Темное дело
Письмо от Верочки Олсуфьевой шло до Никиты Оленева пять дней, как мы видим, и предки наши умудрялись иногда везти почту со скоростью верста в неделю. В руки к Никите оно попало, когда тот поспешал в карете, дабы ехать к скульптору Николаю Шилле. Прочитав его в дороге, князь отнесся к посланию Верочки более чем спокойно. Даже, помнится, подумал, вот и прекрасно, что тетка умерла. Она давно в маразме, а теперь у Мелитрисы будут кой-какие деньги и из-за деревни Пегие Воробьи не надо судиться.
Непонятное беспокойство заставило спустя полчаса еще раз перечитать письмо. Верочка, конечно, барышня, и психология у нее девичья, то есть убогая, настоянная на мечтах о несбыточном и любви ко всякой таинственности, но ведь она права — не могла Мелитриса уехать в Псков, не поставив его в известность.
Как только с делами скульптора было покончено, Никита поехал во дворец и получил от ворот поворот. Придворная контора заявила, что о посещении надобно извещать за два дня.
— А почему не за месяц? — негодовал Никита. — Я же не к Ее Величеству рвусь, а к обер-гофмейстерине, принцессе Курляндской. У меня неотложное дело!
— Не положено. Сегодня большой выход. Фрейлины на литургии.
Неожиданно препятствие еще больше расстроило и огорчило Никиту. Он направился вдоль ограды, выискивая незапертую калитку, дыру в решетке или, наконец, знакомого охранника. И вообразите— нашел! Знакомый солдат стоял на часах у шлагбаума, в эти ворота проезжали сани с дровами, сеном и провизией. Jогда-то Никите удалось во дворце за мелкую услугу всучить ему пару монет, сейчас он повторил этот маневр, увеличив мзду на гривенник. Солдат пропустил Никиту на хозяйственный двор. Оттуда через дворцовый парк он направился во фрейлинское крыло.
Литургия давно кончилась, гофмейстерина была в своих покоях, но князя Оленева приняла не сразу, а когда они встретились, начала вести ничего не значащий разговор о толщине льда на Неве, о погоде, цене на китайский шелк, про уходящую зиму и грядущую весну. Верочка убедительно просила не упоминать в разговоре о ее письме, поэтому визит Никиты должен был выглядеть как случайный. Первый его вопрос прозвучал невинно:
— Ну, как там моя подопечная?
— Ка-ак? Вы ничего не знаете? — изумление принцессы было столь искренним, что Никита начал волноваться уже всерьез. Однако он вполне правдоподобно сыграл удивление и потом, скорбно кивая, выслушал рассказ об умершей в усадьбе Котице престарелой тетки.
— Уехала? — переспросил Никита.
— Уехала…
— А когда вернется?
— Не сказала.
— А что сказала? — Никита начинал терять терпение и мысленно заклинал себя не повысить голос…
— Видите ли, князь… Я не провожала Мелитрису Репнинскую. Я была занята у Ее Величества.
— А кто провожал? Госпожа Шмидт?
— Нет, нет… не она. Я не знаю точно, кто именно. Видимо, кто-то из статс-дам.
— Что вы мне посоветуете? Письмо в усадьбу Котица написать?
Принцессе неожиданно понравилась эта мысль. До этого она сидела словно замороженная, только глаза шныряли туда-сюда и все мимо собеседника. А здесь вдруг размякла:
— Напишите, конечно. И все узнаете. На этом и расстались. Теперь предстояло поговорить с Верочкой. Видимо, ей запретили принимать князя в своей комнате, свидание прошло в гостиной. Бледненькая, испуганная, настороженная, она начала говорить в полный голос, но со второй фразы перешла на шепот, это придавало ее словам неожиданную интимность.
— Ах, князь Никита Григорьевич, почему вы не ехали раньше? Она вас так любит.
— Я ее тоже люблю, — так же шепотом сообщил Никита.
Радости Верочки не было предела.
— Если бы она вас слышала! Вы душка, душка! — прокричала и опять сникла. — Самое возмутительное, что Мелитрису никто не ищет. Понимаете? Не могла она уехать в свою Котину, не известив вас, своего нежного друга.
Никита понимал, что все это выглядит не так, как должно. Из псковской усадьбы явилась бы Лидия. С воплями она кинулась бы на шею Никите, хотя никаких прав на это у нее нет. Потом вместе с Лидией они потащились бы во дворец. Кибитка из Котицы, по всем понятиям, должна быть худой, лошади — одры, и он бы непременно ссудил бы своих. И кибитку бы им поменял.
Верочка уже трещала что-то к делу не относящееся и улыбалась большим ртом, повторяя на все лады:
— Вы такой умный, князь… вы не поверите этой сплетне. Мелитриса вообще на мужчин не смотрела… Если бы она с вами сбежала, тогда другое дело…
Только тут до Никиты дошло, о чем толкует эта маленькая кокетка.
— Выбросьте из головы этот вздор! — взорвался Никита. — Все-то у вас амуры на уме.
— Я и говорю. Без фиолетового платья Мелитриса никуда не побежала бы, ни в какие бега…
— А где вещи Мелитрисы?
— Их забрала к себе принцесса, то есть мадама. Опять настало время удивиться.
— И как она это объясняет?
— Мадам говорит, — Верочка явно копировала нелюбимую гофмейстерину,
— что когда фрейлина Репнинская вернется, она будет жить в других апартаментах. Но при этом тонко намекает, что вряд ли Мелитриса вернется.
Чертовщина какая-то! Разговор явно зашел в тупик. Дома за ужином Никита поделился своими переживаниями с камердинером Гаврилой. Тот все внимательно выслушал, а потом высказал трезвую мысль.
— Ваша Курляндская явно финтит, сказать не хочет, а что-то знает. Но ведь и служащие в дворцовой канцелярии тоже что-то знают. Они же должны были фрейлине отпускную бумагу писать.
Никита не поленился, опять поехал во дворец. Об отъезде фрейлины Репнинской в Псков не знал никто. Более того, конторские обиделись, мол, куда это она могла уехать без подорожной бумаги и прогонных денег. Да быть такого не может!
— Разгадку этого темного дела мы можем найти только в усадьбе Котица,
— сказал Никита по возвращении. — Как ты думаешь, Гаврила, сколько будет идти туда письмо?
— А это, Никита Григорьевич, как звезды скажут. Может и год идти. Ехать туда надо…
Никита изучающе посмотрел на камердинера, а потом его как прорвало.
— Я уже два дня потратил на -эту нелепую историю. У меня сейчас жизньвот, — он вскинул голову и схватил себя за шею, — поджимает! Завтра в академии обсуждается регламент. Иван Иванович внушает, чтоб три раза в неделю собираться для обсуждения дел. Куда там— он махнул рукой. — Разве их уговоришь? А завтра полный сбор — Разобраться надо с регламентом. Что это за академия такая, в которой пятнадцать учеников. Сорок— это уже число! При них пять профессоров, шесть академиков и восемь адъюнктов. И не меньше! Ты слышишь, Гаврила?
— Куда уж меньше… — отвлеченно вздохнул камердинер.
Никита опять было начал кричать, но Гаврила перебил его:
— Не надрывайтесь, ваше сиятельство. Устанете без пользы. Вам силы для других боев нужны, а в Псков поеду я.
— Ты? Но это же смешно? Что ты там будешь делать?
— Никакого смеха. Узнаю, когда престарелая тетка померла, когда похороны, где барыня Мелитриса. Словом, произведу там обсервацию, а коли барышня в Петербург запросится, то возьму ее с собой. Мелитриса девочка зело славная и вельми добрая. Как бородавки на руках вывела, так и письмо мне написала.
— Вот как? Ты никогда мне об этом не говорил. И что же она тебе написала?
— В шутку все обернула, — Гаврила взбил черные с проседью бакенбарды.
— Просила рецепты приворотного зелья. Мол, во фрейлинском деле это предмет первой необходимости.
— Дал?
«Какой такой необходимости? — подумал Никита. — А вдруг все-таки это побег с мужчиной? Чушь… Не может быть!»
Гаврила не заметил напряженного лица барина.
— … компоненты самые простые: просо, тертый мел, сода, еще кой-чего, чтобы стомах лучше работал. А вообще-то сапфир надо на пальце носить. Сапфир возбуждает к носителю симпатию и любимство.
— Не надо было попусту расточать, — проворчал Никита, вспоминая о
гордости Гавриловой коллекции — звездчатом сапфире, которым откупились от следователя Дементия Палыча.
— Конечно— увы! Но не будем рыдати…
Гавриле перевалило за пятьдесят пять. Сейчас сказали бы— вошел в сок, заматерел, а в XVIII веке говорили — старость, матерели тогда значительно раньше — Он по-прежнему был верен ретортам и колбам, перемешивал «различные компоненты», лечил людей, только рецепты давал не по-латыни, а на языке предков. «Ближе к смерти,. ближе к отечеству… В его земле желать…» Никиту несказанно раздражали Гавриловы доморощенные рассуждения о смерти, в которых он угадывал не столько уважение к предмету, сколько преждевременное кокетство. Рано помирать-то! Со старославянским камердинер расправлялся так же, как прежде с языком древних латинов. Он говорил важно: «Боли стомаховы утолять надобно алчбой, но не лекарствами»… или, скажем, рекомендация Ивану Ивановичу: «Целить желитву его может лишь брашно духовное». У Никиты хватило ума не передать эту рекомендацию Шувалову. Гаврила ведь поругивал «фрязей — изуграфов», то есть итальянских художников, как-то: Рафаэля, да Винчи, Беллини, да что перечислять — всех! Поругивал, потому что у них этого самого «брашно духовного» было маловато… Вообще, Гаврила стоит того, чтоб рассказать о нем поподробнее, будет возможность — автор посвятит ему целую главу.
На следующее утро, заложив малые сани, прозванные в память навигацкой школы шхер-ботом, камердинер отбыл в усадьбу Котица, что под Псковом.
Явился он через пять дней, один, в настроении весьма отличном от прежнего: мрачен, испуган, возбужден настолько, что Никита не сразу понял, о чем он толкует, хотя по его утверждению всю дорогу от Пскова до Петербурга он только и делал, что обдумывал происшедшее и как он об этом расскажет.
— Никакого погребения! Старуха от старости умом тронулась, но жить будет долго. Лидия сребролюбивая, злата алчущая…
— Попроще, Гаврила…
— Жадна она, как кащейка… кость худая, персты цепкие! Ей до девочки и дела нет. Не приезжала Мелитриса — вот и весь сказ. А усадьба справная, Лидия-скареда только и думает, как девочку нашу со свету сжить…
— Гаврила, да будет тебе. Что ты, право, плетешь? — ворчал озадаченный и испуганный Никита. — Как она может сживать со свету Мелитрису, когда между ними расстояние в триста верст?
— Ладно… не будем об этом… не спорю, — звонко и ясно прокричал камердинер. — Вот о чем надо думу иметь… Никита Григорьевич, поверьте старику. Долго жил, много видел… Раз человека нет ни дома, ни в службе, ни, прости Господи, в проруби, то ищи его в Тайной канцелярии.
— Гаврила, со мной была совсем другая история, — терпеливо пояснял Никита. — Кому может понадобится девочка, почти ребенок, фрейлина государыни и дочь героя войны?
— Тайная канцелярия— каты и тунеядцы ядовитые— на такие мелочи не смотрят. Бестужев ваш арестован? Значит, сейчас любого можно брать. Одного не понимаю, зачем ваша принцесса про смерть тетки выдумала?
Никита опять поехал во дворец для беседы с гоф-мейстериной. Ждать пришлось долго. Дежурный камер-фурьер сообщил, что государыня в синей гостиной забавляется в карты, а гофмейстерина при ней.
Карточные забавы продолжались до восьми часов вечера. Никита терпеливо ждал, сидя на подоконнике в узком коридорчике. Остывшая, изразцами крытая печь давала мало тепла. Влажные мартовские ветры надули снега в оконные щели. По ногам дуло, где-то пищали мыши, а может быть, замерзший, измученный долгой зимой сверчок пробовал голос. Никита думал о Мелитрисе. Надо было самому ехать в Котицу. Что дали эти бесконечные обсуждения регламента? Ничего… Для многих это только способ встретиться и поточить лясы, а он пропустил возможность поговорить с этой сушеной мумией Лидией. Пусть она не знает, где девочка, но она могла бы рассказать о каких-то общих знакомых, их местожительстве. Где бы ни была сейчас Мелитриса, можно себе представить, как ей одиноко.
Принцесса Курляндская появилась в дальнем конце анфилады, она двигалась со свечой в руке, по стене с заснеженными окнами за ней кралась причудливая, похожая на одногорбого верблюжонка тень. Увидев Никиту, она явно смутилась, а может, огорчилась и сразу, не приглашая его в апартаменты, начала обиженно шептать:
— Ну вот вы опять пришли. И так поздно. Ведь можно было дождаться утра. Вы опять будете меня спрашивать, а я не знаю, что сказать. Все, что случилось с Репнинской, — мой недосмотр, но сейчас нам остается одно — ждать!
— Зачем вы сказали, что Мелитриса в псковской усадьбе?
— Но она действительно там, в своей Котине.
— Мой камердинер ездил туда. Тетка жива, Мелитрисы там нет.
— Про тетку я выдумала, — созналась принцесса без признаков раскаяния. — Тогда я не могла вам сказать, а сейчас скажу… Это любовная история. Ее похитили! Будем надеяться, что похититель отведет ее под венец. И мы все узнаем.
— Значит, похитили? И вы говорите об этом так спокойно мне… ее опекуну? Я не верю ни одному вашему слову.
— Это ваше право, — принцесса поджала губы. — Только зачем вы тогда спрашиваете?
На принцессе Курляндской было серое платье с длинным лифом и открытой по моде шеей. На цепочке висел маленький гранатовый крестик, а рядом с ним пульсировала голубая жилка. Принцесса поймала взгляд Никиты, зябко закрылась шерстяным платком. От неловкого движения воск из свечи пролился на паркет.
— Принцесса, ваше сиятельство… Мелитриса арестована? — тихо спросил Никита.
— С чего вы взяли? — она почти взвизгнула, и это было так непохоже на ее обычные, мягкие интонации. — Я ничего подобного не говорила. И не ходите ко мне больше. Не ходите! — она быстро прошла в свои комнаты и плотно закрыла дверь.
Этим же вечером с доме Шувалова Никита узнал об аресте Бернарди. И словно доселе мутная картина вдруг прояснилась и встала перед его взором. Он нашел дома письмо Мелитрисы, то самое, где она писала о драгоценном уборе и похищенных письмах, Теперь уже Никита не сомневался, что была связь между посещением ювелирщика и исчезновением Мелитрисы. И связь эта заставляла думать о самом худшем.