Книга: Меч Вайу
Назад: ГЛАВА 27
Дальше: ГЛАВА 29

ГЛАВА 28

Утро следующего дня выдалось туманным и росным. Лагерь Дамаса скрывала густая сизая пелена; сквозь нее волчьими глазами проблескивали костры. Где-то в степи выли псы, словно оплакивая груды мертвых тел, все еще лежавших на поле боя, да изредка ржали лошади, отогнан- ные сарматами на выпас.
Над Атейополисом стояли плач и стенания: царапая до крови лица, с вечера бродили между остатками жилищ безутешные вдовы – в изорванных одеждах, простоволосые, почерневшие от горя. Многие сколоты сложили в битве головы, многие семьи остались без кормильцев, но еще больше было раненых и увечных. Погибли лучшие из лучших, знатные мужи сколотов – меч Вайу разил, невзирая на богатство и родовитость. И в землянки ремесленников, которые даже ячменную лепешку с медом считали лакомством, и в дома знатных потомков басилидов, не мысливших обеда без дорогих заморских вин и золотой посуды, пришла беда. И какое ей дело, что кто-то бездельничал и кичился несметными богатством, а кто-то работал с раннего утра до ночи, чтобы прокормить семью – все равны перед лицом смерти, от нее не откупишься, не умилостивишь богатыми дарами, не спрячешься за чужую спину. А в скромном жилище кузнеца Тимна царила тихая, сдержанная радость – жив, вернулся!
Майосара словно и не болела – порхала ласточкой вокруг отца и все расспрашивала, расспрашивала, роняя слезы радости. И про Абариса тоже…
Опия как села с вечера у постели сына – Абарис, даже не поужинав от смертельной усталости, лег не разде-ваясь, – так и не сомкнула глаз до утра; все боялась, что это просто сон, что с рассветом ложе сына опять опустеет, и снова придется ждать его возвращения в мрачной безысходности, леденея от дурных предчувствий.
Не уснул в эту ночь и Марсагет. Усталость притупила остроту ощущений, спутала мысли, наложила тяжелые оковы на руки и ноги. Вождь сидел в спальне, опершись спиной о стену, бездумно глядя в темноту перед собой. Горечь поражения, поражения из-за его легковерия и поспешности, прогнала сон напрочь. Он, вождь, военачальник, ему подчинены все; перед кем держать ответ за свой промах? Кто посмеет обвинить его? Никто. Кроме него самого. И тем беспощадней упрекал он себя, тем больнее казнил, тем нестерпимей была боль…
Не спал и Радамасевс, но по иной причине – уже около ворот Старого Города почувствовал он дурноту и, потеряв сознание, свалился с коня. Когда его перенесли в юрту, уложили на постель, раздели – все ахнули: тело вождя было синим, в пятнах кровоподтеков. А к старым ранам прибавилось еще две – стрелой вырвало клок мяса на шее и правая голень была вспорота мечом до кости. Так и прометался он в бреду и беспамятстве до утренней поры – слишком много потерял крови.
Повзрослевший и посуровевший Лик тоже не прилег ночью ни на миг – он утешал мать, потому что погиб один из его братьев, а у отца была отсечена кисть правой руки, и он надрывно стонал, качая забинтованную культю. Сам Лик отделался легко – несколько царапин не в счет. Жаль только акинака – его выбил у юного воина здоровенный языг…
В лагере Дамаса утром было непривычно тихо. Повара нехотя разжигали костры, чтобы приготовить завтрак, воины только переворачивались с боку на бок – неразговорчивые, угрюмые, злые; ждали команды своих военачальников. Но те словно вымерли – затаились в шатрах, ожидая военного совета.
Дамас, как и Марсагет, ночь провел без сна. Он метался по юрте и выл, словно волк-подранок. Забрызганный кровью, в изрубленном панцире, с округлившимися от ярости глазами, он был похож на одержимого. Изредка Дамас падал ничком на постель и беззвучно рыдал, грыз подушки, рвал волосы на голове. Телохранители, дежурившие у входа в юрту повелителя языгов, творили молитвы: что можно было ожидать от Дамаса в таком состоянии, они знали достаточно хорошо, и в тоскливом страхе за свою жизнь то и дело обращали взоры на восток – пожалуй, никто с таким нетерпением в лагере не ждал утренней зари, как они.
Поутру Дамас потребовал к себе виночерпия. Тот принес бурдюк с вином и чашу. Вышел виночерпий из юрты вождя белый, как мел – на негнущих ногах прошел он мимо стражей языга, и на вопрос: «Что там?» лишь беззвучно жевал губами, закатывая глаза. Через десяток шагов он без сил опустился на землю, где и затих надолго, судорожно сжимая в руках нашейный оберег – волчьи когти, нанизанные на крепкий шнурок: молился.
Через некоторое время телохранители доставили в юрту Дамаса и юную меотку-флейтистку. Заунывные звуки вырвались из-под полога юрты и медленно поплыли по сонному лагерю, поднимаясь ввысь сквозь сырой туман к едва забрезжившему рассвету.
При первых звуках флейты зашевелились жрицы – поддерживая во время боя сарматское воинство неистовыми ритуальными танцами, они довели себя до изнеможения: как упали с вечера возле жертвенного камня, так и пролежали всю ночь без движений, словно мертвые.
Неожиданно из юрты Дамаса раздался нечеловеческий вопль. Голос флейты захлебнулся, и в наступившей тишине перепуганные телохранители услышали свист клинка и тонкий, пронзительный вскрик. Вскоре после этого Дамас вышел наружу, держа в руках окровавленный меч; постоял немного, тяжело дыша, затем с размаху воткнул клинок в землю и коротко бросил, указывая на приоткрытый полог:
– Уберите… Да побыстрей!
Равнодушно взглянув на безжизненное тело флейтистки, сплюнул и приказал:
– Воды! Умыться… И всех военачальников – ко мне…
На военном совете Дамас был на удивление тих, спокоен и сдержан. В чистой белой рубахе, причесаный, с аккуратно подстриженной бородой, он напоминал одну из тех идиллических фигурок варваров, какие чеканили мастера-эллины на кубках, вазах, щитах. Он был безоружен, что особенно удивило военачальников. Дамас никогда не расставался с мечом. Теперь меч торчал у вхо-да – его никто так и не осмелился выдернуть из земли, а Дамас про него словно забыл. Только руки вождя языгов крепко сжимали бронзовый топорик-клевец с хищным волчьим оскалом – священную реликвию власти.
На Карзоазоса нельзя было смотреть без жалости – военачальник аланов сдал за одну ночь, превратившись в согбенного старика. План битвы, его детище, провалился, и он, понуро склонив голову, мысленно искал этому причину. Остальные военачальники тоже выглядели не лучше – присмиревшие, виноватые и отрешенные.
– Мне не в чем упрекнуть тебя, Карзоазос, – Дамас посмотрел в сторону алана; тот равнодушно кивнул. – Почти все вышло, как ты задумал. И воины твои дрались выше всяких похвал. Не в пример кое-кому… – курносый военачальник аорсов залился краской, заерзал. – Но боги отвернулись от нас! И вместо победы мы теперь довольствуемся слабым утешением, что не все еще потеряно, что сколоты оставили на поле боя много воинов и что у нас еще вполне достаточно сил, чтобы взять Старый Город. Но пусть не думают те, кто дрогнул перед лицом врага, что мы забыли и простили их трусость! Аорсы ославили наши традиции и должны понести наказание! – Дамас перевел дух, помолчал и закончил: – Я все сказал. Жду вашего решения.
Военачальники были единодушны: трусам – смерть и позор. Кое-кто из них про себя облегченно вздохнул – хорошо что Дамас ограничился лишь аорсами…
Рослый военачальник аорсов, получивший слово последним, поднялся, гордо окинул собравшихся взглядом и твердо сказал:
– Согласен! Такой позор можно смыть только кровью, – и, расстегнув пояс с прикрепленным к нему мечом, швырнул его на пол юрты. – Я готов…
Военачальники скорбно потупили головы – аорс был отважным бойцом. Но что поделаешь – законы предков неумолимы и незыблемы: за трусость своих подчиненных военачальник должен первым ступить на плаху.
Дамас поднял клевец вверх:
– Благодарю вас. После завтрака построить воинов. Каждый десятый из отряда аорсов должен быть обезглавлен у жертвенного камня. Потом нужно принести богам искупительные и очистительные жертвы. Похоронить с почестями павших в бою. После похоронной тризны – все на военный совет. Вы свободны…

 

* * *

 

Дозорные Одинокого Волка известие о появлении в лесах отряда траспиев принесли Афенею слишком поздно. Когда он, не щадя коня, прискакал в лагерь сармат, битва уже подходила к концу. При виде скопища мертвых тел, разбросанных по степи, и свалки у ворот Атейополиса, Афеней едва не взвыл от горести – такой момент упущен! И по его вине – не соблазнись он предложением Одинокого Волка добить раненых сколотов в хижине Авезельмиса и не сними дозорных с побережья Борисфена, глядишь, все повернулось бы по-другому. Стоило только вовремя предупредить Дамаса о подходе траспиев, и голова Марсагета уже торчала бы на шесте возле юрты языгов, а царь Гатал, конечно же, не поскупился бы на милости и дары для своего лазутчика…
Но что делать – и на этот раз судьба была милостива к Марсагету. И Афеней благоразумно повернул коня обратно – ему вовсе не хотелось попадаться сейчас на глаза Дамасу.
Снова уединившись в пещере святилища киммерийцев, Афеней принялся обдумывать способы достижения своей главной цели: как в указанный Гаталом срок покончить с Марсагетом. В победу сармат он уже верил мало, и теперь надежда была только на свои силы и умение обделывать подобные делишки. Да еще не давала Афенею покоя мысль: как поправить денежные затруднения, в которые он попал из-за легкомыслия, закупив на свой страх и риск осадные машины и продовольствие для сарматского воинства? Конечно, при его богатстве это была капля в море, но, по-купечески расчетливый и прижимистый, он усвоил твердо, что капли собираются в маленькие ручейки, а затем изливаются полноводной рекой…

 

Совет военачальников сколотов собрался поздно в юрте Радамасевса – он пришел в сознание и почувствовал себя лучше – уже перед обедом. Радость от прибытия подмоги была омрачена огромными потерями, и Марсагет больше слушал других, чем говорил сам. Все сошлись на том, что выдержать осаду они еще смогут, но недолго. Сколько? На этот страшный вопрос никто вразумительно ответить не смог. Оставалось уповать на посольство Аттамоса к царю Скилуру.
После совета самые знатные воины и военачальники сколотов и траспиев направились к дому Марсагета. Туда же принесли на носилках и Радамасевса. Предстояло событие большой важности, обряд побратимства – его должны были осуществить Спарток и Абарис. Сын вождя траспиев был настолько признателен Абарису за свое спасение от гибели во время схватки с военачальником роксолан, что еще вечером предложил скрепить родственные узы кровью побратимства – они считались крепче и надежней братских отношений. Побратимы были обязаны помогать друг другу во всех случаях жизни независимо от обстоятельств и никогда не действовали в ущерб другому, как бы не пересекались их интересы.
Вожди и военачальники сколотов обрадовались этому не менее Абариса, согласившегося на обряд со слезами радости на глазах – Спартока он полюбил еще будучи в гостях у его отца. Сколоты прекрасно понимали, что братание между Спартоком и Абарисом не просто священный обычай, а важный политический акт – тем самым еще больше скреплялось содружество двух племен, так необходимое перед лицом смертельной угрозы со стороны объединившихся сармат.
У дома Марсагета уже дымились костры под котлами с мясом, и были раскинуты ковры с угощением. В полной тишине Абарис и Спарток, разодетые в свои лучшие одежды, вышли на середину круга, образованного присутствующими. Огромная чаша из обожженной глины с изображением Великой Табити на боках уже была доверху наполнена дорогим выдержанным вином.
Жрец племени Марсагета благоговейно протянул юношам священный бронзовый нож; сначала.
Спарток, а затем Абарис сделали глубокие надрезы выше кисти правой руки, и их кровь пролилась в чашу, смешалась с вином; жрец в это время, склонив голову, молился. Затем дал знак, и два воина внесли оружие братающихся: мечи, дротики, стрелы и секиры. Юноши приняли их и опустили в чашу. Соединив в местах надрезов руки, Абарис и Спарток произнесли слова священной клятвы, а затем подняли чашу, отпили из нее несколько глотков и передали Марсагету. Тот тоже отхлебнул немного и вручил чашу Радамасевсу – его поддерживали под руки военачальники сколотов, – чаша пошла по кругу.
Когда последний из присутствующих воинов выпил священный напиток, и чаша показала дно, громкие торжествующие крики раздались среди знати, окружившей юношей – теперь они побратимы! Все принялись обнимать друг друга, поздравлять – свершилось великое таинство древнего обряда. После жертвоприношения богам – для этого привели двух упитанных бычков – уселись пиршествовать. Сытный обед и вино получили воины, а также остальные жители Атейополиса, что доставило им немалую радость: многие из них уже давно забыли вкус мяса и аромат приправленной сильфием горячей похлебки.
Всю вторую половину дня в лагере сармат горели погребальные костры. Вонючий дым, придавленный к земле сырым ветром, доползал до валов Старого Города, где стояли угрюмые воины сколотов, изредка разражавшиеся проклятиями в адрес завоевателей: их товарищи так и остались лежать в степи поживой для воронья, и теперь души воинов не могли вкусить радости встречи с предками в загробном царстве, слонялись опозоренные и неприкаянные в земном эфире, а это грозило новыми бедами оставшимся в живых.
Перед вечером дозоры у главных ворот Атейополиса подняли тревогу; Марсагет в сопровождении военачальников поспешил на валы.
От лагеря Дамаса по направлению к главным воротам медленным шагом двигалась небольшая группа воинов. Холеные, рослые жеребцы в богатой сбруе, сверкающее украшениями воинское облачение, дорогие эллинские шлемы на головах – все указывало на знатность и богатство всадников.
Впереди ехали двое: закованный в железо военачальник в коротком синем плаще с меховой оторочкой по низу и на горловине и худощавый юноша-оруженосец с длинным копьем в руках. Привязанные к наконечнику копья длинные разноцветные ленты, в основном белые и красные, струились на ветру.
Настороженно и зло смотрели сколоты на сармат; когда они приблизились настолько, что стали отчетливо видны их лица, лучники на валах зашевелились, потянулись в колчаны за стрелками.
– Отставить! – прикрикнул Марсагет, многозначительно переглянувшись со своими приближенными. – Это парламентеры.
Сарматы заметили угрожающие приготовления воинов на валах, но даже не попробовали предупредить криком о своих намерениях. Их невозмутимость и бесстрашие поневоле вызывали уважение – кто-кто, а они хорошо знали меткость лучников сколотов; на таком расстоянии их уже не спасли бы ни панцири, ни щиты. Только их предводитель презрительно ухмыльнулся в длинные усы – это был Карзоазос – и, немного помедлив, вскинул вверх правую руку раскрытой ладонью в сторону защитников Старого Города.
Вскоре парламентарии сармат были у ворот. Карзоазос, заметив внушительную фигуру.
Марсагета, приветствовал его:
– Великому вождю сколотов от Карзоазоса поклон!
– Привет тебе, Карзоазос, – сдержанно ответил Марсагет. – С чем пожаловал?
– Негоже нам свои слова ветру поверять. Прикажи открыть ворота, вождь.
– Для друзей, Карзоазос, ворота Старого Города всегда открыты. Ты в этом в свое время убедился. Но врагам сколоты по доброй воле ворота не открывают. Говори, чего ты хочешь? Я еще не так стар, чтобы твои слова пролетели мимо моих ушей.
– Ты не почитаешь законы предков, Марсагет. Враги мы только на поле брани. Здесь я твой гость.
– Хозяин имеет право принимать гостей, где ему заблагорассудится. Ты стоишь на моей земле и тебе должно быть этого достаточно. Если ты находишь в этом обиду, пусть нас рассудят боги.
– Ладно, – Карзоазос подъехал поближе. – Может, ты и прав. У меня к тебе предложение от нашего вождя Дамаса.
– Слушаю.
– Великий вождь языгов Дамас предлагает следующее: так как ваше положение безнадежно, и мы все равно возьмем Старый Город, во избежание дальнейшего кровопролития ты со своими воинами должен покинуть Атейополис и уйти за Данаприс. Возьмете с собой оружие и часть съестных припасов, а также семьи. Перед уходом можете похоронить павших воинов и справить похоронную тризну. Чтобы не было сомнений в наших намерениях, мы отведем войска в глубь степи на расстояние дневного перехода.
– Это все? – голос Марсагета подрагивал от сдерживаемого гнева.
– Нет. Если ты принимаешь наши условия, остается последнее – вы оставите в Старом Городе всех рабов и заплатите нам выкуп. Думаю, это вполне приемлемо, вождь. За Данаприсом места больше чем достаточно для твоего племени. Зачем тебе цепляться за эти развали- ны? – Карзоазос с презрением ткнул нагайкой в сторону валов.
– Карзоазос, я отвечу коротко. Здесь могилы наших предков. Здесь мы родились, жили и умрем, если на то будет воля богов. Я все сказал.
– Подумай, Марсагет, пока есть время.
– Мы не трава перекати-поле – ей все равно, где пустить корни. Мы сколоты! И наши корни здесь. Атейополис – древняя столица наших предков. Вы пришли взять то, что вам не принадлежит, и пока мы живы, не будет принадлежать. Так и передай Дамасу.
– Хорошо, – Карзоазос был разочарован, но в то же время в душе соглашался со словами Марсагета: он поступил бы точно так же.
– Прощай, Марсагет, – сдержанно, с уважением склонил голову алан, поворачивая коня.
– Прощай, Карзоазос…
Сарматы неторопливо двинулись в обратный путь. Сколоты долго провожали их взглядами, не решаясь нарушить мрачную тишину. Все были согласны с решением вождя, но кто перед неотвратимым остается спокойным?
Абарис едва дождался темноты. Опия, после ужина не отходившая от него ни на шаг, с трудом сдержалась, чтобы не пустить при нем злую слезу ревности: сын был невнимателен к ее ласковым словам, он вообще ее не слушал, порываясь уединиться. Причина этому ей была ясна – негодная простолюдинка обворовала ее, присвоив самое дорогое для матери – сердце сына!
Холодно простившись с Абарисом, она поспешила в свою спальню, где, отхлестав по щекам ни в чем не повинных служанок, выгнала их, не позволив раздеть себя, и упала на ложе, обливаясь слезами. А Абарис тем временем торопился к знакомой хижине кузнеца Тимна. Впрочем, теперь жилищем его семьи служили две землянки, и плетня уже давно не было, и кустарник извели на дрова, но до боли знакомые переулки он мог пройти с закрытыми глазами.
Возле разрушенного двора кузнеца Абарис сбавил ход; медленно ступая по улочке, он даже боялся повернуть голову, чтобы взглянуть на едва чернеющие в темноте холмики землянок. Чувствуя, как тревожно защемило сердце, он просунул руки за отворот рубахи и крепко сжал свой оберег – подаренную Майосарой фигурку Аргимпасы. Мысленно творя молитву, он неустанно повторял призыв: выйди! услышь! я здесь!
Вдруг чья-то темная фигурка обрисовалась в темноте на его пути, словно призрачное видение ночи.
– Майосара!
– Абарис…
И девушка с тихим стоном радости упала на широкую грудь любимого…
Мы оставим влюбленных, им есть о чем поговорить; да и что нового может узнать невольный соглядатай долгожданного свидания? Слова любви во все века звучали одинаково, и не стоит их повторять, ибо нет на свете более сокровенного, чем это святое чувство, и нет ничего более тайного, чем хорошо известные всем признания и ласки двух любящих сердец.
Однако, возвратимся на валы, где бодрствуют дозорные сколотов. Туманная темень растворила знакомые очертания окрестностей Старого Города, приглушила все звуки; на расстоянии десяти шагов воины не могли различить друг друга, и тем напряженней всматривались и вслушивались они в пугающую черноту ночи, изредка пуская зажигательные стрелы к подножию валов – коварный враг не дремлет, и кто знает, что в себе таит мертвая тишина ночной поры.
Лик, которому удалось днем немного вздремнуть, тоже нес дозорную службу – отпросился у Марсагета, чтобы подменить старшего брата. Он неторопливо расхаживал по гребню вала, с гордостью поглаживая рукоять акинака – сам Радамасевс позаботился о юном телохранителе. Марсагета, так отважно сражавшегося с сарматами, подарив Лику чудесный клинок в дорогих ножнах.
Неожиданно в тумане послышались приглушенные расстоянием крики – по какой-то причине всполошились дозоры сармат. Лик встревожился и немедля пустил в ту сторону несколько зажигательных стрел. Туман поглотил их, но вблизи валов все оставалось по-прежнему, что и отметил про себя Лик, зорко следивший за крохотными светлячками.
Вскоре сарматы успокоились, и тишина снова повисла над степью – густая, тревожная. Стон, тихий и жалобный, Лик услышал, когда прилег на гребень вала и приложил ухо к плоскому, врытому в землю камню – так поступали самые опытные воины сколотов; таким образом можно было расслышать малейший шорох или звук у подножия валов. Подобных каменных глыб было немного на валах, и тем ценнее казались они воинам; жрецы тоже не оставляли необычные свойства камней без внимания и, принося жертвы богам, обязательно кропили их кровью жертвенных животных.
Лик затаил дыхание. Через некоторое время стон повторился, затем раздался шорох – кто-то пытался забраться наверх.
Лик не медлил: подозвав старшего дозорных, он рассказал об услышанном. Тот крикнул Меченого, ответственного за этот участок обороны.
Старый воин долго вслушивался, приникнув к камню, но так ничего и не расслышал. Кряхтя, поднялся, ласково потрепал Лика по волосам и сказал:
– Почудилось… Устал, поди. Скоро смена.
– Да нет же, нет! – заупрямился Лик. – Клянусь, мне это не почудилось!
– Ай, малец… – Меченый призадумался; затем, решительно тряхнув головой, сказал: – Ладно. Будь по-твоему. Может я, старик, и не прав. Давайте арканы. Спустите его вниз, пусть посмотрит. Да чтобы тихо! И приготовьте луки и осветительные шары…
У подножия вала лежал человек. Кожаный панцирь был липким от крови, из груди торчал обломок стрелы: он был без сознания.
Когда его подняли наверх, Меченый тут же послал за Марсагетом – это был один из воинов посольства Аттамоса к царю Скилуру.
Марсагет прискакал, даже не одевшись, как подобает вождю и воину, – в рубахе, подпоясанной простым сыромятным ремешком, в широких холщовых штанах, простоволосый; известие было чересчур важным, и медлить было непозволительно.
Когда он поднялся на валы, воина уже общими усилиями привели в сознание.
– Вождь… – раненый едва дышал. – Меня… послали… – он затих, затем захрипел.
– Ну, ну! – Марсагет стоял на коленях у его изго-ловья. – Ради всех богов – говори!
– Царь Скилур… прислал войско… Аттамос… – и он снова умолк, обессиленный.
– Дайте же ему что-нибудь!
Меченый торопливо налил в чашу немного вина, и бережно подняв голову воина, напоил его.
Тот снова открыл глаза и прошептал:
– Войско… на том берегу… Борисфена. Аттамос… послал меня… предупредить… Когда нужно…
– и вдруг, резко дернув головой, затих.
– Все. Умер… – Меченый закрыл стекленеющие глаза воина.
Марсагет едва не задохнулся от радости – войско царя Скилура! Вот она, долгожданная победа!
Стремительно поднялся, расцеловал Лика:
– Ну какой же ты… молодчина! Его, – указал вождь на воина, – похоронить с почестями, какие подобают только самым знатным. А сейчас нужно отправить к Аттамосу гонца, чтобы согласовать наши действия. У-у-у! – погрозил он кулаком в сторону лагеря Дамаса.
– Великий вождь, я пойду! – Лик был счастлив безмерно.
Марсагет задумался, с сомнением оглядывая подростка.
– Пусть идет, – Меченый улыбался. – Боги ему покровительствуют. Он проскользнет незамеченым там, где другие вряд ли.
– Будь по-твоему! Собирайся…
Лик бесшумно пробирался среди вражеских дозоров. Они были невидимы в кромешной мгле, но обостренные чувства юного воина улавливали немыслимое: он слышал запахи потного человеческого тела, шорох кожаных доспехов, шепот воинов, их крадущиеся шаги.
В одном месте Лик едва не столкнулся с двумя сарматами, стоявшими недвижимо, словно обгоревшие древесные стволы с обрубленными верхушками: они затаились, слушая ночь. Видно было, что это опытные следопыты и разведчики. Лика они не увидели, но шелест травы, когда он мгновенно залег, не миновал их ушей – не сговариваясь, в полном безмолвии, они, словно бесплотные тени, разошлись в стороны и кругами принялись обследовать подозрительную местность.
Лик лежал не дыша; кто-то из дозорных прошел мимо него на расстоянии вытянутой руки, но юный сколот притаился в неглубокой ложбинке, и тот его не заметил. Когда шаги сармата утихли.
Лик по-собачьи, на четвереньках, ощупывая землю впереди себя, поторопился скрыться среди низкорослого кустарника; там было не то чтобы безопасней – рядом расположились сменщики дозорных, спали, похрапывая, но была возможность обмануть опытных разведчиков: кто подумает, что он рискнет пойти в эту сторону?
Переждав немного, Лик медленно отполз от сармат, поднялся на ноги и снова зашагал к берегу Борисфена: нужно было торопиться выполнить поручение затемно.
У воды Лик долго таился, прислушиваясь. Но вокруг царила тишина, только волны плескались да изредка шелестела осыпающаяся листва. Тогда он вытащил из-под одежды пустой бурдюк, надул его и плотно перевязал горловину ремешком. Теперь можно было снять платье и плыть к противоположному берегу. И тут он услышал позади подозрительный шорох; Лик упал на землю, мгновенно перекатился на другой бок – и вовремя: чье-то грузное тело рухнуло рядом, и хищно сверкнувший в темноте нож вонзился в прибрежный песок.
Акинак Лика оказался проворней неизвестного врага – пока тот пытался подняться, клинок юного сколота пронзил ему грудь. Хриплый вскрик распугал тишину; громкий топот раздался неподалеку, и на Лика, намеревавшегося прямо в одежде броситься в Борисфен, кто-то навалился. Лик рванулся в сторону, но цепкие мужские руки сжали его с такой силой, что захрустели кости.
Лик застонал от боли, яростно вцепился в бороду врага – акинак тот выбил – но одетый в звериные шкуры неизвестный уже добрался до горла юного сколота. Лик в последнем, отчаянном порыве запустил свои зубы в кисть волосатой ручищи врага, но тот только зарычал, и, рванув руку в сторону, снова нащупал горло подростка. Лик задыхался, слабел, перед глазами замелькали грозовые сполохи…
Неожиданно лохматый клубок в безмолвном прыжке опустился на спину неизвестного; тот в ужасе дернулся, отпустил Лика, пытаясь сбросить с себя страшное чудовище, запустившее клыки в его затылок. Но опоздал; да и что можно было противопоставить литым каменным мышцам зверя? – шейный позвонок врага хрустнул, и он, бездыханный, свалился рядом с юным сколотом.
Очнулся Лик от теплого прикосновения шершавого языка – лохматый зверь, поскуливая, лизал его лицо.
– Молчан… – Лик не поверил своим глазам. – Молчан!
Да, это был его верный друг, Молчан-Рваное Ухо. Пес редко покидал своего хозяина, если только не выходил на ночную охоту, и то, когда Лик укладывался спать. И в эту ночь бесстрашный пес сторожил друга, оставаясь невидимым. Он догадывался, что Лику такой сопровождающий не очень пришелся бы по душе, поэтому мудро рассудил своим собачьим умом, что лучше держаться поодаль. И он подоспел вовремя…
Лик быстро разделся, связав одежду и оружие, прикрепил к голове и, держась за бурдюк, поплыл. За ним, как всегда безмолвно, последовал и Молчан. Но теперь Лик и не подумал противиться такому изъявлению преданности верного пса…
Назад: ГЛАВА 27
Дальше: ГЛАВА 29