В самых чрезвычайных, крайних и сложных ситуациях Бестужев умел не только сохранять внешнее достоинство, но и быть величественным. Таковым он был, ставя на кон последний рубль, когда тыщи были проиграны, или принимая завуалированные взятки, или выслушивая брань, иногда матерную, которой награждали его недоброжелатели. Все помнили его надменный, гордый взгляд и какую-то высокую грусть во взоре— грусть о попранной справедливости.

Казалось, что в теперешней трагической ситуации все эти оттенки поведения должны были усугубиться, превратившись в зевсовскую величавость. Метаморфоза была неожиданной. Величавость вдруг сменилась обыденным, совсем не театральным поведением. Из-под личины государственного деятеля проглянул философ, наделенный мудростью и любопытством, он словно со стороны на себя смотрел, размышляя с интересом — а что дальше будет с этим индивидуумом?

Человеколюбивым философом Бестужев был все двенадцать дней, до первого допроса, точнее говоря, до встречи с секретарем Яковлевым, когда он словно с цепи сорвался.

Следственная комиссия по делу канцлера состояла из трех человек: прокурора Трубецкого, сенатора Бутурлина и графа Шувалова Александра Ивановича. Секретарем комиссии был назначен Яковлев, он же готовил вопросы к следствию и сам же их задавал. Бестужев отвечал на них устно, а Яковлев заносил в опросные листы.

Объясним, кто такой сей Яковлев. Был он человеком прелюбопытнейшим: образован, владел пером, знал несколько иностранных языков. Когда-то он был домашним секретарем Бестужева и великолепно знал его характер.

Разлад произошел три с лишним года назад, когда Яковлев навлек на себя сильнейший гнев канцлера. Причину никто толком не знал, но говорили, что Яковлев влюбился без памяти, наделал кучу долгов. Предполагали, что и бестужевский карман пострадал. Все было брошено к ногам прелестницы, но ответной любви он не получил. Словом, бросив жену и детей, Яковлев бежал.

Кроме прочих дел Яковлев заведовал у канцлера выдачей паспортов, посему все были уверены, что себе-то он изготовил подлинную иностранную бумагу. Ктото присочинил уже, что видел Яковлева в Берлине, мол, выглядел там франтом и похвалялся кучей денег. А откуда деньги, как не от Фридриха II прусского за разглашение наших военных тайн? Уже велся розыск и собиралась команда в Берлин, дабы выкрасть предателя, как он явился сам. Бедный секретарь имел вид бродяги. Оказывается, все это время он скитался по лесам, питаясь грибами и малиною. Убогий вид взывал к прощению. Бестужев отказался простить и принять секретаря, он готов был предать его анафеме. Яковлева приняли Шуваловы. И простили, и долги заплатили и на службу в Конференцию взяли.

Бестужев тоже был членом конференции. На людях он держался с Яковлевым сдержанно, холодно, но вежливо. Однако стоило им остаться вдвоем, как Яковлев забивался в угол и даже руками прикрывался от пепелящего взгляда канцлера. Тот ненавидел своего бывшего секретаря. И вот судьба предоставила Яковлеву случай поквитаться — Оба противника умны, отлично знают друг друга и цену той науке, что зовется юридической.

Допрос начался с разговора о реальной улике— перехваченной в тайнике записке Бестужева к великой княгине. В этом уже была странность. Человека арестовали за государственную измену, обвинений фактически не предъявили, а нагло заявили, что будут их искать. И нашли… не улику, жалкую писульку…

В опросные листы вошел только экстракт ответов, а разговор шел очень подробный. В записке к Екатерине, если вы помните, давался совет: «… поступать бодро и с твердостию, понеже одними подозрениями доказать ничего не можно» . Это была ошибка Яковлева — начать с дурацкого вопроса, и сделал он это не от скудоумия, а от ехидства:

— Объяви, подследственный, что «одними подозрениями ничего доказать не можно»?

Бестужев сощурился, скривился иронически.

— Я так полагаю, что ничего не можно… то есть прямо-таки ни шута! Это вопрос философический, Аристотеля самого достойный!

— Вы, Алексей Петрович, не юлите, а отвечайте по существу, — строго сказал Яковлев. — Не в бирюльки играем.

— Я и отвечаю. Вы, к примеру, можете подозревать, что мы играем в серсо, а не в бирюльки, но ведь это только подозрения… А как доказать? — он осклабился отнюдь не ядовито, а исключительно любя истину.

Далее шли препирательства. Бестужеву сказали про тайник в кирпичах, он все отрицал. Яковлев стращал карами. Наконец, вопрос был поставлен развернуто:

— Объясни, что значит «одними подозрениями ничего доказать не можно» и против кого ты советовал ее высочеству великой княгине Екатерине Алексеевне поступать смело и с бодростью?

— А против всех, кто обидчиком ее высочеству вознамерится стать!

— Да как ты смел давать подобные советы? — Ах, как сладко и трудно было Яковлеву обращаться к Бестужеву на «ты».

— Утешить желал. А что прикажете советовать: поступать не смело и не бодро, а также без твердости?

На первом допросе из всей комиссии присутствовал только Бутурлин. Он не задал ни одного вопроса, только слушал внимательно, иногда улыбался, понимая, что их дурачат. Окончательный, отредактированный ответ Бестужева в опросных листах выглядел так: «Все дело затеяно по неосновательным подозрениям, которыми ничего доказать нельзя; подследственный советовал ее высочеству сохранять бодрость для избежания подозрений, а не против когонибудь».

Этот гладкий и непонятный ответ никак не устроил государыню, и на следующий день Бестужеву было объявлено: «Ее Императорское Величество твоими накануне того учиненными ответами так недовольны, что повелевает еще спросить с таким точным объявлением: ежели еще малейшая скрытность твоя объявится и непрямое совести и долга очищение окажется, то тотчас повелят тебя в крепость взять и поступать как с крайним злодеем». О, велеречивый и многословный осьмнадцатый век!, Дальнейшие вопросы следственной комиссии в целях экономии бумаги и времени читателей я буду пересказывать своими словами.

Да втором допросе присутствовал князь Трубецкой. Яковлев, наконец, отцепился от записки к великой княгине и по наущению Трубецкого выспрашивал:

— Зачем ты часто встречался с Понятовским, Штамке и прочими, а именно Елагиным и Ададуровым?

При допросах частые вечерние встречи назывались «конференциями». Требовалось «неукоснительно объяснить», а также «немедленно быстро сообщить»

— весь разговор велся на нервной ноте — чем они занимались на этих «конференциях»?

— … понеже все сие без всякого намерения делано быть не могло, то спрашивается… Не было ли какого плана, как на нынешнее, так и на будущее время?

Бестужев понял, что вся эта словесная вязь вьется вокруг манифеста о престолонаследии. Бумаг у следственной комиссии быть не могло, он их все сжег, но доносы быть могли. Он даже знал чьи, не без основания подозревая Теплова— адъюнкта Академии наук и доверенного лица гетмана Разумовского. Ведь именно он, по словам Ивана Ивановича, составлял с императрицей свой манифест о престолонаследии. Уж если он что-то пронюхал, то, конечно, мог донести. Разумеется, Бестужев имени Теплова не называл, а на все вопросы Яковлева отвечал «бодро и с твердостию»: ничего не знаю, ничего не понимаю, никаких конфидентов у меня не было, ни о каком плане на нынешнее и тем более на будущее время не измышлял.

— Да возможно ль о том думать? — присовокуплял со страстию Бестужев.

— Коли наследство уже присягнули всем государством!

На третьем допросе Яковлев стал высказываться более определенно, Бестужеву показали кончик нити или, если хотите, вервия, за которое собирались вытянуть все дело. На допросе присутствовал Александр Иванович Шувалов.

Спрошено было строго и четко:

— Для чего была у ее высочества Екатерины Алексеевны переписка с Апраксиным и как смел подследственный оную переписку от государыни скрыть?

— четкий вопрос был тут же разжижен дополнением: — И для чего предпочтительно искал ты милости у великой княгини, а не у великого князя?

Конечно, Бестужев начал отвечать с конца. Он объяснял подробно и с удовольствием, де, когда Екатерина была привержена Фридриху II прусскому и своей матери, он не только у великой княгини милости не искал, но с ведения Ее Императорского Величества вскрывал ее письма. Однако год назад ее высочество Екатерина Алексеевна совершенно переменила свое мнение, возненавидев Фридриха. Далее Бестужев рассказал о своем старании помочь Екатерине утвердить в таком же мнении великого князя. Великая княгиня очень хотела умалить любовь своего супруга ко всему прусскому, но… Она даже приводила немецкую пословицу: «Was ich baue, das reissen die andern nieder»

— «Что я строю, другие разрушают». А разрушители главные — состоящие при Петре Федоровиче подполковник Браун и обер-камергер Брокдорф. Бестужев с кроткой улыбкой молотил языком, а сам обдумывал первую половину вопроса про письмо к Апраксину. Как хороший ремесленник может с закрытыми глазами шить или стучать по наковальне, так и Бестужев, думая о своем, мог часами говорить то, что нужно в данный момент государству или следствию. Сейчас ему хотелось придумать, как бы выведать — какие у них письма на руках. Бестужев знал, что Александр Иванович Шувалов ездил в Нарву к Апраксину, но что он оттуда привез, было ему неизвестно. «Эта часть допроса — самая опасная, — говорил себе канцлер, — здесь надо держать ухо востро».

Яковлев опять вернулся к извлеченной из тайника в кирпичах записке, поставив ее как бы под другим углом. Однако ни один вопрос не задавался прямо в лоб — Воистину, если б эта записка не была перехвачена, следствию не о чем было бы беседовать с Бестужевым. «Советуешь ли ты великой княгине поступать смело и бодро… и так далее (невозможно повторять все это в пятый раз). Нельзя тебе не признаться, что сии последние слова (подозрением ничего доказать не можно) особенно весьма много значат и великой важности суть, итак, чистосердечное оных изъяснение паче всего потребно». Иными словами, Бестужеву предлагалось сознаться, что переписка Екатерины и Апраксина шла через него и что переписку эту уничтожили. Ты, мол, честно об этом скажи, и тебе зачтется.

Бестужев предпочел не понять простой мысли, опять начал велеречиво жевать слова, начинал излагать мысль и тут же бросал ее, как бы заговаривался… старость есть старость.

В конце допроса ему был предложен совсем простой вопрос.

— Через кого ты узнал, что великая княгиня переменила мысли? Каким образом она тебе так много открылась, что именовала всех тех, кто якобы развращает великого князя?

Бестужев понял, что про его отношения с великой княгиней известно очень мало, и подумал было ответить: «Вот вы у ее высочества и спросите!», но одумался, решил не злить следствие, ответил просто:

— Узнал у нее самой. А указала она на людей, которые препятствуют доброму делу, желая заявить, что сама она этому делу содействует.

— Подпишитесь здесь, еще здесь… — Яковлев подсовывал Бестужеву опросные листы.

Алексей Петрович понял, что допрос окончен.

Разумеется, императрица не была довольна ответами Бестужева — лжив, неискренен, насмешлив, увертлив. Елизавета топала ногой, требовала большей строгости; но пока и Яковлев, и высокая комиссия жевали одни и те же вопросы, чувствуя — время для настоящей суровости еще не пришло.

Главное дело — отставка Бестужева — состоялось, и это было пока достаточным. Все понимали, что допросы, поиск вин, очные ставки — все это не более, чем соблюдение формальностей. Надо было хорошо придумать и толково объяснить— за что канцлер арестован, а дальше… смертная казнь исключается, государыня не допустит, значит, ссылка…

Главным был вопрос — дойдет ли до пытки? Здесь все решало не следствие, а настроение государыни. Последнее время она сильно невзлюбила канцлера и словно мстила теперь за то, что вынуждена была семнадцать лет терпеть его советы, умничанье, крайне несимпатичную ей физиономию, надменную манеру поведения, насмешливость ни к месту… да что говорить! Но одно дело сносить все это во славу государства, в честь державе, и совсем другое терпеть, когда безумный старик всю политику в России расстроил.

На допросах лютовал один Трубецкой. Яковлев жался, Бутурлин был сдержан, даже любезен. Он только что женил сына, был обласкан государыней, а счастливый человек добр. Когда он присутствовал на допросах, то они походили на дружескую беседу или спор за чашей пунша. Шувалов Александр— тот юлил. На руках у него было документов больше, чем у всей комиссии в папках, но он никак не мог сообразить, следует ли их обнародовать или погодить? Если следует— то когда? Все эти обвинительные документы тянули на дно вместе с Бестужевым великую княгиню. А как можно ее высочество туда спихивать, если Ее Величество опять три дня из покоев своих не выходили. Говорят, колики у них желудочные, боли в ногах и повышенная потливость. Понятно, что от этого не помирают, но ведь все под Богом ходим. Какая это ужасная вещь — выбор! И Шувалов мрачнел, супился и молчал.