Глава четвертая. Демоны и Пери

  Возвращение в Россию оказалось немыслимо сложным. "Валькирия революции" была нужна Москве на своем месте - рядом с эмиром Амманулой и его француженкой-эмиршей. В России ее никто не ждал - до тех пор, пока просоветский курс Афганистана не станет прочным настолько, что можно будет сменить добившегося неслыханных успехов полпреда. Теперь Лариса с тревогой вспоминала об удивительном происшествии, которое случилось с ними по дороге в Афганистан, перед самым прибытием в провинцию Герат. Тогда рухнула одна из восьми сторожевых башен Тимура, и девяностолетнему наместнику Герата, деду эмира Амманулы, пришлось успокаивать обезумевшую толпу, кричавшую о том, что падение башни - дурной знак.

  "Как упала башня, вдоль или поперек дороги?", - спросил тогда старик-наместник. "Вдоль...", - ответили ему советники. "Тогда башня великого Тимура указывает нашим гостям-шурави путь на Кабул", - разрешил загадку наместник, и толпа успокоилась, растеклась по базарам, чайным и курительным заведениям. Стихло бурное море негодования, и советская делегация продолжила свой путь. Но не обозначало ли это, что и Ларисе, и Раскольникову, и балтийским морякам, на которых полпред возложил охрану миссии, не суждено вернуться назад? Не преграждала ли эта башня обратный путь в Россию?

  Провинция Герат была первой из персидских земель, покоренных Железным Хромцом - Тимуром-Тамерланом. В 1221 году Хромец разрушил великий город Герат, один из самых богатых и славных в Персии. Еще в священной книге древних персов Авесте говорилось об этом городе. Античные греки называли его Арейа, а Александр Македонский удостоил этот город собственным именем - Александрейа. Во те времена город назывался Александрейа Арейон. Приглашенные арабские зодчие украшали славный город бирюзово-опаловым кружевом резного камня мечетей и дворцов, но Железный Хромец Тимур взял его приступом и велел перебить всех - от старика до ребенка.

  Потомки Тимура отстроили город, и сторожевые башни на подступах к Герату пережили и жестокого Хромца, и его потомков. Восемь башен Тимура стали для местных жителей, воинственных и вольнолюбивых горцев, символом непобедимой силы: они стояли здесь веками и, казалось, были прочнее, чем горы. Но приехали послы из далекой страны, которую Аллах удостоил снегом - девственным и нежным, белым, как мрамор из страны Румов, или как кожа румских красавиц - и упала одна из восьми великих башен. Значило ли это, что шурави, недавно убившие своего царя и еще миллионы людей, сильнее, чем закованные в чешуйчатую броню степные всадники, которых привел за собой Тимур? Гератцы недоумевали, но на всякий случай готовились показать пришельцам, что и сами чего-то стоят - верхом на верных скакунах и с меткими "энфилдами" в руках. Караван "русских послов" возглавляла странная женщина, которая не закрывала лицо и носила мужские шаровары и сапоги. На голове у женщины был шлем со звездой, который напомнил гератцам об островерхих шапках всадников Тимура, сначала разрушивших, а затем отстроивших их город. Возможно, это потомки воинов Тимура вернулись в Герат, догадывались местные старики, и недоумевали: почему тогда женщина возглавляет караван, ведь среди степных всадников не было женщин? Молодежь высказывалась практичнее: не важно, потомки ли Железного Хромца, потомки ли самого главного шайтана Ленина пришли из России - пусть только попробуют тронуть нашего эмира, как своего царя, - вырежем!!

  Старик-наместник разрешил сомнения гератцев. Он торжественно заявил, что шурави хоть и подобны воинам великого Тимура, но эмира Амманулу-хана уважают и едут к нему с изъявлениями почтения, потому следует склониться перед ними, оказать уважение и гостеприимство. Иначе великая Красная армия, которая идет за послами, снова разрушит Герат, как бы отчаянно он не защищался, и обречет на смерть все его население. Наместник попросил русских отвезти своему племяннику-эмиру диковинный подарок: родившегося в его стадах барана, голову которого, вместо рогов, украшала диковинная костяная шапка. Барана охраняли двадцать слуг, присоединившихся к советскому каравану. Так они и ехали - в компании слуг гератского наместника, которые, словно женщины, подводили сурьмой глаза, но, тем не менее, удивительно ловко управлялись с лошадьми и винтовками. В былые времена люди наместника охотно постреливали путешественников-иностранцев на больших дорогах, но сафир-саибов - послов - им велели охранять. Можно ли было поступить по-другому с теми, ради кого упала одна из восьми башен Тимура? Упала, чтобы указать сафир-саибам путь на Кабул...

  Сто человек и полтораста лошадей поднимали облака пыли на узких горных дорогах, и весть об их приближении летела впереди. Раскольникова сопровождали отборные балтийские моряки - все, как один, опытные бойцы и ветераны классовых битв "Гражданки". Один из них, Семен Лепетенко, ездил вдоль каравана с самодельным русско-персидским словарем в руках и пытался найти общий язык с афганцами, говорившими на фарси. Многие из моряков были причастны к недавнему Кронштадтскому мятежу 1921 года, а Раскольникова партия тогда посчитала "сочувствующим". Федору Федоровичу так и не простили его попустительство восставшим кронштадтцам, которые готовили России "Третью революцию", но не смогли ее осуществить. Свергнуть одряхлевшую монархию или по-интеллигентски бессильное Временное правительство было легко - не то что страшную власть Советов.

  Восставшие кронштадтцы требовали свободы слова и печати "для рабочих, крестьян и анархистов", свободы собраний профсоюзов и крестьянских объединений и (вот уж с чем никогда бы не смирились большевики!) - освобождения всех политических заключенных, упразднения большевистских политотделов в армии и гражданских организациях и "полной свободы действий крестьян над землей". Тем не менее, взяв власть в Кронштадте, "братишки" опрометчиво отпустили арестованных большевиков, надеясь, что Петроград поддержит восстание. Но поддержали кронштадтских "свободных моряков" только анархисты. "...Всякая власть держится только обманом и кровью... Поддержите и вы кронштадтцев, заставьте рабоче-крестьянскую власть прекратить обстрел свободных моряков. Рабочие, захватывайте склады оружия, вооружайтесь и отстаивайте свое право на свободный труд. Курсанты и красноармейцы! Ни один штык, ни одна пуля не должны быть направлены вами против братского Кронштадта", - призывали петроградские анархисты.

  Раскольникова обвиняли в политике попустительства, в разложении Балтийского флота. Якобы, это "разложение", допущенное Федором Федоровичем, и выражавшееся в неправильной политике отпусков и ошибочной вербовке личного состава, и привело к Кронштадтскому мятежу. Мужу "валькирии революции" вменяли в вину и ту роскошь, которой он обставил жизнь Ларисы: прислуга, роскошный стол и старорежимный комфорт в быту. Быстрый и по-большевистски кровавый для обеих сторон разгром Кронштадтского восстания чуть было не лишил Раскольникова не только положения привилегированного партийца, верного ленинца и доверенного лица Троцкого, но и жизни. Тогда чекистами были расстреляны три с половиной тысячи "свободных моряков", арестовано 977 краснофлотцев, 783 флотских командиров всех рангов и 194 "административных работника" Балтфлота. Сочувствовавшего кронштадтцам Раскольникова не арестовали лишь потому, что за него просил сам Троцкий. Арест заменили "почетной ссылкой" в Афганистан: милейшему Льву Давидовичу удалось выхлопотать для Раскольникова должность полномочного представителя большевистской России в этой "дикой" стране, которая первой установила дипломатические отношения с Советами еще в 1919-м.

  Бывший начальник штаба Балтийского флота Владимир Андреевич Кукель, обвиненный в сочувствии кронштадтцам, прибыл в распоряжение Раскольникова прямо из тюрьмы, не успев выветрить из кителя запах параши. Лариса умоляла мужа взять в афганский поезд и Осипа Мандельштама, но Раскольников заявил, что "поэтишке" не место среди красных военморов, пусть и ошибочно обвиненных в сочувствии контрреволюционному мятежу. Классового чуждого "поэтишку" Федор Федорович заменил на верного революционным идеалам прозаика - Льва Никулина, владевшего иностранными языками, но, увы, только европейскими. Друзья жены из круга Гумилева раздражали Федора Федоровича - он терпеть не мог ни Мандельштама, ни Жоржа Иванова и считал, что Ларисино потворство капризам "декадентов" портит ее репутацию в партии. Сколько раз по просьбе "стихоплетов" она спасала из тюрем врагов Советской власти и добывала по ордерам продукты, чтобы подкормить вечно голодную и прожорливую поэтическую братию! "Пусть сладкий нектар жрут, они ведь небожители, как ты говоришь. Зачем твоим полубогам с Парнаса крупа и селедка?", - заявил Ларисе Раскольников и лишил Гумилева пайка Балтфлота.

  Этот справедливый с точки зрения Федора Федоровича поступок стоил ему недельной немилости жены: она отказывалась разговаривать с мужем до тех пор, пока паек не вернули - правда, в урезанном виде. Но взять Мандельштама в афганский поезд Раскольников категорически отказался: Федору вполне хватало того, что в их жизни неизменно присутствовал третий - Гумилев, Гафиз. Раскольников знал, что Лариса хранит письма Гафиза, перечитывает их и даже плачет над ними. В такие минуты "комиссарша", "товарищ Рейснер", "валькирия революции" превращалась в растерянную и несчастную девочку, и Раскольникову приходилось то возвращать ее к реальности грубым окриком, то утирать ее слезы...

  В июне 1921 года, на дороге из Герата в Кабул, советская делегация встретила муллу, который возвращался из Мекки. Святой человек, совершивший паломничество к великой Каабе, не был худ, изможден и бледен, и ехал он не на "задерганном осле", как в стихотворении Гафиза о паломнике Ахмет-оглы, которое обожала Лариса, а на лоснящемся породистом жеребце. Сытый человек сидел на сытой лошади и благоговейно перебирал бусины четок. На "задерганном осле" ехал тощий слуга муллы с фиолетовым фингалом под левым глазом и в рваной папахе.... Замыкала этот маленький караван запасная лошадь попроще, навьюченная палаткой, утварью и провизией: в дороге мулла не желал обойтись без комфорта. Лариса была разочарована: вместо служителя Аллаха, исполненного горячей и бескорыстной веры, она увидела сытого мещанина.

  Чалмоносный паломник, совершивший хадж в святой город Мекку и видевший камень Каабы, оторвался от четок и бросил на Ларису недоумевающий взгляд. Не пери-утешительницу, прекрасную деву, которую Аллах отпустил из рая в чудесный сад поэта Гафиза, увидел мулла в этой странной, одетой в мужской наряд женщине в остроконечном шлеме. Караван демонов во плоти пылил по Хезарийской дороге: демоны ухали, свистели и приплясывали, кровавые звезды украшали их остроконечные шлемы, а возглавляла караван демонов женщина в мужской одежде. Мулла окаменел от изумления и негодования, а его тощий слуга схватился за спрятанный под халатом старый револьвер, вопросительно глядя на господина.

  - Ишь ты, испужался, буржуй толстозадый! - хохотнул один из морячков, успевший изрядно хлебнуть спирта. - А второй, разбойник, - чисто мощи, а туда же, зенки топорщит! Шмальнуть его, что ли?

  - Не стоит смеяться, товарищ! - одернула его Лариса. - Местное население уважает служителей культа. А нам пропаганду вести нельзя. Мы здесь послы, а не Красная армия.

  Комиссарша намеренно назвала муллу служителем культа. Она давно привыкла говорить на понятном матросам языке и даже боялась иногда, что в дыму и огне сражений, среди пролитой крови, своих и чужих ран, забудет высокий язык поэзии. Поэтому и бормотала стихи в недолгие передышки между боями - пока бойцы устало матерились и били вшей, а их командиры размешивали кокаин в водке и твердили о мировой революции. В такие минуты Ларисе казалось, что стихи чужды этому миру, привыкшему жить в крови и пепле, но когда она, словно заклинание, повторяла заветные, истертые работой сердца строки, все становилось на свои места, и жизнь обретала смысл и вес. Даже такая - на дорогах братоубийственной войны, которую "братишки"-моряки фамильярно называли Гражданкой.

  Вот и сейчас ей хотелось сказать другое, совсем другое - обратиться к святому человеку почтительно и возвышенно, например, так: "Ты, дервиш, первый в нашей вере, ты сыплешь мудрость, как цветы...". Но Лариса знала, что ответом на ее странные слова будет хохот балтийской братвы, а кто-нибудь из "братишек" обязательно скажет: "Совсем с ума спрыгнула баба, по-своему, по-барски, заговорила...". Вместо этих возвышенных строк Гумилева комиссарша добавила: "Совнарком запретил нам ставить к стенке местных попов и буржуев - пока что нам нужно привлечь на свою сторону временного попутчика, так называемого эмира Амманулу-хана".

  - Братва, с местными пока не связываться! - веско поддержал жену Раскольников. И добавил, обращаясь к доморощенному переводчику: "Товарищ Лепетенко, поприветствуйте служителя культа!".

  - Ну, Семен, сбрехни что-нибудь по-ихнему, по-персюцки, - подначивали Лепетенко товарищи.

  Семен Лепетенко открыл затрепанный словарь, стал мусолить пальцем страницы, потом пробормотал несколько слов, отдаленно напоминавших фарси.

  Мулла испугался еще больше: приветствие человека в полосатой рубахе без ворота показалось ему страшной тарабарщиной, языком шайтана. От такой мерзости следовало немедленно очистить себя намазом. Святой человек с помощью слуги спустился с лошади, слуга расстелил для него на земле молитвенный коврик, приготовил кувшин и медный таз для омовения, и мулла стал молить Аллаха, чтобы дьявольское видение рассыпалось в прах, стало тенью и маревом.

  - Смотри, братцы, поклоны бьет! - удивлялись дипломаты Страны Советов.

  - И славно у него выходит, ровно в церкви, - с невольным восхищением сказал молодой матрос, прятавший под тельником крестик.

  - Отставить разговорчики! - прикрикнул на него Раскольников. - Поехали, пусть местный служитель культа и дальше в пыли валяется. Наше дело - сторона. Пока - сторона. Мы в этой стране представляем Советскую Россию, но к мировой революции их призывать права не имеем. Наркоминдел запретил особой директивой.

  Чтобы успокоить муллу, Лариса сняла с головы буденовку. Под остроконечным шлемом были спрятаны пышные темные волосы, ионийские завитки которых сводили с ума друзей-поэтов. Теперь мулла видел в Ларисе пери, для забавы или по странной прихоти надевшую мужской костюм. Только пери могла оставить открытым такое прекрасное лицо, только пери Аллах мог наделить таким смелым и царственным взглядом глубоких и темных, как на старинных персидских миниатюрах глаз. И только у пери могла быть такая по-детски растерянная и по-царски торжествующая улыбка!

  Мулла поднялся с колен, почтительно склонился перед Ларисой и произнес слова приветствия. Ответом ему был хохот балтийских морячков, не испытывавших никакого почтения ни к дородному "служителю культа", ни к его тощему слуге. Тогда мулла решил, что пери попала в плен к демонам и схватил было за узду ее лошадь, но Раскольников, которому изрядно надоела эта странная сцена, дал знак каравану.

  Демоны вместе с пери исчезли в дорожной пыли, а уязвленный в самое сердце мулла еще долго стоял посреди дороги и смотрел им вслед. Удивительное видение послал ему Аллах: райскую деву пленили дэвы, надели ей на голову остроконечный шлем с кровавой звездой, заставили носить мужскую одежду и, быть может, завладели ее бессмертной душой... Горько и грустно стало мулле, словно он и не совершал паломничество в святой город Мекку. И долго еще потом он вспоминал райскую деву, которая ехала по Хезарийской дороге в сопровождении каравана демонов. Вспоминал и просил у Аллаха свободы для несчастной!