Про Александра Белова забыли. Он сидел на втором, а может, на третьем этаже неказистого как снаружи, так и изнутри старинной постройки здания. Когда его вводили в дом — арестованного, без шпаги, — было еще светло, глаза ему, разумеется, никто не завязывал, мог бы определить, какой этаж, но не до этого было. Тогда он только и успел схватить взглядом панораму двух крепостей, очень, кстати, живописную. Бурная Нарва, зажатая между двумя высокими скалистыми берегами, на правой стороне, где он сидел. — Иван-город, на левой, куда он пялился уже двенадцатый день, — Нарвский замок с бастионами Пакс, Виктория и узкой, как кинжал, башней, прозванной Длинный Герман.

На подоконнике можно было лежать— толщина стен достигала более двух с половиной метров. Окно внутри бойницы было крепко сбито и не опошлено никакой решеткой — и на том спасибо. Приходила, конечно, шальная мысль, поэтому размышления о высоте его «темницы» носили вовсе не академический характер: разорвать простыни (в темнице и они были), скрутить вервие, высадить раму. Никого не надо бить по башке, потому что милейший унтер Селиванов без стука никогда не появлялся В камере, стучался, даже когда еду приносил. Александр был уверен, что попроси он помощи у кого-нибудь из офицеров, что заходили в камеру перекинуться в карты и распить бутылку рейнского, то он бы ее получил. Во всяком случае, никто бы не помешал ему перелезть через крепостную стену (что очень не просто!) и романтично вспрыгнуть на резвого коня (только где его взять?). После побега в крепости по всей форме подняли бы шум и гвалт, потом начали бы бумаги по инстанциям писать, а он бы тем временем скакал в Петербург под крыло к Бестужеву.

Но… во-первых, с гауптвахты не бегут, потому что это попахивает полевым судом; во-вторых, нет никакой спешности в той информации, которую он раздобыл. Было еще и в-третьих, туманное, размытое, трудно фомулируемое — главное. Этим главным был ординарец лей-компаний вице-капрал Суворов. С одной стороны, он привез письмо государыни с высочайшим «обнадеживанием» монаршей милостью (знать бы точно, что это она сама прислала), а с другой — обыск у Апраксина, а это зримая иллюстрация к тому, о чем давно чешут языки в петербургских гостиных: Бестужев-де в опале, Апраксина-де ждет арест.

Поручик Петенька Алипов — он вхож к штабистам, и планы этого мерзавца, то бишь генерал-поручика Зобина, ему известны — утверждает, что давно послана бумага к Бестужеву с просьбой сообщить в Нарву, правду ли говорит подполковник Белов. Давно послана, так чего он здесь сидит? Эту несуразицу можно объяснить глубокой неприязнью, которую испытывает главный в армии завистник и дурак к вышеупомянутому отважному и исполнительному офицеру Белову. А если не только глубокая неприязнь лежит в корне дел?. Если, посылая его в Нарву, Бестужев что-то проморгал, чего-то не понял? Канцлер должен был предугадать, что появится кто-то, вроде вице-капрала Суворова! Расклад может быть и таким: Бестужев все давно предугадал и сунул Сашину голову в петлю, потому что такая ему была в сей момент выгода. «Ну уж и в петлю, — одернул себя Александр, — Сидение на губе не такое уж серьезное наказание…»

Белов служил Бестужеву с той самой поры, когда тот вызволил его из тюрьмы, куда Александр угодил по делу Лестока. Но вызволил его из тюрьмы канцлер не за красивые глаза, а в обмен на копии с неких писем. Письма эти являлись серьезным компроматом на канцлера, а поскольку он был малый не промах, то хотел получить их у Белова любой ценой. Но Белов тоже был малый не промах и хотел любой ценой их удержать. Никита считает, что делать копии неэтично. Что ж. Богу Богово, Никите Никитово.

Если быть точным, Белов начал службу у Бестужева четырнадцать: лет назад в том незабвенном сорок третьем, когда они с Корсаком удрали из навигацкой школы. Тогда они считали, что служба Бестужеву есть служба России. Вперед, гардемарины! Жизнь — Родине, честь — никому!

А что сейчас изменилось? Многое… Во-первых, он уж почти старик, тридцать два года — это возраст! Во-вторых, где друзья, Алешка, Никита?.. Да что он пальцы загибает: во-вторых… в-пятых… К черту, гардемарины! Все образуется! Пора бы уже получить депешку из Петербурга, что-то не торопится Бестужев брать его под свое крыло…

С чем в тюрьме хорошо, так это со временем. Можно обдумать свои дела, чужие, главное — не впасть в ужас нетерпеливости, когда хочется выть и вышибить лбом дверь, пробить брешь в стене.

По ночам его мучили мысли об Анастасии. Крохотный портрет ее в медальоне сразу позволял вспомнить дорогие черты. Но он и без всякого медальона всегда видел перед собой прелестное лицо ее, и этот носик гордый, и нежную с изгибом ямочку в уголке глаз, очень знакомую ямочку когда целуешь, ресницы щекочут губы…

Конечно, он ее любит, иначе откуда это томленье? Любит без памяти? Но тогда как объяснить самому себе: почему так и не удосужился съездить в Воскресенский монастырь? Ведь два месяца торчал в Петербурге. Объяснение есть: Бестужев запрещал отлучаться куда бы то ни было! Но что ему раньше были чьи-то запреты?

Он кидался к перу и бумаге. Сейчас он все объяснит… Вот только с чего начать? Мысли его беспорядочно толклись, словно овцы, которым надо было всем одновременно влезть в узкую щель… Кроме того, он никак не мог отделаться от надоедливого слова «однако». «Я люблю тебя, дорогая, больше жизни, однако… ничего в жизни я не хочу так, как видеть тебя, однако… погода хорошая, однако…»

Еще он коротал время за чтением. Любезные приятели собрали что у кого было. В числе французских романов были ему доставлены тетрадки с переписанным «Хоревым». Об этой сумароковской трагедии Белов был давно наслышан, вся армия сходила по ней с ума, весь Петербург. Во всякой компании, если заходил разговор, Белов, конечно, делал восторженное или важное (смотря по обстоятельствам) лицо: «Читал, а как же!.. нет, наизусть не помнит, но, безусловно, читал». Он бы на дуэль вызвал всякого, кто в этом усомнился. Оказывается, чтобы прочитать, наконец, драму, которую все знают, ему надобно было попасть в тюрьму. Откровением при чтении было то, что он и не подозревал, что описанная любовь может так тронуть! Он не только без Сумарокова, но и без Вольтера и прочих французов мог обходиться, и не плохо… И вдруг эта каллиграфическим почерком переписанная пьеса… Любовь Оснельды и Хорева опять возвращала его к мысли об Анастасии. Стихи были высоки и прекрасны, а кончилось все неожиданно: Оснельда погибала от руки негодля, а Хорев закалывался собственноручно. Этого еще не хватало!

Офицеры рассказывали о новостях в армии. Новости были неутешительные. Новый главнокомандующий прибыл в армию со своими помощниками — бригадирами Рязановым и Мордвиновым, вытребовал их из Петербурга. Здесь одно хорошо — русские помощники-то. Относительно Фермера в полках уже было брожение: «Куда ему с пруссаками воевать? — говорили солдаты. — Ворон ворону глаз не выклюет!» Хорошо, что русские, но плохо, что чиновники, им не солдатами командовать, а контракты на постройки заключать…

Подоспела новая неделя, Александр с трудом пережил понедельник, который, как известно, день тяжелый, и вдруг его выпустили. Приказ гласил, что подполковнику Белову рекомендуется безотлагательно прибыть в некий гренадерский полк, базирующийся сейчас в Польше. Почему гренадеры? При чем здесь Польша, если Бестужев ждет его в Петербурге? На все возражения Белова начальник нарвского гарнизона ответил пожатием плеч:

— Вас ждет армия, подполковник. А относительно Петербурга ничем обнадежить вас не могу. Знаю только, что запрос их сиятельства канцлеру Бестужеву о вашей персоне был, но ответ получен в отрицательном смысле.

Белов не поверил. Он даже воскликнул против устава:

— Что еще за чертовщина? Я уверен, что генерал-поручик Зобин ведет против меня интригу! Объясните мне, ради Бога, что все это значит?

Начальник гарнизона ничего объяснять не стал, Белова за развязность не пожурил. Сам-то он не сомневается, что этот франт-гвардеец говорит правду, но, видно, сейчас такие погоды при дворе, что можно человека ни за что держать под арестом пятнадцать суток.

Белову не оставалось ничего, как ехать разыскивать новый полк. Но перед самым отъездом он узнал оглушительные подробности, которые меняли дело. Qообщил их все тот же поручик Петенька Алипов. Рассказывал он в лицах и очень смешно, но Александру было не до смеха.

Главным потрясением было письмо Бестужева с сообщением, что-де он, канцлер, подполковника Белова никуда не посылал, заданий ему не давал, депеш не писал, а что если оный Белов будет что-либо в этом смысле сочинять, то наперед знайте — все это ложь!

— Дружок, я не придумал! Я сам видел! — говорил поручик, азартно блестя глазами.

Но самое оглушительное Алипов припас на десерт. Оказывается, в Нарве ждут приезда главы Тайной канцелярии Шувалова.

— Каждая мышь в штабе понимает, — шептал Петенька, — что едет он по душу Апраксина. Вот Зобин и решил от вас избавиться, чтобы вы на допрос не угодили.

— Ты хочешь сказать, что этот солдафон меня спас? — не поверил Александр. — Что он нарочно отправляет меня к черту на рога?..

— … в Польшу, в новый полк. А зачем Зобину неприятности? Заметут вас, потом и к нему привяжутся. А так сидел на губе по малой провинности некий гвардеец, а теперь не, сидит… Так что уезжайте, мой друг, и немедленно…

Дорога в декабре может быть хорошей и отвратительной. Александру, конечно, досталось второе, снег пополам с дождем превратил санный путь в мерзопакостное месиво; похолодало на долю градуса, и лицо начало сечь ледяной крупой. Все это не улучшает человеку настроения. Белов ехал в открытой кибитке, в чужих тулупе и шапке, даже рукавицы у него были чужие и жали в запястье. Вытирая поминутно слезящиеся глаза и текущий, стыдно сказать, рассопливившийся нос, Белов поклялся себе страшной клятвой: отныне никогда, ни при каких обстоятельствах не служить Алексею Петровичу Бестужеву. Ведь должна же быть справедливость в мире! Даже Зобин, дурак, крикун, прости Господи, шакал, защитил его от Тайной канцелярии! А что он может сказать о Бестужеве? Предатель, вот что можно о нем сказать? Посему он, Белов, клянется не делать для негодля-канцлера ни одного ни доброго, ни дурного дела.

Но великая княгиня в подлости канцлера не виновата. Поэтому на первом же постоялом дворе, где Александр разместился на ночлег, он потребовал бумаги и чернил. Он решил написать Никите, чтобы тот донес до великой княгини ту скудную информацию, которую выдал ему Апраксин. Текст для передачи выглядел так:

«Интересующий вас предмет отсутствует у известной персоны, однако он не уничтожен, а был отдан курьеру Р., вам известному». Далее необходимо было прояснить ситуацию Никите. «Дорогой друг, не хотел обременять тебя столь неприятным поручением, однако обстоятельства выше меня. Ты знаешь, по чьему поручению я отбыл в Нарву. Однако сей посыльный отрекся от слов своих, и теперь я могу рассчитывать только на свои, вернее твои, силы». Далее он подробно объяснил, что необходимо передать Фике (невинная хитрость) вышеупомянутый текст, дал при этом массу советов, как можно избежать личной встречи с известной особой (опять-таки Фике), «свидание с которой, может, тебе и неприятно, однако необходимо для дела, которое, однако…».

После того как ненавистное «однако» вылезло в четвертый раз, Александр словно опомнился. Да смеет ли он из-за такой безделицы, как «предмет отсутствует», подвергать опасности друга? Не надо быть прозорливцем, чтобы понять, чем пахнет возня вокруг переписки великой княгини. Александр порвал письмо в мелкие клочки и бросил их в горящую печь. Завтра две лошаденки повезут нашего героя дальше — в Польшу, а мы вернемся в Нарву, чтобы проследить за приездом Шувалова. Александр Иванович передохнул с дороги не более часа и сразу направился в казармы при Персидском дворе. Апраксин был потрясен встречей. Друзья обнялись, и потек неспешный разговор под пшеничную водочку, под богатые рыбные закуски — несмотря на пост и опалу, повар у Апраксина был все тот же чудодей.

Шувалов приступил к главной части своего допроса, когда уже изрядно выпили, и это было его первой ошибкой. Трезвый Апраксин вряд ли устоял бы под прозорливым и суровым оком Александра Ивановича, отвел бы взгляд, а может быть, усовестился и сознался… Пьяный же Апраксин осмелел. Ему море стало по колено. И мысль в голове его звенела, мол, вы у меня все отняли — и армию, и свободу, но чести своей я вам не отдам… не соглашусь принять обидные ваши обвинения.

Второй ошибкой Шувалова, что являлось как бы постскриптумом первой, было желание сделать допрос конкретным, поэтому он задавал совершенно идиотские вопросы. Ему бы спрашивать не уставая: «Сознайся, Степан Федорович, приказала тебе великая княгиня отступить?» — и на третий раз бывший фельдмаршал наверняка бы ответил — да, совесть-то у него не совсем выветрилась. Но Шувалов подсчитал, что главное противоправительственное действие могло случиться только на совете 15 сентября — как раз успела бы к нему тайная депеша из Петербурга об обмороке государыни 8 сентября. И пьяный Шувалов сурово спрашивал пьяного Апраксина: «Писал ли тебе в сей момент Бестужев вкупе с великой княгиней с рекомендацией войны не продолжать, а отступить на зимние квартиры?» И пьяный Апраксин чистосердечно отвечал: было письмо от ее высочества с настоятельным советом наступать… и сие письмо отдано вице-капралу Суворову.

Упоминание о совете 15 сентября вообще оказалось очень на руку Апраксину, потому что главное слово об отступлении было сказано не им, а генералом Фермором. Это был козырь Апраксина. Нельзя за одно и то же действие поступать с двумя людьми в полной противоположности — Апраксин снят, Фермор на его же место назначен.

Пьяный Шувалов услышал в словах экс-фельдмаршала большую правду. Еще не родился Фрейд и не был придуман термин «подсознание»; но это не значит, что само подсознание отсутствовало. Ну не хотел Шувалов доводить Апраксина до тюрьмы, ссылки и сраму…

Нельзя сказать, чтобы Шувалов полностью удостоверился в невиновности Апраксина и тем более великой княгини. Он только понял, что обвинительные документы по этому делу надо искать не здесь. А когда понял, то страшно осерчал на жизнь и службу свою постылую.

— Что, мне больше всех надо? — спрашивал он кого-то, еле ворочая языком.

— Не больше всех, Александр Иванович, не больше… — вторил Степан Федорович.

Принесли еще пшеничной в графине, потом в графинчике — настоянную на зверобое, потом что-то венгерское, легкое, а может, полпива в жбане, На этом допрос и кончился. И арестант, и следователь не могли не только разговаривать, но даже сидеть. А лежа какой допрос? Ведь и не запишешь ничего в опросном-то листе… Прости нас. Господи, грешных…