Раз в три дня, то есть каждый почтовый день, Мелитриса писала письмаочень коротенькие, без черновиков и сразу без помарок. Она заранее очень тщательно обдумывала их содержание.

— Кому? — не выдержала, наконец, Верочка. — Кавалеру? Воздыхателю? — глаза ее азартно взблеснули.

— Опекуну. Князь старый и скучный, но очень меня любит и умолял, чтобы я писала ему каждый день, — невозмутимо ответила Мелитриса.

Вот образцы ее писем. Первое: «Вообразите, друг мой, мушка на правой щеке (этот крохотный кусочек тафты) означает „согласие“, а мушка на левой-„не соглашусь ни за что“. Я с этими глупостями тоже не согласна, потому что человек может перепутать правую и левую щеки. Где у меня левая— у вас правая, и наоборот.

И потом, это грубо. Но что лиф в фасоне «фаро» надо делать короче — это истина. Перед распашной. Юбка из той же материи, что и фаро. Лиф хорошо обшить блондами и накладками из флера или дымки».

Прочитав письмо, Никита рассмеялся: «Вот дрянь какая!» — бросил письмо в ящик стола и забыл о нем через десять минут.

Второе: «Милостивый государь и благодетель! Как странно, что ласточка в русской грамматике женского рода. Ласточка определенно „он“. И одет помужски:

белая рубашка, черный камзол с длинными фалдами, держится с достоинством. У него такая изящная, темного окраса с красными искорками головка. А воробей— «она». Так и плюхается на бузину— толстая, круглая и тут же начинает трещать. Каждое утро у моего окна на ветке сливы сидит ласточка

— он, а на бузине у красных ягод воробей — она».

«Эта девочка меня дурачит, развлекается… но мило, очень мило…» Никита ехал куда-то по делам, сунул записку в карман и более к ней не возвращался.

Третье письмо было… о чем? Кажется, о французской кухне (она не сохранилась), что-то об устрицах, которые любит мадама, то бишь принцесса Бирон. «Ну и наставниц подобрали бедным девицам: внучатая племянница царя Ирода, правнучка Малюты Скуратова, внук Иуды, дочь Бирона… — все это один ряд». Такие примерно мысли посетили Никиту Оленева по прочтении.

Четвертое письмо тоже потерялось. Пятое: «Среда. Тяжелый день. Вы болели когда-нибудь оспой, милостивый государь? Я — нет. Больше всего на свете фрейлина Их Величества боятся мышей и оспы. Говорят, что эта болезнь смертельна, но лучше умереть, чем остаться уродкой — так здесь говорят. При дворе всегда кто-то болен оспой. Сейчас молодая Браун— ей пятнадцать лет — лежит в изоляторе и стонет. Но еще больше, чем оспа, меня пугают бородавки на руке. Боюсь, что меня будут дразнить».

«Я мерзавец, — сказал себе Никита. — Надо ехать в Царское, и немедленно. Бедная девочка. Обещал ей излечение, а сам даже забыл сказать об этом Гавриле. Может, ей деньги нужны, все эти мушки денег стоят. Наверное, соскучилась по домашней еде, казенная — это так невкусно…»

Время свидания с Мелитрисой было уточнено в петербургской дворцовой конторе. Правда, говорили, что идти туда вовсе не обязательно, что это просто дань этикету. Это когда ты свой человек при дворе, — тогда разрешение конторы пустая формальность, а если ты госпожу Шмидт, равно как и мадам Бирон, в глаза не видел, то лучше иметь на руках разрешительный билет.

В конторе благосклонно сказали:

— В четверг после полудня вы можете навестить вашу племянницу. Мы известим их сиятельство принцессу Курляндскую.

По дороге Никита размышлял, кем ему лучше назваться во дворце. Дело об опеке Мелитрисы дальше ее просьбы пока никуда не пошло. Можно опять назваться ее дядей, но это уже заведомая ложь. Это что за родня такая — по линии теткиного любовника! В результате долгого препирательства с самим собой он решил остаться ее опекуном.

К полной неожиданности Никиты, принцесса Курляндская ему понравилась. Очевидное физическое уродство делает обладателя его злым, иногда космически злым, но часто добрым, потому что убирает из души его пену и всякую дрянь, как-то: гордость, непомерное тщеславие, тайную влюбленность в себя, эгоизм…

Много можно, насчитать. Физически красивому человеку гораздо легче обмануть собеседника, выставив себя обладателем благородных качеств, коими он не обладает. В глазах принцессы Курляндской светилась мудрость. Она спокойно и благожелательно улыбалась бледными, бескровными губами и клонила в разговоре голову набок, словно хотела уравновесить искривленность фигуры. Говорила она мало, слушала охотно.

— Мелитриса очаровательная девушка. Как женщина — она совсем ребенок, очень наивна, как человеческое существо — мудра. Я рада, что судьба послала ей такого достойного покровителя. Но, князь, за ней нужен глаз да глаз, она непредсказуема.

Понимай как знаешь. Никите не хотелось задавать лишних вопросов. Встреча произошла в удивительно романтическом месте. Мраморная (очень холодная!) скамья стояла в отцветающих розах — маленьких, розовых и очень колючих, в тех, что называются шпалерными. К розам примыкала юная, но необычайно богатая плодами рябина, в этом сочетании французского садового искусства и русского палисада было что-то болезненное. В довершение всего где-то рядом располагался грот с «неумолчным фонтаном». Ненатуральность, искусственность обстановки помешала Никите найти правильную ноту в начале разговора. Не удалось сказать Мелитрисе теплых, ободряющих, слов. Но, похоже, девушка их не ждала.

Она изменилась. То есть неузнаваемо изменилась! Сказать, что похорошела— ничего не сказать. Это был другой человек. Может, виной тому — отсутствие очков? Но он уже видел ее без этих окуляров, когда возил в Царское первый раз. Мелитриса сняла тогда очки, но не смогла убрать с лица выражение жалкого недоумения, все как-то щурилась по-дурацки. Или нет… она не щурилась, а, наоборот, таращилась, широко раскрыв глаза. Взгляд был неспокойным и все как-то рыскал. Теперь глаза ее были безмятежны и сини. И еще у нее появилась трогательная привычка, может, она и раньше была, осторожно постукивать пальчиком по нижней губе или теребить меховую оторочку шельмовки (кафтан без рукавов). На Мелитрисе было зеленое платье, а поверх парчовая шельмовка, отороченная соболем. Полной неожиданностью были волосысветло-русые, мягкие на вид, легкие такие прядки над ушами.

— Когда на вас был парик? Тогда или сейчас?

— Конечно, тогда, — она фыркнула по-кошачьи. — Ах, князь, какой вы смешной! Неужели не поняли? Лидия считала, что в трауре только черный цвет уместен.

Никита поймал себя на том, что смущен, как мальчишка. В его-то возрасте потворствовать кокетству этой маленькой феи! «Ах, князь… — мысленно передразнил он Мелитрису, — жеманится, как все фрейлины. Такая профессия!»

— Вот вам склянка, — сказал Никита сурово, доставая из кармана врученный Гаврилой кожаный мешочек. — Это от ваших бородавок. Мой камердинер прислал. Ему можно доверять, он великий Гиппократ. Мазать надо утром и вечеромкаждую отдельно. И очень аккуратно. Вот здесь специальная щеточка. Помните, что это ацидум… то бишь кислота, а в ней какие-то травы… если я правильно понял.

Мелитриса важно кивала, потом поставила мешочек подле себя на скамейку и опять молча уставилась на него любопытным взглядом. Странно, у близоруких людей какой-то особый, мечтательный взгляд.

— Да, вот еще… — спохватился Никита— Совсем забыл. Здесь домашнее печенье, кажется, жареная индюшка. Словом, Гаврила что-то собрал.

— Вы так и шли по парку с узелком? — спросила Мелитриса, потрясенная.

— Вообразите, так и шел, — ворчливо отозвался он, наверное, девчонка боится насмешек своих товарок — фрейлин, крапивное племя.

— Никита Гаврилович, поверьте, я очень тронута вашей заботой. Простите меня. Можно я вас поцелую, — и, не дожидаясь разрешения, коснулась мягкими губами его щеки.

За спиной Никиты хрустнула ветка, он, живо обернулся, и тут же из лазейки между розами и рябиной вышел молодой человек с крайне неприятным выражением лица. Он шел, как бы стараясь не смотреть на сидящую пару, однако черные живые глаза его все видели и всюду поспевали. Насмешливо скривленный рот, казалось, говорил: «Флирт наказуем, но я никому ничего не скажу».

Никита вспыхнул, он считал, что за подобное выражение на морде необходимо тут же по этой морде… наотмашь, однако Мелитриса как ни в чем не бывало торопливо произнесла:

— Господин Бернарди? Я хотела представить вам моего опекуна — князя Оленева.

Бернарди слегка кивнул, даже, кажется, глаза на миг закрыл, юная его физиономия изобразила крайнюю степень удовольствия, да, он ничему так не был рад и прочая, прочая…

При ближайшем рассмотрении оказалось, что Бернарди — человек не столько молодой, сколько моложавый. Он принадлежал к той породе инфантильных мужчин, которые до сорока, а может, и до пятидесяти лет будут ходить а юношах. Нежную, словно у евнуха, кожу на лбу и на щеках его покрывала мелкая сетка морщин. «Да этот проходимец старше меня, и значительно!..» — подумал Никита.

Бернарди раскланялся не без изящества и неторопливо пошел дальше, у него были красивые в лодыжках ноги, их обтягивали розовые ажурные чулки, туфли украшали розовые пряжки.

— Кто этот франт?

— Это очень известный человек, -скороговоркой проговорила Мелитриса. — Он итальянец. Бернарди — ювелир Их Высочества. Он делает великолепные украшения. Он знает всех, и все знают его.

«Хорошо, что я не треснул его, — подумал с облегчением Никита. — Только не хватало тебе драться с ювелиром! — и тут же устыдился. — Вы сноб, князь… Это неприлично. Что пристало англичанину, русскому не всегда впору…» Ему вспомнился другой ювелир, тоже итальянец. Он был толст, добродушен, талантлив. И он любил их: Марию и ее смешного отца Венценцо Луиджи. Бог мой, как давно это было!

Мелитриса тронула его за рукав. От неожиданности он вздрогнул.

— Что?

— Вы задумались.

— Просто вспомнил другого ювелира — Их Высочества— Елизаветы. У ювелира была дочь красавица-Мария. Давайте закажем у этого Бернарди драгоценный убор к вашему дню рождения.

— Он очень дорогой ювелир, — насупилась Мелитриса.

— Закажем к дню вашего ангела ожерелье с изумрудами и серьги, — не унимался Никита. — Сколько вам исполнится — пятнадцать, шестнадцать?

— В марте мне будет восемнадцать, — обиделась девушка— И мне не нужны драгоценности. Во-первых, я не очень богата, а во-вторых, — она улыбнулась и сказала очень искренне, — понимаете, милый князь… Любая девица на моем месте была бы счастлива получить такой подарок! А я нет. Чего ради вы мне будете что-то дарить? Потом я буду бояться, что его украдут. И главное, я не та женщина, которой идут драгоценности.

Никита смотрел на нее во все глаза. Скажите пожалуйста, это юное создание уже называет себя женщиной!

— Князь Никита, вы ее любили? — спросила Мелитриса шепотом, — Марию…

— Любил, да, видно, мало. На мне грех, что мы расстались.

— Расскажите.

— Да нечего особенно рассказывать. От беды и сраму отец отвез Марию в Венецию. Луиджи давно стремился домой, а тут все как-то совпало.

— Что совпало? Что? — голос Мелитрисы задрожал.

Без малого десять лет назад история эта лежала на душе тяжелым невостребованным грузом. Ею никто не интересовался. Гаврила не хотел бередить старые раны, и потом, он с самого начала был на стороне отца — старого князя Оленева. Белов оставлял право за людьми поступать так, как им удобно. Что удобно, то и истина, — любил он повторять. И только Алеша Корсак с Софьей, они очень любили Марию, отнеслись к его отказу жениться как к предательству. Может быть… Просто его страх за покой и здоровье отца перевесил все. С детства он был властителем дум его, слово и желание отца было законом. А старый князь Оленев хотел перед смертью единственного — сделать Никиту, незаконнорожденное чадо свое, наследником герба, славы и денег рода Оленевых. Прав был старый князь или нет, теперь уже не узнать, но тогда он был абсолютно уверен, что брак с простолюдинкой сорвет все его планы.

У Никиты и Марии не было последнего решительного разговора, потому что каждый был уверен, что в их истории не может быть ничего окончательного. Мария до самого отъезда так ничего и не поняла. Зато Луиджи понял. Он только потому не проклял Никиту, что боялся навлечь кару Господню на голову Марии. А она его просила. Год спустя он получил из Венеции чрезвычайно нарядное письмо на Рождество.

Все это рассказал Никита Мелитрисе тихим, спокойным голосом. А когда поставил точку, увидел, что девушка плачет.

— Что вы, Мелитриса, девочка? — он взял ее холодные руки. — Вам жалко Марию? Но у нее все хорошо. Я был в Венеции три года назад. У Марии двое детей и муж коммерсант. Они счастливы.

— Мне жалко вас…