Глава VII
Сфенкел подтолкнул Калокира внутрь баньки, сам шагнул вперед, растворившись в клубах пара, что-то кому-то сказал и, возникнув вновь, выскочил вон, прикрыв за собою дверцу.
Калокир очумело глядел на розовые пятна, мельтешащие, едва различимые в густом чаду. Громко перекликаясь, смеясь, стуча кадками, молодые здоровенные россы заполнили развеселое пекло.
Добрую половину баньки занимало странное каменное сооружение. Этот громоздкий, похожий на печь овал примыкал к стене и выходил сквозь нее во двор удлиненным жерлом, в которое снаружи кто-то беспрерывно подбрасывал поленья, поддерживая жаркий огонь. Купальщики то и дело плескали на раскаленные камни воду. Пар шипел и вздымался, ударяясь в потолок, так, что казалось, вот-вот банька взорвется и взлетит в воздух.
Это был сущий ад. Задыхаясь, динат попятился, осеняясь крестным знамением с таким усердием, какого прежде за ним, пожалуй, не водилось. С перепугу он решил, что все слепо в этом вареве. Однако его заметили я, наблюдая, как он крестится, загомонили:
— Смотрите, братцы, важный грек! Точно! Воевода прав!
— А чего это он, а? Чешется, что ли?
— Это матушкин Григорий!
— Нет, другой, братцы! Но тоже черный!
— Ступай сюда, человек! Вот место на лавке! Сымай рубаху!
— Ну-ка помогите гостю!
— Давай, грек, не робей! Небось охота попариться-то с дороги?
Попался патрикий. Совсем скис от такой бесцеремонности, а сердиться — как тут рассердишься, если хохочут дружелюбно, без издевки, суют бадейку, место уступают, подбадривают. Видно, парильня эта им дороже любых ритуалов.
Делать нечего. Сидит одуревший Калокир, полноправный посол Византии, покорно трет свое пузцо мочалом. Озирается без толку. Ему бы чин чинарем поклон отбить да представиться как положено. Но разве разберешь, где князь, а где кто? Все на лавках в чем мать родила. Голышом — все едины. Бормочет динат растерянно:
— Я высочайшим повелением… Калокир, пресвевт, из… препроводили помимо воли… Высочайшим повелением намерен сообщить…
— Успеется, дорогой гость, успеется. После долгих-то верст нет ничего краше воды, огня да квасу. Потерпит дело, мойся пока в свое удовольствие как дома.
Сказавший эти слова был юн годами, совсем мальчишка, но крепок телом по-мужски. Даже в клубах пара можно разглядеть голубизну его глаз, прямой, чуть приплюснутый нос, гладкое, продолговатое лицо с выпиравшими скулами и подбородком. Простые гриди дочиста выбривали головы. Этот же, хоть и был брит тоже, однако с его макушки свисал локон волос, отличавший знатного родом. Серьга в одном ухе золотая с двумя жемчужинами и рубином посредине.
«Вот он, князь, вот он, Святослав, — догадался Калокир. — Этот человек, еще мальчик, сумел пошатнуть покой нашего трона? Невероятно!..»
Калокир бросил мочало на лавку и устремил на соседа полный достоинства взгляд, слегка откинув голову и выпятив губу.
— Ты чего насупился, гость? — спросил юноша, поливая свои плечи квасом и покрякивая от наслаждения. — Я сказал: не робей, будь как дома. Рады тебе. Мы-то вот поспешили сюда, чтобы не в болотной грязи после охоты, а с чистым лицом и телом встретить высокого вестника Царьграда. Всегда рады тому, кто знает и чтит наш обычай. На-ко ополоснись квасом — любо!
— Осмелюсь заметить, — молвил динат, — я привык совершать омовения в бассейне. В мраморной купальне с благовониями. И если бы не препроводили…
— Ха! — прервал его речь Святослав. Широко открыл глаза, точно два голубых кружочка под стрельчатыми бровями. И вдруг, всплеснув руками, разразился смехом: — Ой, шутник! Ай, затейник! Вы слышали, гриди? Ему плох наш квасок! А мы-то, мы старались уважить. Прости нас, молим покорно.
Вокруг, дурачась, подхватили:
— Прости, добрый человек!
— Он, братья, привык к бассейну!
— К благовонию!
— Нехорош ему наш квасок!
— Ай, шутник!
— Я не шутник, — бросил динат простолюдинам, — я посол Святейшего… — И тут его взгляд остановился на Святославе. Князь молчал, и в его глазах Калокир увидел нечто такое, что подбросило его на ноги, затем подломило ноги.
— Ладно, благовонный, встань, не валяйся. — Святослав поморщился. — Мы ослышались. Считай, не поняли шутки-то.
— Да… дай квасу!
— Стало быть, ты прибыл прямо из Царьграда? — серьезно спросил княжич. — К матушке с приветом? Иль ко мне?
— К тебе, величайший, к твоей милости. С тайными вестями.
— Тайные? От цесаря? Сам прибыл или с челядью?
— Свита моя за обедом. Твоя дева препро… отвела.
— Коням задали корм?
— Я приплыл кораблями. Оставил внизу.
В них что?
— Один с парадом, каковой положен пресвевту в твое государство, в других товар разный. Все больше ткани и медь. Гвозди. Хорошие.
— Добро, пошлю посмотреть после.
— Благодарю тебя, великий князь! Величайший! Справедливейший! Дар привез, не одни вести.
Святослав пошел из баньки в сенцы, где лежала одежда. За ним потянулись гриди. А следом и Калокир, радуясь, что все обошлось, и злясь, что сам себя обрек на унижение невоздержанностью в словах.
Шли через Красный двор. Народ дворовый кланялся князю и дружинникам. Кто помладше — в пояс, кто постарше — склонял голову.
Шли гурьбой, а князь впереди. Одеты в чистое. В длинных, до колен, косоворотках, подпоясанных ремешками, на которых болтались ножики, ключи, огнива и всякие побрякушки, в таких же холщевых штанах. Головы не покрыты, гладки как шары. Многие были безоружны, оставили мечи и луки вместе с лошадьми. Лица пунцовые после баньки.
Калокир среди них в своей рясе — бельмо бельмом. Но зато его оплиты, высыпавшие навстречу во всем параде, сытые, отдохнувшие, сияли панцирями. Динат издали крикнул им что-то по-эллински, те давай колотить мечами плашмя по щитам, стало быть, приветствуют росского князя.
Святослав улыбнулся в ответ, а гриди дружно подняли руки, раскрыв ладони: тоже, значит, поздоровались, одобрили. Служки и рабы, что стояли, склонясь, по обе стороны ковровой дорожки, и те покурлыкали восторженно под носы для порядка. На верхушку самой высокой башенки терема вскарабкалось солнце, глядит с любопытством. Оно себе светит да помалкивает.
Выбежала Малуша-ключница, увидала княжича, зарделась, потупила очи свои прекрасные, белой ручкой этак плавно повела, дескать, заходите отведать хлеба-соли в своем дому. Дружно пропели хвалу идолу на Перуновом капище громовыми глотками и поспешили, внемля жесту девицы-красавицы, отведывать.
Стали с плоских лотков-сковородок есть дичь, что ими же бита поутру, стали пить мед-брагу, пуская по кругу огромную, как ведро, братницу, стали слушать бояна-старца что щипал свои звонкие гусли, восседая на высокой скамье меж столов.
«Варвары, — думал динат, озираясь, — варвары…»
Убедившись, что он предоставлен сам себе, Калокир принялся украдкой изучать окружающих. Это занятие настолько поглотило его, что он даже на время отложил кушанья.
Настороженно-пристальный его взгляд скользил по лицам пирующих. Если бы кто-нибудь внимательно присмотрелся к послу, то, безусловно, догадался бы, что с ним происходит нечто странное. Словно бы невзначай поигрывая медальоном, полученным в Константинополе из рук самого Романа, динат осторожно пытался привлечь чье-то внимание к этому знаку.
Пировали в просторной белокаменной пристройке за теремом. Называлась она Большой гридницей.
Длинные доски столов, покрытые цельными скатертями, в несколько рядов тянулись от широко распахнутой двери до самого подножия княжеского престола. Престол — подобие кресла на постаменте с тремя ступенями внизу. У изголовья — щит на двух скрещенных мечах такой выделки, что дух захватывает.
У входа в Большую гридницу по бокам двери стояли караульные стрельцы. Они вдыхали запахи трапезы и цокали языками. Нахальные куры то и дело подкрадывались на цыпочках, чтобы заглянуть внутрь, но стрельцы службу несли исправно, кричали им: «Кыш!» — и угрожающе потрясали секирами. Куры, разумеется, отступали.
Пришло время вспомнить Святославу о так и не выслушанных тайных вестях из Царьграда. И еще вспомнил про заморские корабли с товарами, что стояли на киевском перевозе. Сам захотел на них взглянуть, а заодно и выслушать посла дорогой. Подал знак — конец трапезе. Встали гриди, с грохотом отодвинув скамьи, обернулись к нему, разом гаркнули:
— Хвала тебе, внук Рюрика!
А княжич:
— Коня!
Привели под уздцы оседланного белого жеребца княжеского. Со двора по плетеной дерюжке подвели его прямо к престолу. Взлетел Святослав в седло, тронул только коня коленями и, гарцуя, подался из гридницы на площадь.
— Где грек?
— Я здесь, — отозвался динат.
— Едем.
Калокиру тоже коня подвели. Он не сплошал, вскочил на него ловко, подобрав черный подол одеяния. Со всех сторон послышался приятный его слуху гул одобрения. И княжеский взгляд помягчел.
Из конюшен расторопные служки вели лошадей для дружины и посольских оплитов. Многие воины князя спешно вынимали из седельных сум кольчуги, надевали тут же.
Тронулись шагом за ворота через городище по гати за окольными стенами вниз, к Подолью, к Славуте-реке.
Впереди Святослав с тремя старыми воеводами: Свенельдом, Асмудом и Претичем. Рядом с ними Калокир. А позади этой пятерки, приотстав шагов на двадцать, следовала кавалькада охраны.
Легкие росские всадники в кольчугах, переливавшихся в лучах заходящего солнца, как рыбья чешуя, держали копья торчком, и полоскались на ветру разноцветные косицы. Тяжелые, закованные в панцири ромеи ехали особнячком, но улыбались на шутки россов и даже что-то отвечали по-своему, хотя, конечно, ни те, ни эти не понимали друг друга. Оплиты привалили свои копья к плечам остриями назад. У всех щиты за спинами. Не враги едут — собеседники.
— Говори, что за вести, — сказал Святослав.
Посол приосанился, откашлялся и торжественно начал:
— Соправитель, Величайший и Неповторимый Роман, сын Константина Порфирородного и внук Льва Философа, грядущий повелитель Европы и Азии, венец василевсов, шлет тебе благодатный привет, ибо все мы, и он, и ты, и мы, и они — все дети Иафетовы! Все мы братие, все племя Иафе…
— Стой! — Святослав замахал руками, едва не уронив поводья. — Говори по-человечески. За привет спасибо. Больше ничего не прислал?
— Два кентинария золота. В дар.
— С этого бы и начинал. Что дальше?
— И еще обещал десять. А то и пятнадцать.
— Хм, за что же? Столько-то зря не посулят, верно, Свенельд.
— Твоя правда, княжич, — отозвался воевода. Двое других, Претич и Асмуд, также закивали головами. Они внимательно слушали каждое слово, наклонившись в седлах, грузные, суровые. — Тут что-то нечисто. Пусть говорит дело.
— Чего же хочет твой цесарь? — спросил Святослав в раздумье.
Калокир, несколько сбитый с толку тем, что его прервали, не дав произнести тщательно продуманное вступление до конца, продолжил свою речь с меньшим пафосом:
— Арабы враждуют с нами, и булгарам, посягнувшим на священные земли империи, неймется. Но не это главные вести, смелый, бесстрашный и справедливый князь. Мне поручено сообщить тебе с глазу на глаз, что задумал Петр, булгарский царь, потеснить тебя. Собирает в Преславе несметное войско. И сейчас уж, нам известно, щиплет Русь с юга, скрыто посылает отряды на Днестр проверить, крепко ли стоишь после ссоры с вятичами.
— Откуда известно?
— Оба сына Петра обучались военному искусству в Константинополе. Оба, особенно Борис, недовольны действиями отца, осуждают. От них обо всем и доведались.
Святослав нахмурился, тень нашла на его лицо. Он осадил коня, замер, задумался. Воеводы сгрудились вокруг. Остановилась и свита поодаль, отгоняя любопытный народ.
Асмуд сказал:
— С юга никакой тревоги не поступало и не слыхать поныне. Коли б опять, скажем, зашевелилась Степь, я бы поверил. Даже рад был бы поразмяться, гоняючи степняков. Но с булгарами ныне нету разлада.
Претич сказал:
— Не верю и я. Внизу спокойно. И зачем булгарам с нами биться? Им с ромеями пот не утереть.
Свенельд старше всех, битый-стреляный викинг-варяг прожил жизнь, водил полки и во славу норвежского конунга Харальда Прекрасноволосого, и Игорю служил, а нынче у Святослава, он сказал:
— Ищет Царьград свою выгоду в твоем мече, княжич. Вот мое мнение.
Святослав поднял взгляд на посла. Этот взгляд уже знаком Калокиру. А на ближних буграх стихли крики толпы. Догадался народ, что произошло нечто серьезное, если уж сам князь потемнел лицом.
— Твоя воля, великий! — собравшись с духом, воскликнул динат. — Я передал тебе что велено, какой с меня еще спрос? А что до слов моих, пускай время докажет. Есть заговор в Преславе, и на деле должно подтвердиться.
Ничего не сказал Святослав, повернул коня, хлестнул плеткой по белому его боку, помчался обратно к Горе. Дружинники поскакали за ним, поднимая пыль. И ромейские оплиты, не разобравшись, в чем дело, понеслись назад следом. Калокир не стал их окликать.
Приблизился Калокир к замешкавшемуся посреди дороги Претичу, спросил:
— Сестру во Христе, княгиню вашу, где найти?
— Матушку, что ли, Ольгу? Она в Угорьском в летнем дворе. Во-он туда. Но тебе же не войти без провожатого.
— Вот мой пропуск! — заявил Калокир, извлекая крест.
Претич пожал плечами и поскакал догонять Святослава, и отпрянула от коня сомкнувшаяся было толпа зевак.
Калокир сначала направился к перевозу, туда, где возвышались изогнутые носы трех его судов. При его появлении никто из валявшихся на песке, разомлевших от безделья солдат, оставшихся при кораблях, не поднял головы. Кое-кто из них играл в кости. Судя по всему, они успели обвыкнуться здесь. Сарам коптил над хвойным костром двух жирных лещей, нанизав их на обструганную ветку.
Вскоре динат уже ехал рысцой по направлению к сельцу Угорьскому, с удовольствием выслушивая писклявые стоны и причитания хилого евнуха, которому велел сопровождать себя. Вместо лакомой свежекопченой рыбы Сараму достались дорожные кочки.
Какой-то человек, с виду княжеский дружинник, вынырнул из придорожного кустарника. Калокир резко придержал лошадь, и Сарам, мысленно произведя незнакомца в ангелы, перевел дух.
Почесывая ушибленное место пониже спины, куда пнул его динат, отсылая в сторону, и всхлипывая от усталости и жалости к самому себе, Сарам издали наблюдал за ними.
— Нет, это не ангел, — сказал себе евнух, присмотревшись к незнакомцу. — Не ангел, а скорее наоборот. Прости, господи!..
Вот Калокир показал незнакомцу медальон. Тот в ответ тоже вынул какую-то поблескивающую вещицу. Оба, судя по всему, были рады встрече. Этого уже Сарам не мог понять. В самом деле, что хорошего и тем более радостного нашел именитый динат из Фессалии во встрече с воином-варваром? И о чем так оживленно и вместе с тем опасливо озираясь по сторонам, говорят они, столь неравные люди? Что у них общего?
«Так вот почему пресвевт империи шатается без охраны, — думал евнух, — он искал этой странной встречи без свидетелей. Гм… меня, как видно, всерьез не принимает».
Сарам тер лоб, скреб затылок, щипал подбородок, но все равно не мог вспомнить, где встречал этого человека или, по крайней мере, что напоминало ему его лицо.
И вдруг евнуха осенило: он похож на Калокира! Та же самая физиономия, что достаточно намозолила глаза Сараму за долгие годы службы динату.
Что-то лисье было в облике незнакомца. Казалось, это не человек, а лисица, ряженная в одежду людей. На сильно вытянутом лице мельтешили маленькие выпуклые глазки, точно перекатывались две горошины.
«Хи-хи, сошлись, красавцы, нос к носу, — злорадно ухмыляясь, подумал евнух. — Интересно, о чем шепчутся? И что это мой распрекрасный господин сует ему? Неужто золото? Лопну от любопытства. Ой, а куда девался тот? Так и есть, обратно прыгнул в кусты, ветки колышутся. Я сам прыткий, но такого еще не видывал. Канул, будто и не было вовсе. Ох ловкий мошенник при здешнем владыке!»
Размышления Сарама прервал окрик Калокира, и он покорно подбежал к хозяину, заранее охая и ахая. Они продолжили столь неожиданно и загадочно прерванный путь.
В сельцо вопреки ожиданию проникли легко.
Чистый, опрятный двор был обнесен кое-где частоколом над гроблей, кое-где плетнем, каждый кол которого обвивали цепкие стебли ползучих растений. Чувствовалось, что тут царство женщин. Только вдоль южной ограды, где был главный вход, в ложбине перед крутым курганом Аскольдовой могилы прохаживались молодые лучники.
Юноши-лучники обернулись на скрип калитки и без тени любопытства или удивления, ничего не спросив, проследили лишь за тем, чтобы пришельцы не перешагнули черту непонятно от кого и зачем охраняемого старинного могильника-жальника.
Подобно тому, как восседали на скамьях Красного двора на Горе почтенные старцы с посохами, здесь так же, нахохлясь, точно наседки, восседали знатные тетки с прислужницами. На чем восседали, понять трудно. Скорее всего на скамьях, только скрытых под широкими, раскидистыми, словно хвастливо разостланными тканями и оборками. Ну чисто торговый ряд под навесом из дранки! А навес-то покоился на высоких резных столбах и, видимо, служил укрытием посиделок от жары или дождя.
Оставив лошадь на попечение первой встречной робы, Калокир с напускной смиренностью, точно попал в женский монастырь, приблизился к боярыням. Сарам за ним.
— Мир вам, женщины! — поздоровался динат.
— Мир вам, женщины, пропищал и Сарам, повторяя и коверкая непонятные для него слова приветствия.
Калокир сердитым взглядом отогнал Сарама прочь, чтобы не вмешивался куда не просят. Тот уныло поплелся к плетню, устроился там, присев на корточки, поглядел по сторонам и заклевал носом.
Чинно поклонившись, боярыни с любопытством смотрели на Калокира. Одна, что поближе, спросила:
— Чего тебе надобно, человек?
— Я послан к вашей княгине Властелином вселенной. Много дней и ночей добирался. Велите узнать, примет ли.
Одна из прислужниц бросилась к терему.
— Говоришь по-нашему, уж не из наших ли будешь? — спросила все та же боярыня.
— Нет. Гостил здесь прежде.
— А тот, второй, что писклявый?
— Он евнух, — дината смутил неожиданный вопрос — Мой отец, великий воин, давно купил его у какого-то сирийца. Или отбил. Не знаю. Сарам служит верно и не глуп. Советуюсь с ним иногда. Я им доволен, не обижаю.
— Экий, — рассмеялась она, — похваляешься, что он советчик тебе!
Динат смутился пуще прежнего.
Вскоре его пригласили в покои. Он ушел, шаркая сандалиями под длинной, непривычной для него рясой, а боярыни смотрели ему вслед, сочувственно шептали наперебой:
— Еще одного принесло, беднягу, полоумного.
— Этот потолще Григория будет и моложе.
— А все ж лицом нездоровый.
— Григорий то наш как-то сказывал, будто есть такие из этих, из ихних, что в черне ходят, которые сами себя в ямы сажают, никуда не отлучаются всю жизнь. Кузнечиков да мух наловят, насушат и выкушают. Или воды пригоршню хлебнут — вот и вся еда. А чтобы не хотелось еще чего, железо на себя понавешают, чтоб болело и отвлекало.
— И этот, не иначе, мух наелся, сердечный, очень уж плох лицом.
Калокир же, минуя двух расступившихся юных стрельцов, вошел наконец в большую комнату, всю увешанную коврами и метелками душистых трав, и сразу различил княгиню среди прочих, хоть и не видел ее никогда прежде.
— Привет тебе, сестра! Привет, Елена! Я донес его через тысячи стадий, рискуя телом, но не душой! Я спешил к тебе, не жалея ног!
— Здравствуй, сказала Ольга. Поклонились и остальные. — Ты спешил ко мне, но успел заглянуть к моему сыну и даже омрачить его мимоходом. Тайны швыряешь налево-направо, говорят. Ну и ловок!
Калокир подивился: когда успела узнать? Но не выказал и тени растерянности. Напротив, продолжил с еще большим подъемом:
— Да пусть вспомнится тебе слово, данное Порфирородному! Снова ждет тебя Священный Палатий! Скоро ль, узнать поручено, исполнишь обещанное?
— Жива буду, наведаюсь, может, после зимы. Так и передай в Царьграде.
Динат изобразил ликование. Даже промокнул под конец сухие глаза широким рукавом рясы якобы от избытка чувств. И, не найдя больше, чем бы еще выразить восторг, застыл перед ней, прижимая руки к груди.
— Что Константин, дышит еще брат мой вечный? — спросила.
— Дышит! Дышит, сестра! — А про себя добавил: — «На ладан дышит, чтоб ему…»
— Слава богу, — сказала.
Ольга была уже в годах. Статная, все еще крепкая, белолицая, с большими влажными миндалевидными глазами, над которыми изгибались, как крылья, темные и широкие брови. Длинные, с пробором от середины высокого чела волосы, помазанные душистым маслом, ниспадали на атласные одежды, вышитые, усыпанные камешками. На руках мерцали жемчужные опястья и голубыми нитями сплелись жилки под тонкой кожей. Взгляд ее твердый.
— Сыну твоему славному, это верно, принес тревожные вести… — начал динат.
Но она оборвала:
— Знаю. Сам-то добрался благополучно?
— Спасибо, сестра. Вот только… коня не подали к кораблю. Ноги со свитой бил, пока добирался от реки до Красного двора.
— Не беда, сказала с усмешкой. — Я в Царьграде, помню, больше твоего намаялась. Сколько стояла на приколе перед цепью Суда, знаешь? Я, великая княгиня. Да ты не ерзай, обиды не затаила. Давай уж рассказывай, что там у вас нового. Все рассказывай, подробно. Сядь.
Калокир повиновался. Полилась неторопливая беседа. Дотемна. И на другой день к вечеру позвала его, расспрашивала. И на третий.
Сытно и хмельно было Калокиру, катался как сыр в масле в теремке. И Сараму нравилось, тоже «катался», только пониже этажом.
Так прожил динат ровно семь дней на Ольгином дворе.
За семь дней с помощью пройдохи евнуха ловко и выгодно распродал весь товар, что был на кораблях. Весь, без остатка. Медом и воском нагрузил свои суда. Стал подумывать: не засиделся ли?
Оплитам на Горе жилось вольготно и затейливо. Кое-как приноровились объясняться с местными то запомнившимся словом, то жестом. И не подтрунивали над ними даже детишки, привыкли, не дразнили немыми. Киевские воины брали их с собой на боевые игрища и ученья, носились вместе по лугам, похвалялись друг перед другом ратным искусством. Россы все больше и больше нравились ромеям. Динат заволновался.
Но вот на восьмой день чуть свет, едва пропели первые петухи, прискакал к Ольге с Горы дружинник, с ходу перемахнул через плетень, простучал его конь по двору так, что мигом высунулись в окна тетки.
Гонец у крыльца сложил ладони рупором и давай кричать:
— Где посол? Святослав кличет! Живо!
Скоро был Калокир у знакомого престола в Большой гриднице.
Святослав на престоле сидит туча тучей. Воеводы сидят пониже княжича, тоже хмурые. Малая дружина у стен толчется, шепчется. Мрачные гриди, глазами сверкают, руками мечи трогают, будто рвутся куда-то, устоять не могут на месте. Где-то рядом тихонько так голосит скорбница, и не видно, где она, плакальщица, и кто на нее шикает, велит замолчать.
Калокир вошел ягненком, дескать, не понимает, в чем дело. Ударил челом у престола. Краем глаза заметил загрязненные, должно быть, дальней дорогой сапоги какого-то юноши, всклокоченного, исцарапанного, в изодранной на лесных тропах одежде.
Святослав сказал юноше в испачканных сапогах:
— Повтори все слово в слово.
— Я Боримко, коваль из Радогоща, что в низовьях Днестра-реки, в земле уличей, — возбужденно заговорил тот. — Только нет уже Радогоща… Нету! Воротясь домой с Пересеченского торга, мы нашли на берегу пепел и руины, мертвых родичей и поруганные божницы. Все разбили, пожгли, все разграбили подлые. Ушли, но оставили трех своих мертвых. Тех злодеев сразил мой побратим, Улеб, сын Петри. Больше некому: он один оставался в селе с женками, стариками да подколением. А его самого, Улеба, не нашли. И девушек трех, и малых ребят. Вот платье и секиры злодеев. Я привез их сюда. Заступись, великий князь! Не прости!
На полу у ступеней престола лежала груда тряпья и секиры. Среди гридей, глядевших туда, куда указал Боримко, новой волной прокатился грозный ропот.
— Что скажешь на это, грек?
Калокир помедлил с ответом, смотрел на привезенные юношей-уличем вещи, потом произнес со слезой в голосе:
— Что мне сказать, все уж сказано. Несчастный отрок не обманул тебя. И привез он одежду и оружие, сам видишь, булгарские.
— Ладно, молвил Святослав и вновь обратился к юноше: — Улебом, говоришь, звали пропавшего. Видно, был добрый молодец, коли сам уложил троих. Моего младшего брата, княжича, тоже Улебом зовут, он гостит нынче в Новгородской земле на Ильмень-озере, мой троих не уложит… А скажи-ка, храбрый Асмуд, чьи дозоры на Днестре?
— То граница светлого князя уличей, — ответил воевода.
— Куда он смотрел, о чем думал в Пересечене! Он посмел проглядеть разбой в наших землях! Как позволил поднять подлые руки на Рось! Кому?
— То были булгары, — сказал Калокир. — Они вошли в Днестр. Воля твоя, великий князь, но поверь, я спешил сюда не ради торговли. Ах, великий, сердце мое сжалось от сострадания к этому несчастному отроку. — И он устремил на Боримку жалостливый взгляд, поднеся рукав к глазам. — Бедные, бедные, горе вам вдали от княжеского щита!
А Боримко князю:
— Наши мужи все ушли, подались вверх по реке, испивши горюшка. Куда бросаться с отмщением, неведомо: кругом глухой лес да вольные поля. И нету чужого следа. Я же, господин мой великий, заступник, поспешил к тебе не с одной жалобой, я давно хочу стать под твоею рукой. Испытай, коли нужно, только возьми в дружину. Сослужу верой и правдой, не уроню щита и чести!
— Ладно, — тихо сказал Святослав, — это после.
— Одного никак не пойму, — вдруг заметил Свенельд, — почему эти трое остались лежать на пепелище? Ведь смогли же злодеи увезти с собой наших, а своих, выходит, оставили? Нет, тут что-то нечисто.
— Не успели, наверно, — сказал Калокир. — Да и, возможно, ночь была, всего не приметишь по-горячему. Воры чаще ночь выбирают.
Святослав поглядел на него, словно видел впервые, будто позабыл о его присутствии. Динат торопливо откланялся, пошел к двери мимо расступившихся дружинников, среди которых мелькнула ушастая, безбровая физиономия Лиса. Здесь послу уже делать нечего. Все, что нужно, содеяно.
Уже у самого порога динат расслышал, как молвил Святослав кому-то за его спиной:
— Позвать сюда тысяцкого Богдана!
— Собрать вече, князь? — спросил Претич. — Булгары не немцы какие-нибудь, тут уж потребует люд объяснения.
— Вече! Вече! — подхватили голоса.
— Нет! — вскричал Святослав. — Снаряжу гонца к Петру в Преслав. Богдана ко мне!
«Снаряжай, посылай, — молвил динат про себя, пересекая Красный двор, направляясь к выходу на Малую улицу и к Лядским воротам, за которыми ждала его прямая дорожка к берегу. — Посылай гонца, так-то лучше. Пусть он попробует туда добраться…»
