Никита Оленев хорошо помнил рассказ Мюллера о том, как он впервые встретил Анну на паперти лютеранского храма. Рассказ этот, а также грусть о прекрасной немке неизменно заставляли Никиту, случись ему идти или ехать по Невской перспективе, задерживать взгляд на высоком крыльце собора. Сам лютеранский храм казался ему суховат, даже неприятно костист, зато паперть, не в пример русским храмам, была и чище, и шире, и нищие иностранные (куда ж без нищих!) не так гугнивы и грязны. По плитам местного камня разгуливали важно сытые голуби, ветер ворошил опавшие березовые листья. Они были столь желты, что, падая на камнину, казалось, должны были звенеть, как золотые монеты.

Шла служба. Мужчины и женщины входили в собор я выходили из него той особой походкой, которой ходят в Петербурге иностранцы. Вечно-то они торопятся, и всегда-то у них время — деньги… А может, на пир спешат? Русский человек у церкви так себя не ведет, потому как любит праздник и ничегонеделание.

В таких примерно выражениях мыслил Никита, когда взгляд его зацепился за стройную женскую фигурку, которая в свойственной русскому человеку праздности спокойно стояла на ступеньках под большой желтеющей липой. Очевидно, она кого-то ждала, а может быть, отдыхала или просто задумалась. Батюшки святы, да это же Анна!

Никита сам удивился, как пылко вдруг возликовала душа его. «Что тебе в этой милой девушке, князь? — вопрошал его довольно противный, воображаемый собеседник. — Тебе давно уже пора жениться и завести детей, чтоб не прервалась линия древнего рода Оленевых. А ты пялишься на простую девушку, с которой у тебя ничего, кроме сладостных мечтаний, быть не может!» «Ничего себе — простую! — возмутился Никита. — Она акушерка будущей императрицы. Нет, не акушерка, а помощница акушерки, но это не суть важно». Он уже подходил к Анне, и последней мыслью его было — какое счастье, что именно он помог вознестись ей так высоко.

Заслышав его шаги, Анна неторопливо повернулась, наклонила головку, улыбнулась, на миг ярко блеснули очень белые, чуть широковатые зубы. На ней были платье-роба цвета топленого молока — первый подарок великой княгини со своего плеча, — малахитового цвета душегрейка, отороченная мехом. Изумрудики в ушах соперничали с цветом глаз. «Ах, как идет ей рыжая осень!» — подумал Никита.

— Мадемуазель Анна, как я рад вас видеть! Девушка сделала книксен, на щеке под глазом у нее была наклеена маленькая мушка в виде сердечка. «Ну совсем как светская дама!» — отметил про себя Никита, он так и сиял.

— Я рад, что справедливость восторжествовала, — продолжил он, — какое счастье, что вас определили во дворец. Я и не знал, что вы знакомы с медициной.

— Бедные немецкие девушки умеют все-Анна опять улыбнулась, и в этот момент на лице ее проявилась какая-то новая заинтересованность, словно за спиной Никиты села на ветку птица или паук спустился на нитке. Выражение отвлеченного интереса появилось только на миг и тотчас пропало, но Никита успел спросить: «Что?» — и быстро обернулся. Ничего… Служба кончилась, из собора выходили люди, почти задев его шпагой, прошел очень важный, маленький человечек, одетый богато и пестро.

— Князь, я очень рада, что встретила вас здесь… что имею возможность поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Я всегда к вашим услугам, я до гроба не забуду… но сейчас я должна идти, — она опять стрельнула глазами куда-то поверх его плеча.

— Я провожу вас, с вашего позволения, — сказал Никита столь категорично, что девушка не посмела ему отказать.

Они пошли рядом. Анна молчала, и Никите самому пришлось выдумывать тему для разговора.

— Мы встретимся еще?

— О, конечно.

— Здесь же, у собора? Когда?

«О, милый князь, ей сейчас очень трудно выходить из дворца. У нее такая должность… О, милый князь, она горит желанием встретиться, но сейчас, право, никак… милый князь…»

— Не начинайте каждый ответ с «О!», а то я начинаю сомневаться в вашей искренности. Скоро я сам появлюсь при дворе. При особе государыни состоит во фрейлинах моя дальняя родственница Мелитриса Репнинская. Она сирота. Конечно, я буду навещать ее, я просто обязан буду это делать. Ну, а путь до покоев их высочества великой княгини, как я понимаю, не долог?

— Двор Их Величества императрицы Елизаветы в Царском Селе, — вдруг сказала Анна по-русски, акцент был силен, но прозвучала фраза вполне внятно.

— О! Вы совершенствуетесь в русском? — удивленно воскликнул Никита.

— Я учусь. И не начинайте фразы с «О!», — кокетливо заметила Анна, переходя на родной язык, — а то я начинаю сомневаться в вашей сдержанности.

Никита расхохотался.

— Это замечательно, что вы учите русский. Это значит, что вы решили связать свою жизнь с Россией. А двор Их Величества не век будет в Царском, к зиме-то они переедут в Петербург.

— Могу я передать вашей родственнице поклон от вас? — вежливо спросила Анна.

— Вне всякого сомнения. Она будет счастлива.

— Повторите, пожалуйста, как ее зовут. Можно я запишу?

Анна вытащила из висевшей на руке сумки длинный карандаш и узкий лист бумаги. Это было настолько неожиданно, что Никита забыл о ее просьбе, а только таращился на эти несвойственные помощнице акушерки принадлежности. Имя Мелитрисы было повторено несколько раз, прежде чем на листке появилась запись, сделанная в русском и немецком варианте. Листок был спрятан в сумку, и Никита вдруг увидел, что улица кончилась, уткнувшись в чугунную, богатую украшениями решетку. Далее узкая тропинка вдоль ограды вела в тесную липовую аллею. Анна поклонилась и сказала чопорно:

— Спасибо, ваше сиятельство, дальше я пойду одна, — она, словно дама, протянула Никита руку, и он поцеловал ее, крепко схватив. Надо было объяснить Анне, что разговор о встрече не просто соблюдение этикета, а горячее его желание, что встретиться они могли бы у Мюллера, если она пожелает, что старик совсем изнылся и целыми днями куксится по любимой служанке. Но Анна не дала ему договорить, она сделала неуловимое движение ладошкой, выдернув свою руку из Никитиной, как ключ из замка.

— Я буду помнить о вас… — эхо еще звучало, а она уже исчезла за липами, как пропадает из поля зрения серебряная искринка в ручье.

Никита застыл истуканом. Право, он никак не мог уйти и даже поймал себя на том, что совершенно по-мужичьи чешет затылок, залезая рукой под упругую косу парика. Вдруг, как черт из бутылки, на улочке появился давешний едкий господин, тот самый, что болтался на паперти. Фалда его камзола воинственно оттопыривалась, под ним была видна длинная шпага. Поравнявшись с Никитой, он вдруг зыркнул в его сторону глубоко сидящими темными глазами, и такая в них была неприязнь и злоба, что Никита вдруг пошел за ним следом. Это что за дела такие — награждать подобным взглядом совершенно посторонних людей?! Или он чем-нибудь помешал маленькому господину? Как-то нарушил его планы?

Аллея повернула, и Никита увидел вдали быструю фигурку Анны. Он ведет себя неприлично! По какому праву он преследует женщину, если она запретила ему делать это? Никита читал себе нотации, однако не двигался с места, а когда около девушки появился этот шут гороховый— от вершка два вершка, он быстро спрятался за дерево. Маленький господин явно что-то спросил у Анны, она явно ему что-то ответила. Ответила и побежала дальше, а разноцветный коротыжка оглянулся, увидел Никиту и неожиданно сиганул прямо в кусты.

«Еще не хватало, чтобы я подсматривал!» — Никита с негодованием пошел прочь. Неужели этот господин-невеличка искал с Анной встречи. Не похоже… Наверное, он просто спрашивал, как пройти куда-то… И получил ответ: «Я, сударь, не понимаю по-русски…» Но зачем он после этого в куст прыгнул? Старый арлекин… и не стоит о нем думать. Но от мыслей об Анне и разноцветном господине трудно было избавиться, тем более что они поднимали со дна памяти какой-то ненужный, противный, дурно пахнувший осадок, связанный с плачущим Мюллером, солдатом в палисаднике и местом— Калинкин дом. Как не стыдно! Она ни в чем не виновата. Вспомни библейский сюжет «Сусанна и старцы». Его писал великий Дюрер, Рыжеволосая, обнаженная Сусанна, старики на переднем плане, тот, что в зеленом, явно похож лицом на нервного лилипута со шпагой. А бедных стариков потом казнили, не подсматривайте, охальники, за обнаженной женщиной…

Никита остановился посреди улицы— мысли об Анне были густыми, как сотовый мед. Знать бы, что Анна сказала этому расфранченному «старцу»…

А она сказала следующее:

— Встретимся завтра в это же время. За мной следят!

— Ни в коем случае! Как же это можно? — воскликнул Блюм, прыгая прямо в куст. — Ждите меня в конце аллеи.

Блюм принял Никиту за агента Тайной канцелярии и совершенно потерял голову от страха, что не помешало ему мелкими перебежками сопровождать Анну по кустам до самого входа в дворцовый парк. Там он отстал, только крикнул вслед, что непременно придет завтра.

На следующий день Блюм пришел на свидание загодя и притаился за дверью костела, высматривая через стекло агентов Тайной канцелярии. Кому в Берлине пришла в голову идиотская мысль — довериться этой женщине? Анна Фросс ненадежна. Трусливой ее не назовешь, это правда, но смелость ее особого рода. Она держится на том, что у Анны нет воображения. Она просто не понимает, что ей надо бояться. Она глупа и самонадеянна, наглая, порочная, строптивая девчонка!

Особенность их отношений состояла в том, что на Иону Блюма совершенно не действовали прелести Анны, и это несказанно злило балованную девицу, Конечно, ей меньше всего нужны были ухаживания маленького барона, просто рядом с ним весь ее житейский опыт распылялся в пустоте. Она никогда не показывала явно своей власти над мужчинами, будь то Мюллер или сам Шувалов. Она как бы с удовольствием подчинялась им, только незаметно подправляла их приказы и советы, корректировала само течение жизни, и всегда с пользой для себя. А Блюму приходилось объяснять, потом ругаться, потом огрызаться!

Сегодняшний день не был исключением. Разговор с Анной начался сразу с деловых вопросов, заданных таким настойчивым и наглым тоном, что Блюм даже растерялся.

— Я должна кое-что сообщить в— Берлин. Вы ведь пишете туда, как это у вас называется… отчеты? Мне нужно знать, куда писать.

— Я не уполномочен говорить с вами об этом, — одернул негодницу Блюм.

— Так вы не дадите мне адрес?

— Вот именно, — в голосе барона слышался целый букет чувств: обида, негодование, даже зависть.

«Какой непроходимый дурак, какое ничтожество, какой урод! — фраза эта уже готова была сорваться с языка Анны, но не сорвалась. — Зачем тратить силы на ничтожество? Она точно знает, что не прошибет его. Просто надо зайти с другой стороны».

— Когда вы пишете в Берлин, вы меня как-нибудь называете в ваших письмах?

— Конечно. Только я пишу не в Берлин, а впрочем, это не важно. Вас я называю «моя кузина леди Н.». Я пишу иносказательно. Мои письма шифруются как разговор о наследстве. Например, я рассказываю о стаде: столько-то лошадей в стойлах, столько коров на лугах, столько-то нетельных и предназначенных на бойню. Лошади — это крейсера, быки — фрегаты, коровы молочные — прамы и бомбардирные корабли.

— А коровы нетельные? — перебила его Анна.

— Это те корабли, что на верфи в ремонте пребывают.

— Прекрасно! Вы очень изобретательны, мой милый барон. А в следующей депеше после того, как перечислите все стадо, припишите неиносказательно:

моя кузина леди Н. сообщает, что при помощи… здесь фамилия, она у меня записана… выполнила то, ради чего приехала в Россию, — Анна мило улыбнулась.

— Это что же вы такое выполнили? — глаза Блюма сверкнули лютым любопытством.

— Я не уполномочена говорить вам об этом, — распутные глаза ее смотрели весело. Повторив слово в слово Блюма, Анна меньше всего хотела прищемить хвост «этому ничтожеству», она повторила их машинально, как некий пароль в их опасной игре, но Блюм от негодования потерял дар речи.

Дальнейшее их времяпрепровождение можно охарактеризовать словами «крутая ссора». На них оборачивались, поэтому Блюм схватил Анну за руку и увел подальше от костела и людной Невской перспективы. Не буду приводить полностью их разговор. Блюм отчаянно завидовал. Девчонка так высоко забралась, конечно, она может собрать во дворце весьма ценную информацию! Он завидовал, кричал и брызгал слюной. Анна вначале была совершенно невозмутима, только повторяла через равные паузы: «Вздор какой! Вы говорите, не подумав!» Но когда Блюм обозвал ее девкой, Анна сильно и резко ударила его по пунцовой, висячей щечке, потом подумала и повторила удар, но била она уже, казалось, другого человека — Блюм был нем, испуган и на все согласен. Наконец, он обрел дар речи.

— Если надо сообщить фамилию, мы прибегнем к цифровой шифровке. Но для этого мне надо связаться с одним человеком. Я не могу назвать вам его имя.

— И не называйте. Я вообще думаю, пусть все идет от вашего имени. Словато все равно мои. Вот я здесь написала, — она протянула Блюму маленький клочок бумаги.

Тот опять взъярился:

— Сколько можно повторять! Ничего не доверять бумаге. Вы играете жизнями. Со своей жизнью вы вольны обращаться как вам заблагорассудится, но с моей прошу быть поосторожнее.

— Да кому она нужна? — бросила Анна.

— Па-а-а-пра-а-шу!.. — разговор угрожал вновь взорваться, но тут Блюм прочитал записку, и вся его злость перетекла в жгучий, профессиональный интерес. — Объяснитесь… И кто такая Мелитриса Репнинская? Какое право вы имели привлекать к делу каких-либо девиц, не посоветовавшись со мной?

— В этом деле, барон, мне ваш совет не нужен, — с улыбкой начала Анна, — а какая-либо девица, как вы изволили выразиться, — фрейлина Ее Величества, — она поманила Блюма пальчиком, и такая в лице ее была сила, что он неожиданно для себя потянулся ухом к ее губам.

Анна перешла на шепот, и по мере ее рассказа лицо и глаза барона наливались кровью, потом совершенно сравнялись цветом с бордовым шелковым галстуком на его шее. У него затряслись руки, потом челюсть, а потом все его хилое, в шелка обряженное тело.

— Так отраву давала эта самая Мелитриса?

— == Просто она имела доступ к государыне, а я нет, Но надо, чтобы они там, — она выразительно ткнула пальцем в небо, имея в виду, однако, вполне земную Пруссию, — понимали, что все равно я главная. Не будь Мелитрисы, они бы мне не поверили, — добавила она вдруг доверительно, но тут же пожалела о своей откровенности. — Все, Блюм, больше не надо вопросов.

Но барон и не собирался их задавать. Громадность события не позволила ему отвлечься на мелкие подробности и откровения, спорхнувшие нечаянно с губ Анны.

— Мы пошлем вашу депешу, зашифрованную двумя способами — иносказанием и цифирью. Послание необходимо дублировать, одно пойдет через английское посольство, а второе с курьером прямо на Торговый дом. Здесь уместно иносказание, — он тонко улыбнулся, — например, описание болезни особы, той самой, чье наследство мы хотим оспорить, то есть прибрать к рукам.

— Не надо иносказаний. Моя фраза должна быть передана дословно. А дальше можете писать про коров, стада рыб, стаи лошадей— словом, все что хотите! Теперь я пошла. В следующую пятницу не ждите меня…

— Не буду ждать. Только умоляю, будьте предельно осторожны! Иначе мы пропали. Вам сказочно везет… но не забывайте об осторожности, — прошептал барон ей вслед, приседая от страха.