прибрежных зарослях не очень зловеще. Верстах в полутора выше по течению, возле брода, германские посты, не скрываясь, палили высокие костры, спокойно грелись у них и варили горький ячменный кофе. Они хорошо знали, что из русских окопов не раздастся ни выстрела: имевшие всего по 20 патронов на стрелка, александрийцы исполняли строгий приказ ни в коем случае не открывать огня, если неприятель не атакует. Зато немцы боеприпасов явнее не берегли и щедро палили по каждому шевелению на противоположном берегу. Вот и сейчас то и дело вдоль реки щелкали выстрелы. Но здесь не стреляли. Наблюдатели, вероятно, были правы: поздней осенью по глубокой воде неприятель переправы не ожидал и предпочитал ночью греться по деревням и блиндажам, чем мерзнуть в окопах.

  - Николай Степанович, с Богом! - негромко сказал корнет Новосильцев. - В случае чего, давайте сразу назад, нечего геройствовать. Не оценят... Увы! Рассчитывайте только на свои силы... Но если проклятые тевтоны засекут при переправе - мой взвод прикроет огнем.

  Его люди залегли вдоль берега в цепи. Кое-где малиново тлели огоньки самокруток, для маскировки прикрытые "от глаз германа" ладонью. Раздавался приглушенный кашель. Прапорщик молча пожал Новосильцеву руку. В рукопожатии было и пожелание удачи, и обещание поддержки, и, на всякий случай, прощание навсегда.

  Разведчики 4-го эскадрона, один за другим скрылись в жидком ивняке над водой. Они вели в поводу лошадей, храпы которых были плотно замотаны тряпками, чтоб ненароком не заржали. Каждый держал под мышкой деревянный плотик наподобие корыта - работу эскадронных умельцев. Прапорщик машинально повторял имена людей:

  - Денисов, отделенный... Пошел!.. Тверитин, пошел!.. Сердюк, пошел!.. Муратов, пошел!.. Колдюжный, пошел!.. Коробейников, пошел!.. Цыганков, пошел!..

  Семеро. Только семеро. В октябре их было девять. Прапорщик был неплохо знаком с ними по нескольким конным поискам и патрулям, но больше - по совместному безделью в фольварке. Разведчиков, эскадронную элиту, старались как можно реже посылать на смену в окопы, ротмистр Мелик-Шахназаров берег их для "особого дела". Большую часть времени они проводили в привычном ожидании этого дела и нехитрых солдатских развлечениях. Потому, на фоне общего уныния, царившего среди нижних чинов, эти сохранили более-менее бодрый дух и даже "залезть голым срамом в студеную водичку", как съязвил известный зубоскал ефрейтор Цыганков, были готовы без особых препирательств. Прапорщик втайне опасался, что они просто откажутся выполнять приказ и пошлют его куда подальше. Последнее время в эскадроне подобные случаи участились... Это наводило на невеселые раздумья. Кажется, все действительно идет к концу. Но - не сейчас! Не сегодня!

  Прапорщик потуже затянул узел, стягивавший челюсти его коню. Умница Жук, вороной полукровка, англичанин с дончаком, только обиженно затряс головой: мол, хозяин, я все понимаю, но нельзя же так не доверять - служим вместе! Он шел замыкающим, смутно различая перед собой серые спины солдат и темные крупы коней. Ивовая ветка сильно хлестнула по лицу. Прапорщик не заметил боли.

  Вот и кромка воды. Вполголоса матерясь, гусары торопливо стягивали с себя сапоги, одежду, перевязывали ремнями, укладывали на плотики. Сверху, словно поверх бруствера, торчали кургузые стволы винтовок-"драгунок". Каждый разведчик получил невероятно щедрый боекомплект - целых 45 патронов! Меньше, чем на пять минут хорошего боя... Немецкий берег темнел угрожающе близко, тая в себе неизведанную опасность. Мокрый холодный песок леденил босые ноги. Нужен был пример. Прапорщик ободряюще похлопал коня по шее и, крепко сжав повод, первым шагнул в ледяную купель Двины. Удивительно, но в обжигающем холоде он в первый миг даже почувствовал какое-то странное удовольствие ледяной чистоты - действительно, как в юности, когда на Крещение нырял в вырубленную крестом во льду "иордань". Он не оборачивался, но слышал позади шумное дыхание людей и лошадей и приглушенный плеск воды: разведчики шли за ним.

  - Ну-у-у, не балуй! Я тебе пожеребцую, скамейка! - зловеще прошипел кто-то, смиряя заартачившегося коня. Последовал характерный шлепок нагайки, и вода заплескала веселее.

  Прапорщик почувствовал, как вода залила глаза, оттолкнулся от илистого дна и поплыл. Мгновение спустя он ощутил мощные подводные толчки, повод натянулся и повлек его за собой: Жук тоже заработал ногами, как подсказывал ему лошадиный инстинкт, и быстро понес своего хозяина к противоположному берегу. Подтянув рукой плотик с оружием и обмундированием, Прапорщик стал толкать его перед собой, мимоходом с досадой отметив, что волна все-таки окатила его, и шинель будет влажной... Если на той стороне, вопреки докладам наблюдателей, все-таки затаились германцы, выстрелы должны ударить сейчас! Берег молчал. Переправа заняла всего несколько минут, но могильный холод купели дал себя знать уже на середине: несчастные легкие, только что оправившиеся от тяжелой простуды, сжало таким страшным спазмом кашля, что Прапорщик почувствовал: еще немножко, и конец... Сейчас студеная вода польется в ноздри, в мучимую спазмом гортань, холод отступит, придет небытие - и на дно! Проклятая гордыня, погубил себя, даст Бог - только себя, не людей... Мертвой хваткой вцепившись в повод, второй рукой он попытался нащупать луку седла, но сведенные от лютого холода пальцы лишь бессильно скользнули по отполированной мокрой коже. Собрав последние силы, Прапорщик подтянулся к плывшему размеренными сильными толчками Жуку и вцепился в его жесткую, как щетка, стриженую гриву. И тут судорожно дергавшиеся ноги как раз нащупали илистое дно, и словно в полубреду на долю мгновения мелькнуло смутное видение: строгий лик Николая-угодника в мерцающем свете свечи, и знакомый девичий профиль, нежные губы едва заметно шевелятся, произнося слова молитвы... Спасибо, Лери! Отмолила перед Покровителем путешествующих на водах - не утонул!

  Лошади, выходя на берег, тяжко отряхивались, словно собаки. От их раздувавшихся и опадавших боков валил пар. Озябшие люди швыряли как попало оружие и связки обмундирования, непослушными посиневшими пальцами скручивали крышки фляг, жадно глотали, словно воду, обжигающий самогон. Сейчас, окажись поблизости германский патруль, ему даже стрелять бы не понадобилось. Гусар можно было брать беззащитными и голыми, как младенцев.

  - Периметр... обеспечить! - прохрипел Прапорщик.

  - Иди к черту, вашблагородь... - едва ворочая языком, буркнул унтер-офицер Денисов. Обижаться не приходилось. Прапорщик чувствовал, что едва не переоценил силы людей, которых повел за собой. Стыдно! Слава Богу, переплыли все семеро.

  Гусары поспешно натягивали на окоченевшие тела обмундирование, искали непослушными ногами голенища сапог, не забывая при этом снова приложиться к горлышкам фляг. Однако, как всегда после преодоленной опасности, кровь, щедро сдобренная алкоголем, бурно бежала по жилам. Зазвучали приглушенные смешки, ядреные солдатские шутки.

  - Гляди-ка, братцы, как Муратов в глотку льет - чисто бездонная! - иронизировал неунывающий ефрейтор Цыганков, - Эй, Алимка, а как же татарский закон? Водки пить не велит. Дай-ка мне лучше!

  - Дура! На царской службе свой закон, он велит, - с достоинством ответил Муратов, хозяйственно закручивая флягу и цепляя ее к поясу. - Тебе, Цыганок, не дам: сколько не лей в пустой башка - все мало!

  - Хорош зубоскалить, жеребцы! - сдержанно рявкнул унтер Денисов, - По коням! Садись!

  Он передал повод одному из гусар и поспешил к Прапорщику, чтобы помочь ему справиться с ремнями снаряжения:

  - Как, Николай Степаныч? Сдюжаете?

  - Спасибо, Денисов... Смогу!

  - И какого дьявола в речку лез, вашблагородь?! С гошпиталя ж недолго как... Ишь как колотит! Это тебе не Африка!

  - Ладно, не ворчи. Я уж как-нибудь, Бог не выдаст! Подержи-ка стремя, братец... Не попаду никак.

  Седло было мокрым и ледяным. Но это не беда. От лихой скачки оно быстро согреется.

  - Отделение!.. За мной галопом марш-марш!!

  Намерзшаяся кавалерия бодро рванула с места. На востоке уже начинала разрастаться холодная зеленоватая полоска рассвета. Нужно поспешить, и, пока не развиднелось, выйти из зоны передовых позиций неприятеля! Винтовки были наготове, упертые прикладом в переднюю луку седла, с досланным в патронник патроном.

  День выдался облачный, но ясный. Равнина, покрытая пологими холмами, темными островками облетевших перелесков, неровными многоугольниками прилежно сжатых, вне зависимости от войны, крестьянских полей, лежала перед разъездом александрийских гусар, словно давно знакомая картина. С октября, когда они в прошлый раз ходили сюда в поиск, изменилось только одно - золотой, багряный и зеленый цвета буйной осени уступили место бурому и грязно-желтому цвету предзимнего ожидания природы. Впрочем, Прапорщик, пожалуй, один заметил это цепким взглядом художника. Ехавший рядом унтер-офицер Денисов обратил внимание на другое:

  - Глянь-ка, вашблагородь, фуры обозные, которые наши здесь у дороги при отступлении побросали, похоже, жмудь местная прибрала! Совсем худые были фуры, а мужикам сгодились. Хозяйственный народ, не чета нашим... Даже трезвый!

  Разведчикам удалось под покровом рассветных сумерек удачно выйти в ближний тыл германцев. Далее смысл поиска был не совсем понятен Прапорщику. Нападение на квартировавшие по усадьбам и хуторам немецкие подразделения с таким малым количеством людей и патронов было невозможным. Оставалось надеяться, что попадется относительно малочисленный пеший или конный патруль немцев, охраняющий коммуникации или обоз от нападений партизан из числа местных жителей. Тогда можно будет "завязаться", если повезет - попытаться захватить пленного.

  Пока же равнина казалась безлюдной. Прапорщик и унтер-офицер периодически оглядывали ее в бинокли. Над далекими домишками вился прозрачный дымок. Часовые неприятеля, если и видели разъезд, вероятно, принимали его за своих. Эта война, съевшая удалое многоцветие воинских мундиров ненасытными утробами могил, сделала силуэты всех армий, сражавшихся на Восточном театре военных действий, одинаковыми - серыми и мешковатыми. Германцы выделялись квадратными очертаниями громоздких касок, русские были круглоголовы от французских шлемов модели Адриана - в этом, собственно, заключалось все отличие. Гусары предусмотрительно отправились в поиск в фуражках, которые, к тому же, перевернули задом наперед, чтобы придать им сходство с германскими бескозырками. "Вероятно, это наши уланы или драгуны, ловят бандитов", - лениво думал немец, заметив в отдалении силуэты разъезда. И безразлично отворачивался раскурить свою короткую трубку.

  Наверное, именно так в первую минуту подумали двое верховых германцев, выехавшие на рослых гнедых полупершеронах из ближайшего перелеска. Откуда здесь взяться русским? И солдаты беззаботно направили коней шагом навстречу гусарам.

  - Спокойно, ребята! Рысью!.. Едем, как ехали, - невольно сбившись на зловещий полушепот, приказал Прапорщик. - По моей команде - в карьер вперед! Хотя бы одного - живым...

  Он с наслаждением почувствовал, как разгорается знакомый азарт хищника, словно на африканской охоте, словно в сладостном экстазе плотской любви! ...До германцев оставалось всего саженей триста, когда передний из них вдруг резко осадил коня и приподнялся на стременах, вглядываясь в приближавшихся всадников. Второй было обогнал его, но обернулся и тоже стал осаживать.

  Прапорщик молниеносно вскинул винтовку, поймал под обрез мушки широкую грудь коня переднего немца, на мгновение задержал дыхание и плавно нажал на спуск. Громыхнуло, блеснуло, толкнуло в плечо...

  - Гусары, вперед!!!

  В агонии скакнув куда-то в бок, конь под немцем подломил ноги и тяжело завалился, мучительно выгибая шею. Опытный солдат вовремя бросил стремена и спрыгнул на землю.

  Гусары с гиком рванулись вперед, стремительно сокращая расстояние. Денисов, Сердюк и еще кто-то с седел били из винтовок по второму германцу. Но тот подскакал к своему товарищу и наклонился с седла, чтобы помочь ему взобраться позади себя на круп. Спешенный только выкрикнул что-то и махнул рукой. Конный немец что есть мочи поскакал прочь, а пеший опрометью бросился бежать в сторону ближайшей рощи.

  - Братцы, от леса отсекай! - закричал прапорщик, пустив своего Жука в бешеный галоп. Немец бежал ходко, высоко вскидывая длинные ноги. Прапорщик видел: у него есть шанс спастись. Если он скроется между деревьев, ловить его будет гораздо тяжелее, а он, укрываясь за стволами, сможет из своего карабина лупить по гусарам, как по мишеням. К тому же, судя по тому, с какой готовностью ускакал второй германец, где-то поблизости должен быть их отряд, скорее всего, более многочисленный, чем гусары. Если этот отряд подоспеет - пиши пропало!

  Разведчикам-александрийцам нечего было объяснять: воевавшие с четырнадцатого, лишь один или двое - с пятнадцатого года, они сами прекрасно знали, что делать. Бросив преследование уходившего немца, все понеслись наперехват пешему, устрашающе свистя и улюлюкая, чтобы "пугнуть супостата". Унтер-офицер Денисов и Тверитин обскакали бегущего по дуге и оказались между ним и спасительным лесом. Немец и сам понял: не уйти! Он остановился, сорвал карабин, вскинул его к плечу... и мгновение спустя отбросил, так и не сделав ни одного выстрела. Он мог открыть огонь, возможно, убить или ранить одного или двух преследователей (больше бы не успел), но это ничего бы не изменило и только ухудшило его участь. Солдат понял все и добровольно прекратил бессмысленную борьбу. Он медленно поднял руки. Прапорщик подъехал, когда пленного уже окружили гусары с винтовками наизготовку. Вражеский солдат, долговязый белобрысый парень лет двадцати пяти, с пшеничными усами и жесткой двухдневной щетиной на подбородке, стоял, тяжело дыша. Он смотрел на победителей с той унылой тоской, с которой всегда смотрят на пороге плена смелые и энергичные натуры, для кого в такую минуту главное - не страх, а расставание с милой свободой...

  Тверитин соскочил с коня и под грубые шутки возбужденных погоней гусар деловитыми движениями принялся "обихаживать" пленного. Быстро расстегнул и отбросил наплечные ремни, сорвал пояс с патронными подсумками и плоским штыком в ножнах, сбил с головы тяжелую каску и стянул надетый через плечо брезентовый патронташ с дополнительным боекомплектом. Прапорщик отметил про себя: патронов выдают вдоволь, нам бы так!.

  - Колдюжный, Коробейников! В охранение, левый фланг.. Вон туда, на бугор! Цыганков, Сердюк, правый фланг! Глядите, братцы. Германцы, по всему видно, вот-вот пожалуют... Тверитин, кончай "перетряхать" этого тевтона. Сажай и вяжи!

  Пленный вдруг поднял на Прапорщика угрюмый взгляд и глухим голосом что-то произнес. Плохо знавший немецкий язык Прапорщик разобрал только: "Господин офицер". Просит о чем-то, догадался он, наверное - забрать что-то из вещей. Державшийся с достоинством враг внушал уважение. Но разбирать было недосуг.

  - Выполняйте наши приказы, не пытайтесь бежать, - выговорил Прапорщик давно заученную фразу на немецком языке. - Тогда с вами будут хорошо обращаться. В плену вам дадут все необходимое.

  Солдат сдержанно кивнул.

  - Вот и славненько, морда твоя колбасная, - оскалился унтер Денисов. - А теперь полезай-ка ко мне за спину! Тверитин, подсади его!

  Пленный покорно взгромоздился на круп унтер-офицерского коня.

  - Обними-ка меня, сердешный, чисто девку! От так!! - Денисов цепко схватил пленного за запястья и, вытянув ему руки вперед, ловко связал их перед своим животом веревочной петлей с "хитрым казачьим узлом". Таким, наверное, еще скифы вязали своих пленников.

  - Теперь ты никуда от меня не денешься, и не пытайся: рыло вкось сворочу! Готово, вашблогородь! Командуйте "марш-марш", Николай Степаныч!

  Выстрелы застучали прежде, чем Прапорщик успел подать команду. Коробейников и Колдюжный, несшие боевое охранение на косогоре, разрядили в невидимого еще врага по обойме и пустили коней вскачь.

  - Ходу, братцы! Германы! - кричали они. - Верхами идут! Душ двадцать...

  Команда была не нужна. Разъезд рванулся в галоп с места. Прапорщик уводил людей с захваченным пленным к переправе, где на той стороне ждали свои, готовые отсечь погоню огнем. Теперь все решала быстрота коней. Обернувшись, он увидел, как на косогор, развернувшись лавой, выскочили германские кавалеристы. Сытые и бодрые лошади несли их ощутимо быстрее, чем скакали утомленные переправой и маршем гусарские кони. Привстав в стременах, немцы, не жалея патронов, стреляли из карабинов. Прицельная точность такого огня невысока - конь трясет, норовя выбросить стрелка из седла, и прицел скачет вверх-вниз в такт его аллюра - однако плотность у немцев была неплохая. Вокруг засвистели пули. Коробейников вдруг хрипло вскрикнул, словно каркнул, и, упав на шею своего жеребца, охватил ее руками. Скакавший рядом Колдюжный, лихо перегнувшись с седла, перехватил выпущенный им повод и повел коня за собой: это единственное, чем он мог помочь раненому другу. Связанный немец, трясшийся позади Денисова, с надеждой оборачивался назад. Прапорщик поймал его взгляд - в этом взгляде читалось злорадство. И было отчего: германские конники быстро настигали. Решение пришло сразу, как неизбежность.

  - Денисов, к переправе! За пленного головой ответишь! Колдюжный, Тверитин - с раненым за ним! Цыганков, Сердюк - слезай! В пеший порядок! Муратов - коноводом...

  - Слушаю, ваше... - завершение ответа унесло вместе с ускакавшим унтером.

  Резко натянув поводья, Прапорщик заставил Жука вздыбиться и стремительно соскочил с седла еще прежде, чем передние копыта коня коснулись земли. Бросил поводья вытянувшему руку Муратову, припал на колено и расстрелял по приближающимся германцам первую обойму. Сердюк и Цыганков, спешившись, залегли и тоже открыли огонь. Прапорщик не видел, но по характерному топоту копыт чувствовал: Муратов повел лошадей туда, где, по его разумению, они будут в безопасности и одновременно под рукой. Он будет охранять их и по сигналу офицерского свистка сразу приведет, когда наступит время отходить... Если наступит.

   Три винтовки встретили немецких кавалеристов дружным огнем. Прапорщик знал: как бы не был грозен с вида несущийся всадник, для хладнокровного пешего стрелка он - легкая добыча. Если германцы продолжат атаку в конном строю, то тяжелых потерь им не избежать. Однако, понимал это и командир немецкого отряда. Промедлив лишь мгновение, он, даже издалека отличимый от своих солдат не по форме, а по особой офицерской повадке, вскинул руку и остановил их. Четко, как на учениях, германцы спешивались и отдавали лошадей коноводам. В регулярной кавалерии любой страны на троих спешившихся обязательно будет один, который, оставшись в седле, уведет коней. Значит - каждым четвертым карабином меньше!

   Одна пуля взвизгнула совсем близко, вторая сорвала поблизости клочок пожухлого дерна, третья с коротким треском прошила полу шинели - почти достала! Прапорщик не стал искушать судьбу, распластался на земле и откатился под прикрытие пирамидки камней, сложенной когда-то хозяйственным крестьянином, очищавшим свой луг, чтобы не затупить косу. Спасибо мирному труженику - плоды его труда пригодились на военной жатве.

   - Братцы, дистанция четыреста саженей! По коноводам - огонь!

   Сердюк, залегший справа от Прапорщика, счел уместным отпустить укоризненный смешок: он уже сам определил и цель, и расстояние до нее. Цыганков не ответил: он стрелял азартно и весело, словно выигрывал в карты. Прапорщик нащупал прицелом стройную фигуру неприятельского офицера, разворачивавшего своих людей в цепь. Выстрел! Офицер замер не мгновение, и бросился на землю. Именно бросился, а не упал. Прапорщик в сердцах выматерился, совсем не поэтично. Промазал, или задел слегка! Возможность смутить германцев, лишив их командира, пропала, и вряд ли представится вновь. Цыганков и Сердюк были удачливее: один из коноводов, видимо, раненый, упал на шею коня. "Точь-в-точь как Коробейников", - подумал Прапорщик.

  Второй свалился вместе с конем и забарахтался на земле, силясь выбраться из-под туши. Лошади, которых они вели, разбежались во все стороны, взмахивая коротко подрубленными хвостами. Трое других продолжали уводить коней за гребень холма, прикрываясь частым, хоть и неточным пока огнем своих спешенных товарищей. Прапорщик тщательно прицелился, сосредоточенный, спокойный и опасный, словно охотник на львов. В плечо опять привычно толкнуло, и немецкий солдат, широко раскинув руки, рухнул с коня. Гумилев передернул затвор, выбросив из патронника дымящуюся гильзу. Теперь немцы уже точно не смогут преследовать Денисова и его людей в конном строю: большинство лошадей у них разбежалось! За эти годы он привык думать только о практической пользе своих выстрелов: так было легче. Германец, который лежал сейчас там, на склоне холма, убитый или тяжело раненый, при ином повороте судьбы мог точно так же вышибить Прапорщика из седла меткой пулей. Сегодня ему не повезло.

   В горку камней одна за другой ударили две пули. Бинокль, лежавший под рукой у Прапорщика, вдруг подлетел в воздух, словно живой, с жалобным звоном рассыпав веер стеклянных брызг. Развернувшиеся цепью немцы били все точнее, и с кучностью попаданий у них явно трудностей не было. Все-таки, судя по числу коноводов, пять винтовок против одной (ну, почти пять, учитывая, что у офицера - пистолет), - это подавляющее огневое превосходство...

   Покрывая частую дробь выстрелов, истошно заверещал офицерский свисток: немецкий командир подал сигнал к атаке. Цепь согнутых фигур в квадратных касках метнулась вперед... И тотчас залегла снова: подловив неприятеля на перебежке, гусары ударили залпом.

  - Санитейтер!!! - панически заорали в цепи.

  "Санитара зовут", - разобрал Прапорщик. Значит, как минимум еще одного солдата они свалили. Стрельба с той стороны, кажется, стала реже.

   Однако германский офицер, потерявший нескольких людей, был твердо намерен взять реванш и не дать уйти "этим упрямым русским". Было слышно, как он, отчаянно ругаясь, "поднимает дух" своих людей: благо голос был молодой и звонкий, и доносился он почти отчетливо. Вражеский огонь стал плотнее и точнее. Не желая больше подставляться под пули, германцы приближались ползком, перебираясь от укрытия к укрытию. Их серые шинели сливались с землей, и гусарам приходилось выбирать цели, ориентируясь только по слабым дымкам выстрелов. Подсумки катастрофически быстро пустели. Правда, в бой теперь вступил и коновод Муратов, который, видимо, сумел привязать лошадей и поспешил на помощь товарищам. Однако, не имея права уходить от коней, залег он далеко позади, сектор обстрела имел неважный и потому стрелял нечасто - в основном, чтобы обозначить неприятелю присутствие четвертой винтовки.

  - Братцы, патроны береги! - предупредил Прапорщик своих разведчиков. Опустошив очередную обойму, он машинально подбирал жестяную планку и совал ее в карман. Разваливавшаяся на глазах промышленность обескровленной войной России даже такие безделицы не могла выпускать в достаточном количестве. Старые обоймы приходилось собирать и снаряжать патронами снова и снова.

  Сердюк вдруг глухо охнул, и его винтовка замолчала. Прапорщик приподнялся посмотреть, но германцы ударили по нему залпом, и он вновь прижался к холодной спасительной груди земли.

  - Сердюк, ты что?! Ранен?!

  - Зачипило, чи шо, вашблагородь... - голос солдата выражал скорее изумление, чем боль.

  - Перевязать сам справишься?

  Молчание.

  - Сердюк, слышишь меня?!

  Нет ответа.

  Очертя голову, прапорщик под противный визг вокруг метнулся направо. Сердюк лежал на боку с остекленевшими глазами, прижавшись небритой щекой к прикладу винтовки. Последним усилием он расстегнул на груди шинель, разорвал ворот гимнастерки, и на нательной рубахе быстро расползалось багровое пятно. Прапорщик мелко перекрестился и грязными пальцами прикрыл гусару мертвые веки...

  Где-то в Полтавской губернии есть бедная мазанка, из которой в тринадцатом году ушел от старых "татка та мати" служить в солдатах их ненаглядный чернобровый и черноусый хлопчик... Сейчас его душа уже на пути туда. Заглянет по дороге в солдатский рай. На небе подождут...

  - Цыганков, Сердюк убит!

  - Вот суки!!! Упокой Господи...

  В подсумках у убитого оставалось еще три обоймы. Одну Прапорщик забрал себе, две бросил Цыганкову. Сейчас бы в самую пору отступить к коням и улететь вскачь, положившись на удачу. Но под германским свинцом не подняться, ни даже отползти! Конец. Цыганков, похоже, тоже понял это.

  - За горло взяли, вашблагородь! Крикните Алимке Муратову, пущай коней берет да уезжает, пока не пропал... Постреляем еще с мальца, и сдаваться надо!

  - Сдавайся, - спокойно согласился прапорщик, досылая новый патрон.

  - А вы?!

  - У меня настроения нет. Будь как будет...

  Цыганков даже обиделся:

  - Так я что, один что ли?!! Тогда уж и я с вами, вашблагородь! Крыса я, что ли? Кричите лучше Алимке, чтоб спасался.

  Однако Муратов желания уезжать тоже не проявил и прикинулся, что не слышит. "Патронов у него остается побольше, он продержится дольше, если раньше не застрелят", - думал Прапорщик. На мгновение появился отчетливый образ: свежий газетный лист и жирный заголовок: "Поэт и путешественник Гумилев пропал без вести в поиске в неприятельском тылу". Чуть ниже будет фото - наверное, то, в уланской форме, с "георгием". Пожалуй, так хорошо, хороший конец. Останется даже немного надежды.

  - Вашблагородь, я пустой! - доложил Цыганков.

  - А у меня еще револьвер, - ответил Прапорщик, откладывая бесполезную теперь винтовку и расстегивая кобуру. - Подпущу поближе и вжарю.

  - А я тогда - штыком!! Эх, шашек наших нет!.. Жаль, девки не видят.

  ...Германскую цепь словно окатило дружным, плотным залпом. С гребня ближайшего холма прямо во фланг германцам открыл огонь, похоже, целый взвод! Сзади, где раньше одиноко бухала "драгунка" Муратова, теперь лупили сразу несколько стволов, грозя угодить в спину, если будешь даром поднимать голову. Прапорщик явственно различил там характерный лязг рычажного затвора североамериканского "винчестера", хорошо знакомый по африканским охотам...

  "Винчестеры" есть только у флотских офицеров. Неужели - морская пехота? Похоже - она; кому же еще, как не морякам, с такой легкостью преодолеть реку, с такой удалью явиться на помощь обреченному разъезду. Опять же - Николай Угодник, морской святой! Молитвы Лери! Только вот когда успел прибыть на их участок фронта морской батальон?

  Свисток на той стороне пропищал отступление. Германская цепь начала отползать. Половина солдат поднялась, пригибаясь, отбежала назад, прикрываясь огнем другой половины. Потом залегла, поддержала огнем такую же перебежку товарищей. Один солдат вдруг странно скособочился, завалился вбок; двое других подхватили его под локти, поволокли.

  "Хорошие бойцы..., - мысленно похвалил врага Прапорщик, - Отходят с боем, споро, и тем спасают себя. Хороший офицер!". Немецкий офицер шел последним, прямой и какой-то беззащитный, ложился неохотно (вон, ближайший солдат бесцеремонно повалил его, потянув за шинель). Но пули словно облетали храбреца.

  "Тебе, наверное, сейчас кажется, что лучше бы какая-нибудь - в грудь", - обостренным чутьем поэта прочитал мысли врага Прапорщик. Спесивый, самолюбивый, как любой настоящий тевтон, наверное, очень еще молодой - проиграл! Ничего, учись проигрывать, тверже будешь. Когда все это безумие закончится, если ты останешься жив, в жизни тебе понадобится очень много твердости. Как и всем нам...

  Германская цепь в последний раз показалась, переваливая за дальний холм. Волокли уже двух солдат, офицер шел все так же открыто, и смерть миновала его. Удивительно, где же немецкое подкрепление? Почему они не поддержали своих, интенсивная стрельба шла уже верных пятнадцать минут! Только тут Прапорщик заметил, что их бой, всецело поглотивший его внимание, был не единственным: частая дробь перестрелки рассыпалась еще в нескольких местах поблизости, взахлеб трещали пулеметы. Над далекими домиками, вместо мирных печных дымков, полз в небо пожар.

  - Ну что, Цыганков, с новым рождением, братец! Обнимемся...

  - Ага!.. Ну, вашблагородь, ажно обидно! Я уж и ангельское пение услыхал... А Алимка, небось, красавиц ихних, райских, по татарской вере, на десятки считал! Эй, Муратов! Живой там?!

  - Живой, чего мне будет. Тут вот оно... Люди!

  Несколько фигур, словно выросших из земли сзади, никак не походили на морских пехотинцев, как и на российских солдат. В овчинных бекешах и суконных шапках, они были бы похожи на местных крестьян, если бы не длинные маузеровские винтовки в руках, опущенные стволами вниз. Впрочем, судя по настороженным взглядам светлых глаз на усатых румяных лицах, эти винтовки готовы были в любую минуту снова взлететь к плечу. Муратов приближался вместе с ними - у него винтовки не было вовсе. Но, что самое удивительное, впереди, с тем самым пятнадцатизарядным "винчестером", небрежно положенным на плечо, шагал дворецкий Тадеуш собственной персоной! Только сейчас вместо потертого фрака на нем был тоже не новый, но вполне элегантный темно-зеленый охотничий костюм и высокие кавалерийские сапоги со шпорами.

  - Витайте, мосьпане! - дружелюбно поприветствовал он Прапорщика на польский манер, - Вижу, я со своими хлопами -молодцами - успел как раз вовремя.

  - Благодарю, мосьпане! - с достоинством ответил Прапорщик, в своей бурной жизни научившийся скрывать удивление. - Не припомню эпической истории, когда подмога подошла бы более ко времени. От имени Российской императорской армии...

  На красной физиономии Тадеуша отразилась несколько презрительная ухмылка:

  - Оставьте церемонии, пан прапорщик! Надоела мне ваша "императорская"... Вы хороший человек и интересный литератор, было бы жалко, если бы пшекленты швабы угробили вас так просто, а я не дал бы вам шанса жить и писать дальше! Тем более, мы давно искали случая устроить крупную вылазку... Однако поторопитесь. Мои люди проводят вас к коням и дальше до безопасной переправы. Мне еще выводить все отдялы... отряды, пока швабы не опомнились и не подтянули силы. Прощайте!

  - Позвольте еще минуту, мосьпане. Я не настолько наивен, чтобы не понять, что вы нам не друг, а всего лишь враг нашим врагам. Предположу, что вы ратуете за возрождение польского государства...

  - Так есть! Не только польского, а вернее - новой свободной Речи Посполитой, Николай Степанович. Впрочем, как говорят у вас, москалей, "на худой конец" нас устроит и Польша. А здесь пусть будет дружественная нам Латвия, рядом - Литва.

  - Жаль, что судьба не отвела нам больше времени. Было бы полезно побеседовать с вами, пан... Поручусь, что ваше имя - не Тадеуш!

  "Тадеуш" картинным жестом расправил пушистые усы, приосанился и в его коренастой статной фигуре появилась даже некоторая монументальность, как у бронзовых статуй королей и магнатов в Варшаве.

  - Я майор Твардовский, честь имею. Делегат Польской организации войсковой в здешних краях.

  - С Богом, пан майор. От сердца желаю вам удачи.

  Они крепко пожали друг другу руки. В молчании смотрели на них гусары и партизаны. Прапорщик вдруг почувствовал: произошло удивительное - то, что не в силах был объяснить даже он, искусный мастер плетения словесной вязи.

  - Ведь ваше имя - Ежи Твардовский?! Не хотите ли вы сказать...

  - А разве здешние селянки не рассказывали вам баек о том, как старый лис пан Ежи обманул смерть? - засмеялся поляк. Только на Прапорщика вдруг повеяло потусторонним холодом.

  - Я слышал другое: Ежи Твардовский умел видеть в грядущем, - заметил он. - Это правда?

  - Как сказать. Умел. До некоторой степени.

  - Тогда, быть может, хоть он скажет, чем закончится эта несчастная война для моей страны.

  Твардовский оскалился, и в его желтых, словно у хищной птицы, глазах мелькнуло недоброе.

  - Не надо уметь видеть грядущее, чтобы сказать: для вашей страны война не закончится ничем хорошим. Как вы понимаете, меня это нисколько не огорчает. Я сожалею о другом, только не знаю, пожелаете ли вы слушать...

  - Отчего же? Выкладывайте! Я не боюсь пророчеств.

  - Вы сами этого хотели, Николай Степанович. Для вас роковой будет не война, а женщина. Не та, которую вы считаете супругой: с ней вы скоро и без сожаления расстанетесь. Есть и другая, совсем юная, которая любит вас наивной и потому очень уязвимой любовью. Но в ней живет мощная сила, такая же, как и в вас... Нет, сильнее, чем в вас, - вы слишком устали!

  - Лери... - вздохнул Прапорщик.

  - Знаю, я все-таки прочитал имя на конверте. Пусть пан извинит меня великодушно! Вы с ней подходите друг-другу, как горилка к меду, вместе вы бы многое смогли... Никто никогда не слушал советов старого лиса Ежи Твардовского... Никто - никогда! - в голосе поляка проскользнуло позднее мучительное сожаление. - Вы расстанетесь с ней, и соединитесь с третьей. Личиком она прелестна, словно ангел в соборе Святого Роха в Варшаве. Но тогда вы погибнете!

  - Если так, зачем же вы тогда выручили меня сегодня, мосьпане?

  - Вы должны еще кое-что успеть, Николай Степанович. У вас осталось несколько времени.

  - Неуместный и последний вопрос, пан Ежи... Сколько?!

  - До самого смертного часа, Николай Степанович, ровно столько... И не минутой больше.