Гискон поправлялся. Силы его восстанавливались. Заботливые рабыни приносили ему лепёшки, испечённые из дубовых желудей. Дауд по вечерам растирал ему спину оливковым маслом и пел песни на своём языке. У этих песен была такая грустная, щемящая сердце мелодия! Она уводила в далёкие травянистые степи, где живут свободные, как ветер, смелые охотники. Они ставят ловушки на зверей, делают засады на слонов, но никогда не поднимут руку на пришельца.

Всё чаще Гискон с тоской вглядывался в поднимающиеся за рудниками холмы. За этими холмами к востоку жили вольные племена. Рабы называли их кемпсами. Но как добраться до этих кемпсов, если на каждом шагу у тебя стража и огромные псы, обученные охоте за людьми!

Гискон вспомнил поразивший его в своё время рассказ суффета Гадеса о серебряных пифосах, из которых поят скот. Суффет не упомянул о колодках из серебра, в которые заковывают пойманных беглецов. Серебро! Раньше ему нравилось звонкое звучание этого слова, холодные переливы составляющих его звуков. А теперь он в нём слышит бряцание оков, грубую брань надсмотрщиков, надрывный кашель. Серебро! Вот твоя цена!

Грубый голос заставил Гискона вздрогнуть:

— Вставай, падаль!

Гискон с трудом поднялся и двинулся вслед за надсмотрщиком. Но куда его ведут? Неужели опять в рудники? Нет, дорога ведёт к реке. Несколько десятков рабов кирками и лопатами чинят дорогу. А вот и Дауд. Надсмотрщик молча показал Гискону на лежащую близ дороги лопату. Мальчик взял её. Лопата показалась ему очень тяжёлой, словно вся она сделана была из свинца. И только тут он понял, насколько ослабел за эти страшные месяцы неволи.

— Чего это им вдруг понадобилось исправлять дорогу? — ворчал один из рабов, настолько худой, что рёбра выпирали у него на груди.

— Наверное, кого-то ждут, — предположил другой.

И он оказался прав. В полдень со стороны реки показалась толпа. Побросав свои кирки и лопаты, рабы отошли в сторону. Четверо чернокожих несли открытые носилки. Их сопровождали стражники. Когда носилки проплывали мимо Гискона, тот бросил взгляд на возлежавшего в них человека. Гискон замер. Это был суффет Гадеса. Это ему тогда, в Гадесе, Гискон вручал по приказу Ганнона грамоту. Это в его доме он присутствовал на приёме моряков-карфагенян. И вот Гискон — у носилок Хирама. Стражи преграждают дорогу рабу, но он с силой толкает одного из них и, упав на колени, кричит:

— Повелитель Хирам! Повелитель Хирам!

Суффет делает знак, чтобы спустили носилки, и, когда Гискон приближается к нему, спрашивает:

— Кто ты, раб, и откуда тебе известно моё имя?

— Я свободнорождённый карфагенянин, воспитанник суффета Карфагена Ганнона. Меня продали в рабство пираты.

При имени Ганнона в глазах Хирама блеснула заинтересованность.

— Ты назвал имя Ганнона? Кто ты?

И тогда, торопясь и волнуясь, Гискон рассказал о том, как он плыл вместе с Ганноном на одном корабле, как пираты захватили их корабль, а его и маленького чернокожего привезли сюда и продали на рудники.

— Так это ты тот самый мальчик, который был у меня вместе с Ганноном? — воскликнул суффет. — Как же! Я тебя помню. Но как ты вырос и похудел!

Суффет сделал знак стражнику и, когда тот приблизился, приказал:

— Отвести их обоих на корабль.

Так Гискон и Дауд оказались на гауле суффета Гадеса. Это была беспалубная гаула с резным изображением лошади на носу. Гискон знал, что такие суда называются «конями». В другое время он вспомнил бы уроки Малха и осмотрел бы судно и оснастку его, но теперь ему было не до того. Неожиданно пришла свобода — она потрясла и ошеломила его. Теперь, когда он свободен, он сделает всё, чтобы найти Ганнона. И тогда уж они сумеют отомстить Мастарне и Саулу!

К вечеру на гаулу вернулся Хирам. Вспомнив о Гисконе и Дауде, он позвал их к себе. Гискону он приказал рассказать всё, что ему было известно о судьбе Ганнона. Дауда он расспросил о его племени, о торговле золотом. Последнее, видимо, больше всего интересовало суффета.

Рано утром «конь» поднял якоря и двинулся вниз по течению реки. Река становилась всё шире. К полудню Гискон был уже в Гадесе. Он не узнал города. Гавань опустела. На причале покачивалось несколько «коней». На улицах не было ни души. Вместе с уходом карфагенского флота город покинуло оживление, владевшее жителями в те дни.