Глава шестая. Русский дервиш

  В апреле 1921 года в Энзели, где стояла Волжско-Каспийская флотилия Раскольникова, появился странный человек. Местные жители называли его дервишем. Конечно, с большей точностью его можно было назвать поэтом, но так уж повелось называть здесь любого одухотворенного и безобидного чудака в непонятном одеянии. Дервиш-поэт бродил по городу в рубахе из мешковины, в штанах на голое тело и босиком. Обветшавший и потертый сюртук и свое главное достояние - раздолбанную пишущую машинку, он в первый же день пребывания в Энзели загнал на базаре, а клеенчатый футляр от этой самой машинки, спасаясь от солнца, водрузил на голову. За плечами у дервиша висел мешок с рукописями. Красноармейцы относились к "малохольным" не столь снисходительно, подозревая в них ловко маскирующихся "агентов контрреволюции". Патруль без лишних слов сграбастал подозрительную личность и приволок в комендатуру, не слушая его невразумительных объяснений и недовольного улюлюканья базарной толпы (пришлось, правда, пару раз пальнуть из трехлинейки поверх голов "для успокоения"). Усатый дежурный с недоверием потыкал ножом в футляр и, убедившись, что там не скрываются "злостные контры", принялся за содержимое заплечного мешка, шикнув на странного человека, который пытался броситься на защиту своего состояния. Пару помятых персиков, извлеченных на волю, краском без лишних разговоров шумно схрупал, заметив: "Ишь, жара, а пить-то охота!" Далее последовала большая и взлохмаченная, как кочан капусты, тетрадь в видавшей виды клеенчатой обложке, вызвавшая у собравшихся слабое, но искреннее оживление (чахточный особист даже любовно погладил кобуру нагана, и на его впалых щеках выступил нежный румянец возбуждения). Пока дежурный распоряжался поставить во дворе деревянный щит, "шоб никого рикошетом не задело", особист, верный долгу службы, раскрыл тетрадь, и его взгляд упал на странный заголовок: "Доски судьбы". От изумления он прочитал это вслух. "Во-во, Митрий, прям в тютельку сказал! - восхитился дежурный и кивнул красноармейцам на, казалось, не понимавшего сути происходящего странного человека: "Давай его, товарищи, к этим самым доскам - и дуплетом!" Привычно похохатывая, двое вихрастых бойцов подхватили слабо протестовавшего человека под мышки и поволокли к двери.

  - Э... Стой-ка, товарищи, - вдруг остановил их особист и неодобрительно глянул на дежурного, - Тебе, Гришка, только б сразу шлепнуть...

  - Да ладно, сам такой! - обиделся дежурный, - А чо?

  - Контра хитрая, шифрованная, вот тебе и "чо", деревня!!! - особист, некогда работавший кондуктором на железной дороге, считал себя человеком образованным и пояснил с оттенком покровительственного презрения: - Гляди-ка: вот, цифры столбиками, слова шифрованные: "Дыр, бул, щел, убещур..."

  - Кого-кого "убил щур"? - не совсем к месту переспросил дежурный, вопросительно посмотрев сначала на углубившегося в чтение особиста. После того, как тот убил его молчанием, дежурный обратился за разъяснением к странному субъекту, для убедительности сунув ему под нос здоровенный облупленный кулак:

  - Ну, давай, колись, контра гнилая, а то я щас тебе сам "дыр-быр" в башке наделаю!

  Только сейчас, казалось, схваченный понял, что события принимают угрожающий для него оборот.

   - Граждане, да что вы? Это же стихи! - возопил он, - Я же ничего предосудительного не писал! Поиск древних славянских корней, понимаете?

   - Неа.

   - Ну, наши предки так говорили!! А еще поэт Гумилев сказал, что ангелы на Венере говорят на языке из одних только гласных...

   - Венерия у ангелов? Ты что, еще и доктор? - не совсем понял особист, а затем проницательно прищурился - А это что такое: "Участок - это место встречи человека и государства". Ты тут про старый режим, или про новый?

   - Ну, видите ли, метафизика взаимоотношений человека и государства не подвластна временным категориям... Я, видите ли, изучаю время и его законы...Я в некотором роде и ученый.

  "Найдены часы человечества. Стоит только от узлового дня отложить степени двух и степени трех дней, и если узловой день был со знаком +, то через степени двух пойдут события того же знака, а через степени трех... обратные узловому", - неровным, почти детским почерком, было густо исписано по покоробленным страницам. Непроизвольно прочитав это слова вслух, особист нетвердой рукой закрыл тетрадь и тяжело задумался, сам не поняв о чем. Вихрастые бойцы слушали с неподдельным интересом, опираясь на свои винтовки. Но дежурный поспешил вернуть контроль над приобретавшей размытые очертания персидской фата-морганы ситуацией.

   - Уроды! - рявкнул он на бойцов, - Ухи развесили!! Давай его до выяснения в холодную! И по пути не сметь слухать его контры завихрюшистые! А то рыло раскрою!! Пущай товарищ Абих разбирается! А ты, Митрий, сдулся!

   Когда красноармейцы с неожиданной бережностью взяли непонятного человека под руки и вывели его вон, дежурный твердой рукой забрал у особиста тетрадь:

   - Слышь, Митрий, ты б водки выжрал, или кокаинчиком занюхался... Или шлепни кого! А то худо б не было. Это... Это такая контра! Мировой опасности!!

  - Поясни, - вяло заметил особист. Глаза его и без кокаина были мутными, как у селедки.

   - Ну... Я революцьонно сознательный краском, в Бога не верю, вот те крест святой! Но в черта верю. Похоже, мы его, рогатого, первейшего приспешника повязали! Надо писания его срочно товарищу Абиху... Он смогет!

   Секретарь Политотдела Отдельного экспедиционного корпуса Персидской красной армии товарищ Абих, Рудольф Петрович - сын машиниста Закавказской железной дороги и работницы-кирпичницы - имел за плечами не только революционные университеты. Ему удалось поучиться и в Бакинском университете, и даже поработать ассистентом при кафедре истории искусств и археологии. Поэтому, когда ему дежурным была доставлена странная тетрадь, с пояснением, что "особист Горохов, как читал, расстройство рассудка получил", он только в очередной раз горько посмеялся. Сильны еще в темной солдатской массе, поднятой ветрами революции, поповские предрассудки и деревенские суеверия! Некоторые из содержавшихся там стихов Рудольф Петрович знал: доводилось читать по молодости, да и с коллегами на кафедре археологии с интересом обсуждали специфические теории времени и языка Виктора, или Велимира Хлебникова. Угнетенный однообразием будней революции и жарой, Абих находил некоторое облегчение только в обществе единственной образованной женщины во всем Энзели - супруги командующего Раскольникова Ларисы Михайловны, урожденной Рейснер. Но, нуждаясь в ее обществе, сентиментальный, как истинный немец (хоть и обрусевший), Рудольф Петрович и боялся его одновременно, понимая: тут и влюбиться недолго! В общем, может и хорошо бы, тем более, что товарищ Лариса сама скучает, совсем не по-революционному... Но вот взгляд у командующего Раскольникова зоркий, рука тяжелая, и "маузер" осечки не дает, в отличие от его, Абиха, бельгийского "юпитера", которому явно тоже не на пользу персидский климат... Потому-то перспективе встретить в базарно-ковровой Персии такого великолепного собеседника товарищ Абих явно обрадовался, предвкушая, как представит его Ларисе Михайловне. Втроем - не вдвоем, товарищ Раскольников, может и успокоится на его счет!

   Виктор Владимирович был немедленно вызволен из "холодной"... Которая, на самом деле, была раскаленной, и выжил он там только потому, что часовые тайком делились с "колдуном" содержимым фляжек в обмен на предсказания судьбы и "чудные побасенки". Представились почти по-старорежимному:

   - Виктор Владимирович, весьма польщен видеть вас в наших краях! Позвольте рекомендоваться, Абих, Рудольф Петрович... Археолог.

   - Взаимно, Рудольф Петрович... Видите ли, занесен в страну поэтов и роз стремлением познать тайны языка здешних птиц. Я ведь, в некотором роде, мог бы пойти по стезе отца, заняться орнитологией! Но меня занимает феномен времени...

   - Хм... Да уж... Он нас всех сейчас чрезмерно занимает.

   - Как приятно встретить единомышленника, Рудольф Петрович!!

   - Предполагаю, вам будет еще интереснее встретить единомышленницу. Доводилось ли вам слышать о Ларисе Михайловне Рейснер... Блистала некогда в ваших кругах, в Петрограде.

   - Не только слыхал, но и читал. Поэму ее "Атлантида" ценю весьма высоко.

   - Она здесь как супруга товарища Раскольникова. Ручаюсь, будет рада встретиться с вами.

   - Наслышан о ее подвигах. Был бы рад встрече. Только не в обществе Раскольникова. Говорят, он страшный человек.

   "Слишком много сейчас страшных, и я сам влип", - подумалось товарищу Абиху. Захотелось все забыть, и оказаться в прохладных университетских аудиториях, говорить о древних царствах и засыпанных песками городах. "Попытаюсь доложить Раскольникову как-нибудь келейно, - решил он. - Но сначала непременно Ларисе. Она заступится".

   Этим вечером Лариса, Хлебников и Абих долго просидели за чаем, который подливали из мятого медного самовара в узорные персидские пиалы, смотрели, как гаснет над Каспием зеленый закат, говорили о поэзии, о Петербурге, о многом и ни о чем.

  С самого начала этого непривычного для нынешних окаянных времен разговора Ларисе хотелось спросить о Гумилеве. Быть может, Хлебников что-то знает о Гафизе, слышал от друзей-поэтов, оставшихся в Петрограде? Лариса долго собиралась с силами, не решалась, и, наконец, имя Гафиза вырвалось из ее сжатых губ, как птица из клетки.

  - Вы не слыхали, Виктор Владимирович, как там Гумилев? По-прежнему читает лекции студистам, преподает в Институте живого слова? Живет в ДИСКе - Доме искусств?

  Хлебников не смог скрыть удивления. Он, как и многие "певчие птицы" из богемного мира, знал о коротком и трагически-напряженном романе Рейснер и Гумилева, но полагал, что женщина, которая в стихах и прозе называла себя Ариадной, должна ненавидеть бросившего ее Тезея. Хотя, кто из них кого бросил - непонятно... Но она, оказывается, не ненавидела, а любила, любит до сих пор: иначе к чему этот робкий вопрос, это предательское смущение, дрожь в голосе, румянец на щеках, неумелое и неудавшееся желание скрыть свою заинтересованность в судьбе Николая Степановича?

  О Гумилеве Хлебников знал мало. Слышал, правда, что над Николаем Степановичем сгущаются тучи, что, выступая перед матросами Балтфлота, Гумилев с вызовом и бравадой прочитал смолящим махру "братишкам" стихотворение о портрете государя императора, подаренном какому-то абиссинскому шейху.

  - Говорят, недавно Гумилев выступал перед матросами, - сказал наконец Хлебников. Стихи читал. Говорил о времени. У Николая Степановича, изволите ли видеть, тоже есть своя теория времени.

  - И какая же? - пытаясь скрыть предательскую дрожь в голосе, спросила Лариса.

  - Эта теория едва ли понравится вам, - ответил Хлебников. - Вы на других позициях.

  - И все же, расскажите! - настаивала Лариса. - Если Гумилев рассказывал об этом матросам, то и мы можем знать.

  - Ну что же, извольте. Николай Степанович говорил, что в древние времена власть принадлежала жрецам-духовенству, затем - воинам, сейчас же наступил период власти пролетарской, но он ложен...

  - Ложен? - товарищ Абих изумился не самой идее (для него этот вопрос тоже оставался открытым), а дерзости (или мужеству) Гумилева, который осмелился говорить такие контрреволюционные вещи буйным балтийским "братишкам".

  - Точно так, ложен, - продолжил Хлебников. - Когда же этот период закончится, власть перейдет к поэтам, к людям высшего разума, и тогда...

  - Что тогда? - ахнула Лариса.

  - И тогда наступит новая, прекрасная жизнь, о которой все мы можем только мечтать!

  - Себе, как видно, он предназначал русский престол! Вы же, милейший Виктор Владимирович, насколько я помню, уже застолбили всемирное президентство или что-то подобное? - насмешливо заметил Абих. Он незаметно подливал себе в чай спирт из карманной фляжки (исключительно для профилактики малярии), и фантастическое несоответствие "светского вечера" реальности начало вызывать у него сарказм. - Опасные разговорчики ведет наш Николай Степанович. Как бы его империя не ограничилась после этого парой аршин в длину и одним в глубину!

  Абих увидел, как побледнела при его последних словах Лариса, но это доставило ему мстительное удовольствие: он мог еще согласиться делить ее с Раскольниковым, но не с половиной же богемного Петербурга! После этого разговор скомкался, сломался и сошел на нет. Спирт они допили вдвоем с Председателем Земного шара и отправились спать. Всю ночь снилась прежняя жизнь, при чем, как назло, не только до семнадцатого, но и до четырнадцатого! Товарищ Абих проснулся в отвратительном расположении духа и, очертя голову, отправился докладывать Раскольникову.

   "Еще один рифмоплет и, верно, жрать хочет", - вопреки ожиданиям, только презрительно бросил Раскольников, сразу распознавший в диковинном госте очередного из числа той вечно нищей и прожорливой поэтической братии, которую его супруга подкармливала флотскими пайками. "Федор, неужели ты не понял, это же Хлебников! - возмутилась присутствовавшая при докладе Лариса. - Сам Велимир, Председатель Земного Шара, друг Маяковского". "Какой-то он потасканный для Председателя Земного шара", - хохотнул Раскольников, знавший наверняка, что жена "подкормит" гостя реквизированным у иранцев рисом. Поэтишки все время ошивались вокруг его супруги, о чем-то просили, на что-то надеялись, а она всегда готова была снизойти к их нуждам. И вот еще один свалился, на его голову! Даже в Персии достали! И добро бы этот Велимир писал идеологически правильные революционные стихи, как, например Маяковский... Или, хотя бы, как вступивший в Компартию Брюсов. Нет, этот был всего лишь когда-то сочувствующим, да и то не сумел отречься от декадентской шелухи, которой так опасно увлекалась его супруга.

  Тем не менее, полубезумный оборванец с клеенчатой коробкой на голове забавлял и не казался опасным. По настоянию Ларисы, "поэтишку" взял на поруки товарищ Абих, тем более, что, как было известно командующему Волжско-Каспийской флотилией, поэзию товарищ Абих и сам любил. Рудольф Петрович даже попытался поместить стихи "дервиша" в газете "Красный Иран". "Дервиш", в свою очередь, воспел в стихотворении медную чернильницу в виде верблюда, украшавшую стол товарища Абиха, и даже написал портрет секретаря Политотдела, в котором Абих не без обиды опознал себя, похмельного наутро после давешней беседы за "чаем". "Рудольф Петрович, а известно ли вам, что когда Анненков писал Блока, он специально три ночи водил его по кабакам, дабы добиться романтической бледности и роковых теней под глазами? - беззаботно парировал Хлебников - А тут - такая находка!" "Ну-ну, - оскалился Абих, - О Русь моя, жена моя... Я пригвожден к трактирной стойке! Знаем, читали... Только здесь даже трактира порядочного нет! Велимир Владимирович, может снова спиртику?"

  Узнав о том, что Хлебников прижился при его штабе, Раскольников подумал, что из "поэтишки", может быть, выйдет толк. "Гуль-мулла!", - кричали энзелийские мальчишки, завидев странного длинноволосого человека с футляром от печатной машинки на голове. "Они называют меня "священником роз", - рассказывал польщенный Хлебников товарищу Абиху. "Не священником роз, а русским муллой. Роза на их языке будет "гюль"! А "гуль", это даже не "русский", а так, вроде: "кацап". Если на то пошло, по-местному вас было бы этичнее назвать "урус-дервиш", священного сана-то вы не несете!", - уточнял Абих, отменный знаток Персии и местных нравов. Но Хлебникова бесполезно было убеждать в неточности собственного перевода: он намеревался, подобно дервишу из пьесы Гумилева "Дитя Аллаха", рассыпать в этом краю роз мудрость, как цветы...

  Лариса же была в восторге от Гуль-муллы и продекламировала мужу новое стихотворение странного гостя:

  "Тьфу ты, даже не выговоришь! И это ты называешь стихами? А рифма где? - оборвал ее Раскольников, и назидательно добавил: "Мир будущего несем сюда мы, Персармия". "Но, Федор, ты даже не потрудился дослушать, - невозмутимо заметила Лариса, - А там говорится:

  Персия будет советской страной,

  Так говорит пророк."

  "И без пророков таких босоногих справимся", - бросил Раскольников. Тем не менее, после настоятельных просьб Ларисы он сдался и назначил Хлебникова на должность "лектора Летучего красного отряда", отправлявшегося на штурм Тегерана, с назначением ему постоянного довольствия. Впрочем, переодеваться в гимнастерку и обмотки Гуль-мулла не захотел, так и отправился, верхом на ободранном обозном ослике, в рубище и своем причудливом головном уборе.

  - Он что, в таком виде стишки бойцам читать будет? - уныло спросил Раскольников у Ларисы.

  - Товарищам будет полезно послушать стихи во время привалов, - с царственной улыбкой ответила товарищ Рейснер.

  - Только не эту тарабарщину! - возмутился комкор. - Слыхал я: "Вы рассмейтесь, смехачи...". Или это еще: "Дыр, бул, щел, убещур..." Братишки и так слишком часто вокруг него животы надрывают, вместо того, чтоб политграмоту постигать! Пусть лучше помалкивает да рис жрет, а стишки свои товарищу Абиху читает, два сапога - пара!

  А между тем "русский дервиш" писал родным в Астрахань: "Живется здесь скучно, дела никакого, общество - искатели приключений, авантюристы шаек Америго Веспуччи и Фернандо Кортеца". Письмо Хлебникова вскрыли товарищи из Особого отдела Персидской Красной армии, не переставшие проявлять к этой темной личности повышенный интерес. После этого оно легло на стол сначала к Абиху, а потом к Раскольникову, в сопровождении рапорта следующего содержания: "Именующий себя Велимиром Земного Шара гр. Хлебников В.В., внедрившийся в ряды Персармии, разоблачен в сношении с главарями бандитских белых банд Америго Веспуччи и Фернандо Кортеца. Нашей агентуре они пока неизвестны, но очевидно присланы Антантой". Товарищ Абих лишь посмеялся, а Раскольников буквально побагровел от гнева и швырнул рапорт в лицо супруге.

  "Погляди, что пишет твой сумасшедший пророк! - кричал Раскольников. - Мало того, что мы, значит, не Персармия, а шайка авантюристов! Ты хоть представляешь, что будет, если подобная писулька дойдет до товарища Троцкого? Хорошего лектора ты навязала на мою шею...".

  "Ты должен гордиться, Федор, он сравнил нас с конкистадорами! Армия Кортеса завоевала столицу империи ацтеков, а мы непременно завоюем Тегеран. Воины Кортеса отличались смелостью", - пыталась переубедить мужа Лариса. А про себя думала: "И жадностью. Выжали все золото из Латинской Америки, как мы выжимаем рис". От этой мысли Ларисе становилось необычайно горько: она вспоминала одно из писем Гафиза, в котором он говорил, что мечтает написать пьесу о завоевании Мексики Кортесом. Тогда, в 1916-м, она передала Гафизу на фронт книгу Уильяма Прескотта о завоевании Мексики, которую он рассеянно листал в грязных траншеях. Теперь она часто чувствовала себя предательницей Мариной, Малинцин - индианкой, которая помогла своему любовнику Кортесу завоевать Мескику. В муже Лариса видела нового Кортеса, разбойника и авантюриста, который выжал слезы и кровь из русского Поволжья и персидского Гиляна, а теперь собирается покорить Тегеран!

  Но Тегеран оказался крепким орешком, крепче Теночтитлана. Красноармейцы и дженгелийцы стояли в 42 верстах от города. Между Тегераном и Персидской Красной армией лежала всего лишь одна гора, закрывавшая дорогу на столицу. Но эту гору красные так и не смогли взять. Окрепшие шахские войска и нанятые шахом на службу донские и кубанские казаки из бывших деникинцев, перешли в контрнаступление.

  Не выдержав их натиска, мобилизованные Мирзой Кучек-ханом в Красную армию персидские крестьяне, разбегались или сдавались в плен. Кавдивизион чернобородого командира Амирова встретился в сабельном бою с казаками и погиб почти полностью. Вырвавшийся из сечи с несколькими людьми, Амиров, весь израненный, спасся от жаждавших мести казачьих шашек лишь тем, что сдался в плен шахским офицерам. Из Летучего отряда красноармейцев осталось в живых только 120 человек. Товарищ Абих, помощник главкома отряда Хаджи-Мурат Мугуев - бывший начальник разведки Персидской Красной армии, "русский дервиш" Хлебников, художник Мечислав Доброковский и горстка уцелевших бойцов пешком отступили в Рудессер. Бросить пришлось все - обоз, артиллерию, раненых...

  Пытаясь оторваться от преследования, они из последних сил шли день и ночь среди песка и камней, выжимая последние капли воды из фляжек. Лошади и ослы пали, и пулеметы и ящики с боекомплектом изможденные бойцы тащили на себе - бросить оружие не приходило в голову никому: в нем была последняя надежда на спасение. Первый день отступления Хлебников уныло тащился вместе со всеми, но наутро стал отставать. "Виктор Владимирович, поспешите, - не скрывая раздражения, хрипло прикрикнул Абих. - Я не могу подгонять вас персонально каждую минуту, на мне отряд в сто двадцать душ! Отстанете - сами доказывайте казачкам, что вас занимает поэзия, а не классовая борьба!" "Да, да, я уже иду, Рудольф Петрович", - оживился поэт. Но потом увидел на камне "интересную ворону", черную, но с белым крылом, которая даже не думала улетать, задумался о ее птичьей судьбе и отстал вовсе.

   Опомнился только от дробного перестука сотен копыт. Охватывая полумесяцем путь отступления остатков красного отряда, по следам на рысях шла сотня чубатых донцов. Ножны шашек недобро стучали о стремена, на винтовках тускло сверкало мутное от жары солнце, с лошадиных губ падала кровавая пена, люди выглядели злыми и измученными - они тоже держались из последних сил. При виде странной фигуры, склонившейся над зловеще растопырившей крылья птицей, так и не взлетевшей при их приближении, ближайшие невольно сдержали коней. На вопрос, заданный по-персидски, Виктор Владимирович только заулыбался растерянно и сказал на чистом русском:

  - Глядите, братцы, птица какая интересная! Сама черная, как смерть, а крыло белое. И людей не боится...

  - О, да это никак краснюк в местного вырядился! - весело оскалился казачок, с едва пробивавшимися усиками, и недвусмысленно потянул шашку из ножен.

  - Погодь рубать, всегда успеешь, - остановил его седой урядник со шрамом в пол-лица и массивной серьгой в ухе. Навис, тесня конской грудью:

  - А ну-кась, раб божий, обшит кожей, отвечай, кто таков будешь, если по ангелам не соскучился?

  "Ну вот, опять объясняться надо", - уныло подумал Хлебников, а вслух продолжил:

  - Я, господа, поэт и в некотором роде ученый. Птичек изучаю разных! Вот, на ворону загляделся, да и отстал от своих.

  - Я ж говорил, краснопузый!!! - азартно заверещал казачок, не совсем ловко выхватив шашку, - Подвинь-кось, Нил Захарыч, я его зараз как пластану...

  - Вложи на место, шашкой без смысла не сверкай, - с тихой, но внятной угрозой заметил урядник, - Щас я тебе подвинусь, щенок! Лети наметом за есаулом, скажи, поймали...

  - Краснюка?!!

  - Да не пойми кого поймали, так и скажи!

  Казачок спрятал шашку и обиженно поскакал догонять остальных. Несколько задержавшихся казаков, радуясь передышке, спешились и принялись кто проверять подковы, кто подкладывать тряпицу на сбитую забившимся под седло песком в кровь лошадиную спину.

  - Потерпи, Зорюшка, малость, совсем чуток осталось, зараз краснозадых порубаем, у них, может, водицы отобьем! - ласково уговаривал лошадь один из станичников.

  Виктор Владимирович устало опустился на камень и заговорил все с той же вороной на "языке ангелов", который, как ему казалось, понимают птицы: "Эу, ао, уо, аи...". Ворона отвечать Гуль-мулле не стала, но из ее красноречивого молчания следовало, что понимает. "Птицы куда понятливее людей, - грустно подумал Хлебников. - И добрее". Казаки заметно оживились, и даже подошли поближе.

  - Кажись он вправду того... Юродивый! Птицу вона как уговаривает! - заметил один. - Не по-божески таких обижать. Может, ну его... Пущай идет себе.

  - Ты погоди, - остановил его урядник. - И не такие чудеса в мире бывают. Скажи-кось, а птица што, вправду тебя понимает?

  - Ну, не каждая, предположим, - улыбнулся Хлебников. - Но эта понимает всенепременно! Она такая же, как я. С белым крылом.

  - Так это што, как в песне, можно ее к нам на станицу с весточкой отправить? - то ли шутя, то ли серьезно спросил светлоусый казак с ладанкой на распахнутой груди.

  - Язык птиц, господа, требует кропотливого изучения. Пока я постигаю только его азы, долог путь от альфы до омеги, и сейчас я нахожусь где-то не далее дельты...

  - Чего? - не понял урядник. - Мишка, а мы ж с сотником по карте сверялись... Плутанули што-ль?

  - Дельта, господа, это буква древнегреческого алфавита, вот она, - поспешил объяснить Хлебников, пальцем начертив треугольник на песке.

  Урядник только сплюнул и отошел, предвкушая заслуженный разнос от сотника. А светлоусого казака более занимало другое:

  - Так ты не темни, умный! Толком скажи, вот, к примеру, если б я тебя как душу християнскую попросил, ты б этой вороне растолковать мог, как на мою станицу долететь и который курень от церкви. А я б сразу и весточку написал Галюне, да малым, да мамане...

  В грустных глазах служивого было столько тоски и надежды, что Хлебников почувствовал с ним что-то вроде родства.

  - Понимаешь, братец, вот если бы ты меня попросил лет этак через десять... Пускай даже пять! Я бы тогда тебе непременно помог, и ворона, главное, такая подходящая попалась. А сейчас не могу. Ты уж извини, Христа ради.

  - Тьфу ты, вправду малохольный! - не скрывая досады сплюнул казачок. - Чего ж ты тогда здесь полчаса честным людям мозги паришь? Может, де мол, он по-птичьи... Да не хрена ты не можешь, баловство одно!!

   Командир Волчьей сотни Походного казачьего войска на службе у шаха Персии есаул Разрядный остановил своих людей. Разведка подтвердила: краснопузые располагали не менее, чем тремя "максимами", которые несли, не снимая со станков, следовательно, могли быстро развернуть на позициях. В сотне Разрядного имелось только два ручных "льюиса". Да и было большевиков, пожалуй, даже больше, чем казаков. Конным наскоком на заморенных лошадях таких не взять. Пришлось бы спешивать людей, разворачивать в цепь, ввязываться в длительный бой, а там - кто кого, знал только переменчивый бог войны, которому Разрядный служил, кажется, уже вечность - с 1915 года. Слишком много братьев-станичников полегло в серой Галиции, во вспыхнувшей красным безумием России, в чужих краях по всему миру, чтобы сейчас бросать на смерть эту свою последнюю сотню. Тегеран они отстояли. Красных положили немало. Шах может быть доволен и отсчитывать премиальные. Эти пускай катятся к своей коммунарской матери и благодарят судьбу. Надо выводить сотню, пока лошади не стали падать от обезвоживания. Лошади уже не свои, шахские. Высчитает за каждую. Черт подери, он, боевой офицер, научился здесь считать деньги, как приказчик. Навык, в принципе, не бесполезный. Но до чего отвратительно на душе. Надо еще разобраться с этим... Красным, не красным, шпионом или не шпионом... Ладно, если мальчишка прав, и действительно большевицкий "шпиен", лично зарублю, решил есаул, и от этой мысли стало немного легче.

   Странный заросший субъект в мешковине, босой, с отстраненным видом сидел на камне среди кучки окружавших его казаков и гладил ворону с белым крылом. Есаул знал своих людей, особенно урядника Сельпухова. Если эти уже держались с "найденышем" почти дружелюбно, значит - точно не шпион. Вот досада!!

  - Ты кто таков, чучело? - спросил сотник. Надо было стальным голосом, чтобы сразу увидел "благородие". Получилось устало и блекло.

  - Милостивый государь, благоволите не "тыкать", - внезапно преобразившись, с достоинством ответило чучело, - Я поэт, и знаю цену слову, а "ты" и "вы" - особые слова, которые путать не следует. Что позволено простому казаку, вас не красит.

  Есаул повидал всякое. На самом деле, не всякое, и сам это прекрасно понимал. Только войну успел повидать вдоволь, уйдя на нее прямо из юнкерского училища. Нельзя сказать, чтобы ему приходилось знать много поэтов... Если, конечно, не считать поручика Кенгурова, баловавшегося на досуге сочинительством, пока его не разорвало австрийским снарядом. Но поэта он представлял себе все-таки иначе: обязательно в бархатной блузе, с роскошной ухоженной шевелюрой и демоническим взглядом... Вернее, так ему их описывали знакомые барышни. Есаул хорошо умел разговаривать с нижними чинами и с пленными, хуже - с начальством. Как с барышнями - забыл. С поэтами - совсем не знал как.

  - Представьтесь! - только и процедил он.

  - Велимир Хлебников, - ответил босяк, отвесив учтивый полу-поклон.

  - По имени сразу видно, что поэт... Это что, псевдоним?

  - Это - славянское имя. Означает - владеющий миром. Но, думаю, вам это неинтересно.

  - Мне сейчас, наоборот, все интересно. И на вашем месте я бы постарался сбавить тон и четко отвечать на вопросы. Поэтом может назваться кто угодно. Тем более, что-то не слыхал я про поэта Хлебникова Влади... Вели...мира.

  Но непонятный оборванец вел себя не как пленный, над которым занесены лезвия шашек, а как заносчивый "шпак", случайно оказавшийся на юнкерской попойке. Он вызывающе выставил босую ногу с твердыми, как камень ногтями и спросил дерзко:

  - А изволили ли вы, милостивый государь, вообще слышать о поэтах?

  - Не извольте беспокоиться, слышал. Только не о Велимирах. А вы-то сами слышали? Вот, например, Гумилев, Николай, фронтовой офицер, а не бродяга какой-нибудь, охотник на львов, а не на ворон - это поэт! И стихи его мне нравились, правда, только военные или о путешествиях... В эту, как ее...

  - Абиссинию, - издевательски напомнило чучело. - Он и о Персии писал, знаете ли, в которой мы с вами имеем сомнительное удовольствие встретиться. "Твои зеленоватые глаза, как персидская больная бирюза"...

  - Слушай, помолчал бы ты про зеленые глаза, и без тебя тошно, - вдруг затосковал о несбывшемся есаул. Вспомнились зеленые глаза, в которые он все не мог насмотреться, пока поезд не унес его полк в Галицию. А других в памяти просто не осталось. - "Как больная бирюза", говоришь. Не читал. Надо будет где-нибудь достать...

  - Если желаете, могу вам почитать, - уже более мягко предложил странный человек. - Я много знаю из него. Да и он мои стихи ценит.

  - Прочитай...те. Пара минут есть, пока сотня подходит. Давай про эту бирюзу.

  - Это стихотворение называется "Лес", - начал Хлебников. И тягуче, нараспев, продолжил:

  Магия этих строк завладела Хлебниковым: рассыпались, словно марево, прикаспийская пустыня и бесплодные скалы, исчезла странная черно-белая ворона, сидевшая на камне, не стало ни войны, ни белых, ни красных, только небо и стихи, чеканная поступь которых властвовала над временем и его законами, бессрочно и безвозмездно владела ими. Слушал есаул, потупив голову, так, что не было видно лица, а только свалявшийся от пота русый чуб. Слушали казаки, с каждым словом подступая все ближе, образуя тесный кружок, как, наверное, некогда их пращуры вокруг очарованного кудесника. "Непонятно и цветасто, как в церкви, когда хороший поп проповедь читает", - тихо сказал светлоусый казак. А ворона вдруг хрипло вскаркнула, встрепенулась, взмахнула крыльями и взвилась вверх.

  - Поняла!! - радостно воскликнул Хлебников. - Я всегда знал, что птичий язык и поэзия от одного корня.

  - Раз поняла, так что ж ты мне тогда плел, что не поймет - воскликнул светлоусый, - Эх, надо было все-таки цидулку написать, может я б ей лучше втолковал... Такая умная птица за просто так мотается! Все равно, что ты...

  Есаул Разрядный спешился и в первый раз посмотрел на поэта глаза в глаза, не сверху.

  - Что ж ты с красными делаешь тогда? Только не говори, что ты не с ними, откуда тебе тогда здесь взяться на мою голову?

  - Стихи им читаю, - просто пояснил Хлебников.

  - И что, вразумляет? - вступил в разговор седой урядник со шрамом, - Душу человеческую вернуть им, что ль, думаешь?

  - А они, изволите ли видеть, тоже люди. И душа у них болит временами, как у всех.

  - Бесы они, аспиды, хуже змеюки! - отрезал урядник. - Что с Расеей сделали! Со всеми нами, и с бабами нашими, и с деточками, и со станицами нашими, и с храмами божьими... Ты это видел? Твой курень в твоих глазах горел?

  - Видел. Но злом зло не искоренишь, - решительно заявил Хлебников. - А поэзия, я уверен, дело поправит - пусть не сразу, пусть потом, но человеческую душу разбудит. Миром должны править поэты, это и Николай Степанович Гумилев говорил.

  Сотня возвращалась, не завершив погони, стекаясь из полумесяца в жидкую колонну. Лошади шли сбивчивым шагом, казаки ехали хмуро.

  - Сотня подходит. - сказал есаул и повернулся к уряднику: - На конь, Нил Захарыч. Если к вечеру до колодца не доберемся, не всех лошадей доведем.

  - А с этим, который с красными, что? - неодобрительно спросил урядник.

  - Не твое дело, Нил Захарыч. Езжай-ка, отставших подгони.

  - Слушаю. Ну, прощевай...

  Поэт и сотник протянули друг другу руки.

  - Прощай, Велимир. Правь миром... если получится.

  - Прощай... Не имею чести знать имени.

  - Николаем меня зовут. Как Гумилева... Знаешь, а я в волшебный лес вдвоем с ней все равно не согласен. Пусть она живет долго, много дольше меня!

  Он привычно занял место во главе замыкающего взвода - там, где при отступлении место офицера. Ему было трудно дышать, словно несказанные слова душили его, и грустно, но грусть была светлой.

  Кажется, это написал Пушкин?

  Через день, когда остатки отряда Персармии, слегка передохнув в Рудессере и наполнив фляги и животы водой, стали грузиться на плоскодонки из пустыни появился Гуль-мулла, все так же с мешком рукописей за плечами и неизменным клеенчатым футляром от печатной машинки на голове.

  - Виктор Владимирович, вы хоть отдавали себе отчет, чем рисковали, вот так по-ребячески отстав? - хрипло спросил черный от солнца Абих, скрывая радость встречи и пережитую тревогу. - Вам что, хотелось, чтоб я развернул людей и поперся назад отбивать вас от белоказаков... Вот тут бы нас и положили, и вас бы не пожалели, вы уж мне поверьте...

  - Да полно вам, Рудольф Петрович, - простодушно отвечал товарищ лектор Летучего отряда Персармии. - Не такие они и страшные, казаки эти, стихи послушали, все уговаривали с вороной весточку на станицу передать... А офицер вообще, уверяю вас, пришелся бы нам в компанию.

  Абих затравленно зыркнул по сторонам. Бойцы были полностью поглощены погрузкой на лодки реквизированных у "персидских трудящихся" запасов провизии и ковров. Рудольф Петрович облегченно вздохнул и перешел на свистящий шепот:

  - Какая там ворона, какой офицер... Вообще, вы мне этого не говорили, а я не слышал! Вы что, действительно не отдаете себе отчета в том, в какое время мы живем...

  - Отчего же...

  - Умоляю, не сейчас!!! - почти зарыдал Абих, - Если ваш душка-офицер сейчас нагрянет сюда с казачками, вот только ворона ваша наши кости и унесет! Садитесь в лодку и помалкивайте, договорились?

  - Если вам так угодно, Рудольф Петрович... Но мне кажется в этих песках, по которым мы свершали свой анабазис, мне открылись человеческие души и характеры сродни античным по величию дум и страданий...

  - Марш в лодку!!!!

  - Иду, иду...

  На их счастье посланный из Энзели пароход "Опыт" встретил утлые плоскодонки, принял на борт штабных работников вместе с Гуль-муллой, пулеметы "максим", запасы провизии и прочей реквизированной "персидской рухляди", и благополучно доставил в Энзели. Красноармейцам же было предоставлено собственными силами выгребать по соленым волнам Каспия куда им заблагорассудится.

  Так Велимир Хлебников ненадолго вернулся в прежнее общество, собиравшееся вечерами за помятым самоваром. Однако его сравнение Гилянской авантюры большевиков с анабазисом Ксенофонта было несколько поспешным. Командиры и комиссары красной Персармии после катастрофы под Тегераном напоминали греческих лохофагов только одним: желанием уволочь восвояси побольше награбленного у персов добра. Груженые тюками с дорогими тканями, рулонами ковров, ящиками с бирюзой и "разными побрякушками" миноносцы и канонерки, пароходы и пароходики, рыбацкие лодки самых разных размеров и даже гребные суда зачастили в Баку и Астрахань. Зато пресловутый рис теперь могли вволю лопать обычные красноармейцы, на последних рубежах сдерживавшие перешедшие в наступление шахские войска и белогвардейцев. Реввоенсовет, штаб Персармии, Политотдел, Особый отдел и тому подобные учреждения, которые густо наплодила недолговечная Гилянская республика, таяли в это время на глазах. Подхваченный ветром бегства, словно сухой листок, Бог знает когда оторвавшийся от ветки родимой, "Гуль-мулла" ушел так же легко и необъяснимо, как и пришел. С попутным судном он добрался до Баку, а оттуда отправился к родным в Астрахань.

  Вечерние разговоры за чаем после этого сошли на нет как-то сами собой, словно из них ушла душа, остались только тоска и тревога. Теперь Рудольф Петрович Абих после службы пил чай в одиночестве, разбавлял спиртом, что по нынешним временам было праздником, и почитывал на досуге забытые Хлебниковым в Энзели стихи - те, что не поместились в заплечный мешок урус-дервиша. Совсем скоро пришла пора расставаться и с супругой товарища Раскольникова. Потерпевший фиаско в честолюбивых планах подарить Ларисе "свою" революцию, Федор Федорович мог утешиться тем, что партия не забыла его заслуг при взятии Энзели и Решта: он получил назначение командовать любимым Балтийским флотом. Лариса следовала за мужем, изрядно разочарованная и уставшая от персидской жары. На прощание Абих тайком подарил ей добытый под Тегераном серебряный браслет с той самой персидской "больной" бирюзой, о которой так проникновенно писал Гумилев. Он знал, что в волшебный лес Лариса с ним идти бы не захотела: она до сих пор мысленно блуждала по этому лесу в другой, более приятной компании - нежно опираясь на руку петроградского Гафиза. И с этим Рудольф Петрович, впрочем, как и Раскольников, решительно ничего не мог сделать! Сам он покидал Энзели среди последних, все на той же канонерке "Опыт". Стоял на палубе, среди потных и обожженных солнцем красноармейцев, с матерщиной перевязывавших раны, и думал, как в студенческой юности, о древних царствах и утонувших в песках городах...

  Так бесславно завершилась попытка завоевания Ирана, которая, к счастью, не стала новой Конкистой. Кортес-Раскольников был зол и обескуражен, а его Марина - Лариса - почувствовала тайное облегчение. Они пролили столько крови, что запятнаны были не только руки, но и души - не отмоешься... Великая Персия должна была остаться неприступной - чтобы красноармейцы не разорили сказочно прекрасные сады и не вытоптали розы над могилами поэтов! Лариса прекрасно знала, на что способен босоногий сброд из Персармии, и невольно жалела чудесный сад Хафизийа. Но для Раскольникова случившееся было мучительным и непривычным поражением, о котором он долго не мог забыть...

   С уходом советских войск Мирза Кучек-хан через силу продержался в Гиляне еще несколько месяцев, осаждаемый восстаниями и изменой во всех уголках своей скороспелой республики. Затем бросил все на милость подступавших шахских авангардов и бежал в хорошо знакомые и казавшиеся такими надежными горы. Однажды холодной зимней ночью он, измученный переходом, заснул под скалой, не разведя огня. На другой день преследовавшие его шахские жандармы нашли окоченевший труп, все еще крепко сжимавший в посиневших пальцах винтовку с затейливой резьбой по прикладу. Жандармы отрубили его красивую голову и с триумфом пронесли ее на пике до самого Тегерана, восклицая: "Смотрите, правоверные, вот жалкий конец красного Мирзы!".