ГЛАВА 26

Марсагет устало смахнул пот с лица и опустился на кучу камней для пращей. Кто-то из телохранителей заботливо пододвинул ему седельную подушку, но вождь даже не взглянул в его сторону. В ушах стоял неумолчный звон: выпущенный из баллисты камень вскользь ударил по шлему, и теперь Марсагет в мыслях благодарил Великую Табити за оказанную милость – прийдись удар чуть левее, и шлем раскололся бы, как яичная скорлупа. Вместе с черепом…

Атейополис догорал. Горшки с зажигательным составом, переброшенные через валы дальнобойнымие катапультами сармат, сделали свое дело: деревянные хижины ремесленников неподалеку от стен превратились в золу, в акрополе не успевали тушить крыши. Сгорел и весь запас дров, и теперь каждая щепка была на вес золота – воинам нужна горячая еда, чтобы поддерживать силы. От бедняцких хижин Атейополиса остались одни столбы – ремесленники сами, без подсказки военачальников и вождей, разбирали свои хижины на дрова, чтобы было на чем сварить обед защитникам Старого Города.

Долгожданный дождь принес осажденным некоторое облегчение, но ненадолго: ливень с градом наполнил опустевшие цистерны для воды, притушил пожары, но не смог охладить яростного стремления сармат покончить с Атейополисом в ближайшее время. Лагерь Дамаса напоминал разворошенный муравейник: с виду бестолково мечущиеся среди шатров темные фигуры воинов сливались в многочисленные колонны, гибкими жалящими щупальцами тянувшиеся к валам, а также к стенам акрополя. Прикрываясь огромными, сколоченными из жердей осадными щитами, сарматы почти без потерь докатывались к укреплениям и, приставив лестницы, стремительно взбирались наверх. Камни пращников не могли нанести им существенного урона; кипяток, который защитники Старого Города лили на головы врагов, попадал, в основном, на бычьи шкуры, натянутые поверх жердей осадных щитов, а мелкие брызги только горячили и так обозленных донельзя сарматских воинов. Рукопашные схватки на валах были жаркими, кровопролитными.

Рвы у стен акрополя, засыпанные землей и фашинами, полнились трупами – здесь бои шли наиболее упорные и тяжелые. Акрополь защищал военачальник Санэвн и отборные воины дружины Радамасевса. Сам же вождь племени вместе с Радамасевсом дневал и ночевал у главных ворот Атейополиса, где было самое уязвимое место в обороне.

Проливной дождь, зарядившей с вечера и поливавший землю всю ночь, прекратился с рассветом. Тучи уползли за горизонт, солнце взошло не по-осеннему жаркое, чуть затуманенное испарениями. Борисфен успокоился, застыл, словно расплавленное серебро.

Утренний штурм, не подкрепленный мощью баллист и катапульт, (у них отсырели жгуты и натяжные устройст-ва, изготовленные наспех из веревок вместо сгоревших), удалось отбить без особого труда.

Перед обедом на защитников Старого Города снова обрушился каменный град. Марсагет с военачальниками стоял в это время на валах под прикрытием чудом сохранившегося навеса. И первый же увесистый булыжник легко проломил порядком истрепанную в предыдущих обстрелах крышу из двойного слоя толстых жердей и зацепил Марсагета.

«Дурное предзнаменование…» – Марсагет снял шлем, потрогал голову, поморщился – слегка саднило, под пальцами ощущалась здоровенная шишка.

Он кинул взгляд на вражеский стан. Перед юртой Дамаса курился жертвенный костер. Девушки- сарматки, оставшиеся в живых после первого боя, образовали круг; внутри него стояли жрицы – растрепанные, в ритуальной раскраске, едва проглядывавшей сквозь слой копоти на осунувшихся от недосыпания лицах: они ночью и днем молили божества сармат даровать им победу, через равные промежутки времени сменяя друг дружку. Охрипшие голоса жриц временами срывались на истошные вопли, тут же подхватываемые окружавшими их девушками. Отчаянная мольба, многократно повторенная звонкими девичьими голосами, распугивал воронье: стаи птиц – сытых, опьяненных кровью и видом поживы, густо усеявшей пространство на расстоянии полета стрелы вокруг валов Атейополиса, – взмывали ввысь, где, неторопливо кружа, на своем вороньем языке возносили хвалу кровожадному Вайу за такое обилие пищи.

По ночам у валов шныряли бесшумные тени; оголодавшие бездомные псы вышли на страшную охоту за мертвечиной. Изредка пламя от пропитанной смолой горящей пакли, прикрепленной к древку стрелы, освещало картину иную: прячась за скопищем мертвых тел, к валам ползли передовые отряды сармат в надежде захватить врасплох защитников Старого Города. И тогда звонкие удары о медный щит будили сколотов, и катились вниз клубки огня, и поющие стрелы лучших лучников Атейополиса разили без промаха.

Марсагет думал. О том, что силы защитников на исходе, о том, что ряды их сильно поредели, и даже раненые долго не отлеживались, невзирая на запреты военачальников, вновь и вновь шли на валы, чтобы помочь товарищам отразить очередной штурм. Взялись за оружие и женщины – один из отрядов под предводительством Опии защищал акрополь, а второй, где главенствовала жена кузнеца Тимна, прикрывал Старый Город со стороны речных обрывов.

Но где же Абарис? И что случилось с посольством Аттамоса к царю Скилуру? Почему запаздывает помощь? Неужели они ее так и не дождутся?!

Марсагета окликнул телохранитель:

– Великий вождь! Гонец от вождя Радамасевса.

Воин с перевязанной под кожаным шлемом головой стоял позади Марсагета, придерживаясь за подпругу коня.

– Что там? – нетерпеливо поднялся вождь и шагнул к гонцу.

– Мы заарканили утром аорса. Вождь Радамасевс просит тебя прибыть к нему…

Марсагет было разгневался – почему именно он должен идти к Радамасевсу, а не наоборот?! – но тут же остыл, вспомнив, что его побратим получил два дня назад удар копьем и теперь даже забраться на валы без посторонней помощи не в состоянии.

– Хорошо. Коня!

Вождь с телохранителем наметом умчался к обрывам, где находился Радамасевс.

Тем временем в юрте предводителя сарматского воинства шел жаркий спор. Дамас с потемневшим от злости лицом осыпал упреками Карзоазоса; тот, как всегда невозмутимый и сосредоточенный, слушал его ругань с поразительным хладнокровием. Только крепкие тяжелые руки военачальника аланов, обхватившие пояс, подрагивали от скрытого напряжения, выдавая его истинное состояние.

За спиной Карзоазоса стояли военачальники: аорсов – высокий гибкий воин с чуть курносым простодушным лицом; предводитель отряда роксолан – хмурый, немногословный крепыш с коротко подстриженной бородой, без двух пальцев на левой руке и вождь одного из племени сираков, который благодаря увещеваниям Карзоазоса на свой страх и риск присоединился к Дамасу с небольшим, но хорошо обученным и вооруженным отрядом молодых воинов – с такими же вислыми усами, как и у военачальника аланов, нескладный и кривоногий до уродства; он, казалось, не ходил, а перекатывался, смешно размахивая длинными руками.

– О боги! – вопил Дамас, вздымая руки. – Мои воины идут на приступ и гибнут, как оводы под ударом нагайки! Ты же до сих пор задних пасешь! Мне это надоело, слышишь, надоело! Или среди нас будет единство, или… – он скрипнул зубами и ухватился за рукоять меча. – Или я отправлю к праотцам любого – да, да, любого! – кто меня ослушается.

– Успокойся, Дамас, – военачальник аланов, не меняя позы, грозно сдвинул брови. – Криком и бранью Атейополис не возьмешь. Я тебя предупреждал, что своих воинов на верную смерть не поведу. И тебе не советовал. Марсагет – опытный военачальник и знает свое дело не хуже нас с тобой.

– Карзоазос верно говорит, – хмуро буркнул вождь сираков. – Наши воины любят простор. А здесь… Как бараны лбы о валы бьем. Конницу спешили, теперь воины словно черви по земле ползают – куда это годится?

– Помолчи! – рыкнул на него Дамас. – Не о тебе речь! Хотя ты тоже хорош – раз у стен акрополя побывал, и теперь ни тебя, ни твоих воинов туда и на аркане не затащишь.

– Ну, знаешь!.. – вождь сираков побагровел и бросил ладонь на рукоять меча. – Это уж чересчур! Не ты ли мне приказал прикрывать твоих воинов стрелами, когда они идут на стены?

– А ты и рад стараться, – насмешливо ухмыльнулся военачальник аорсов. – Добыча в случае удачи поровну, а грудь под дротики сколотов пусть другие подставляют…

Вождь сираков в ярости рванул меч из ножен, но тут же, повинуясь властному окрику. Карзоазоса, поостыл: бормоча угрозы в адрес аорса, он несколько раз с силой воткнул клинок в пол юрты и нехотя вложил его обратно.

– Будет вам! – Карзоазос заступил дорогу Дамасу – тот, хищно сощурившись и оскалив зубы, медленно двинулся на вождя сираков; долговязый аорс с пренебрежительной миной на лице поигрывал топориком, невесть как очутившимся в его руках.

– Будет! – военачальник аланов был разгневан не на шутку, и это обстоятельство охладило пыл соперников – в таком состоянии Карзоазоса видели впервые.

– Если мы сейчас не найдем общий язык, – Карзоазос выговаривал слова с трудом, сквозь зубы, – я уведу своих воинов в степь.

– И я! – подхватил вождь сираков.

– Доколе мы будем кидаться друг на друга, как цепные псы?! – Карзоазос вперил тяжелый взгляд в лицо Дамаса. – Ты не хочешь считаться с нашим мнением? Тогда уволь – я не собираюсь прослыть глупцом. Мало того, что я пошел против воли вождей племени, и еще неизвестно, чем это для меня обернется, мало того, что мои лучшие воины сложили головы в первом бою, когда пришлось идти тебе на выручку, так ты еще хочешь, чтобы мы, как безгласная скотина, шли на убой без надежды на успех. Ты надеялся на осадные машины? Считал, когда они прибыли, дело решенным? Опаснейшее заблуждение! И сколоты доказали нам это. Каюсь, я тогда тоже думал, как ты. Но теперь уверен, что нужно изменить ход событий таким образом, чтобы наконец мы стали хозяе-вами положения, а не Марсагет, сидящий за каменными стенами да посмеивающийся над нами… И чем скорее мы это сделаем, тем лучше!

– Что ты от меня хочешь? – Дамас дышал часто и тяжело, злость душила его, не находя выхода, – Карзоазоса он уважал и побаивался.

– Немедленно собрать военный совет, где должны присутствовать все военачальники.

– И я тоже? – съязвил Дамас.

– Не сочти мое предложение за обиду. Никто из нас не оспаривает твоего главенства. Никто! Но с нашим мнением ты обязан считаться. Атейополис мы должны взять! И мы его возьмем! И для этого нужно хорошо подумать. Подумать сообща, обстоятельно, без взаимных упреков и претензий. Пусть каждый из нас выскажется и предложит свой план ведения боевых действий. Уверен, что верное решение мы найдем. И тогда, уж поверь, никто не станет прятаться за спины других. Ибо еще никогда нас не считали трусами. Никогда!

Дамас какое-то время молчал, склонив голову. Военачальники застыли, не решаясь шевельнуться, – от ответа вождя языгов зависело многое.

Своенравный и упрямый, он до сих пор не признавал ничьих советов, действовал, сообразуясь только со своими желаниями, не всегда устраивавшими военачальников. Конечно, Дамас имел право на главенство и власть, как предводитель самого многочисленного отряда, как военачальник, не раз побеждавший сколотов, и, наконец, как вождь, облеченный доверием царя Гатала. Но неудачи, преследующие сарматское воинство, отнюдь не способствовали укреплению авторитета Дамаса.

Он это видел, ярился, шел на приступ в первых рядах, рубился с неистовством обреченного. Но исправить положение не мог: военачальники примкнувших к языгам отрядов вовсе не обязаны были ему подчиняться. Среди сарматских племен издавна велось: только тот имеет безраздельную власть, кто получит жезл из рук главной жрицы Священного Огня в Успе. Но царь сираков Сорсинес отказался принимать участие в походе против сколотов, поэтому Дамасу был закрыт доступ в главное святилище сармат.

Натянутыми были отношения и между военачальниками аорсов и сираков, чьи племена уже не одно десятилетие с переменным успехом вели борьбу за богатые пастбища в устье Аракса. Особенно обострились их распри в последние годы, когда послы царя Сорсинеса добились заключения союза с многочисленными племенами меотов, и аорсам пришлось увести свои стойбища в безводные степи. Все это вместе взятое затрудняло управление сарматским воинством, осадившим Старий Город.

Но, тем не менее, военачальники сарматских отрядов понимали, что просто увести своих воинов от стен Атейополиса – значит признать себя побежденными, а уж такого позора их воинственный дух снести не мог! Поэтому с таким напряжением они ждали, что ответит Дамас на предложение Карзоазоса.

– Ладно… – Дамас тяжело вздохнул и хмуро посмотрел на собравшихся. – Согласен… А что же Афеней? Где этот непримиримый враг сколотов? Чем в это время занят его изощренный ум?

В глубине просторной пещеры посверкивали угли затухающего костра. Дневной свет, вливавшийся через входное отверстие, не мог рассеять сумрак, обволакиваю-щий высокий свод и стены. Пещера в урочище киммерийских богов была творением человеческих рук – полосы и оспины от землеройных инструментов, испещрившие сухую и плотную, как камень, глину, в которой и было отрыто древнее святилище, ясно указывали на это.

В дальнем конце пещеры, у стены, сложенной из дикого камня, мрачно торчали безобразные лики идо-лов – уменьшенные копии стороживших вход в урочище. Здесь же, словно гнилой зуб в пасти великана, стоял и плоский жертвенный камень; возле него в беспорядке были навалены выделанные бараньи шкуры, бурдюки с вином, несколько пустых амфор и какое-то тряпье.

Стены пещеры быи увешаны оружием: луки, щиты, две кольчуги, железный панцирь, боевые пояса; под одной из стен лежали дротики, боевая секира на длинной рукоятке и лошадиная сбруя. Возле костра, закутавшись в меха, полулежал Афеней. Рана, полученная ольвийским купцом во время ночной вылазки Меченого, когда сколоты сожгли больше по-ловины осадных машин, вопреки его ожиданиям заживала плохо, гноилась и нестерпимым зудом превращала ночной сон в пытку. Целебные мази эллинов, прихваченные с собой запасливым купцом, не помогали, так же как и снадобья, приготовленные Одиноким Волком. Афеней стал раздражительным, гневливым, и нередко.

Одинокий Волк, сторожившего своего покровителя как верный пес, убегал из пещеры, когда в очередной раз Афенеем овладевал приступ беспричинного бешенства. С пеной у рта ольвийский купец метался по пещере, круша все, что попадалось под руку; и долго потом оседала пыль от израненных секирой или мечом стен – на них Афеней вымещал свою ярость за неудачи, не покидавшие его с той поры, как Дамас осадил Атейополис.

Надежда на сборщика податей, который должен был отправить Марсагета в заоблачные жилища предков, растаяла, как первый осенний ледок, – голова предателя до сих пор торчала на шесте у главных ворот Старого Города. Что он успел выболтать, пока его шеи не коснулся меч палача? – вот вопрос, не дававший покоя Афенею.

Если Марсагету стали известны замыслы ольвийского купца, то можно не сомневаться, что теперь вождь позаботится о собственной безопасности самым тщательным образом. И кто знает, когда еще подвернется удобный случай выполнить наказ царя Гатала…

И теперь Афеней с тоской и внутренней дрожью думал, как явиться на глаза повелителя роксолан и стоит ли вообще это делать – Гатал не миловал ослушников. Но что же делать? Куда податься? В Элладу? Афеней только вздохнул – кто его там ждет? Быть изгоем среди подлинных эллинов – а они, конечно, потребуют, чтобы он предъявил документы, подтверждающие его гражданские права и родословную, – ему вовсе не хотелось. Просить поручительства у Герогейтона? Тот ни за какие деньги не согласится солгать перед коллегией жрецов и безоговорочно выложит все сведения об Афенее, что еще хуже; впрочем, главного жреца храма Аполлона Дельфиния все равно об этом спросят. Затеряться среди разношерстных племен, подданных царя Понта? Кто может быть уверен, что тайные осведомители царя Гатала не отыщут его и там – чересчур уж заметной фигурой был ольвийский купец в припонтийских апойкийах эллинов…

Невеселые размышления Афенея прервал шорох у входа. В мгновение ока дальнобойный сарматский лук очутился в его руках, и оперение стрелы оседлало туго натянутую тетиву.

– Агей, господин! – Одинокий Волк опасливо просунул голову внутрь, на всякий случай прикрывая ее небольшим круглым щитом из двухслойной бычьей кожи.

И не напрасно: стрела, пущенная с близкого расстояния таким искусным стрелком, каким был Афеней, воткнулась точно в деревянный ободок щита и едва не вырвала его из рук Одинокого Волка. Тот, словно ужаленный, отшвырнул щит, с перепугу всхлипнул, упал на землю и по-рачьи, задом, уполз в кусты у входа в пещеру.

– Я тебя предупреждал, недоумок: посвисти перед тем, как сюда соваться! – гневно крикнул Афеней.

В ответ прозвучало жалобное бормотание и скулеж.

– Входи… – смилостивился Афеней и подбросил в жаркие угли мелко изрубленный сушняк.

Огонь жадно накинулся на дрова, высветив угрюмое лицо ольвийского купца и поникшую фигуру Одинокого Волка – согнувшись, он едва не на цыпочках приблизился к Афенею.

– Садись, – коротко кинул тот, и Одинокий Волк осторожно, словно на раскаленные угли, опустился напротив.

– Господин, я… – начал было он, но Афеней прервал его извинения:

– Где твои люди?

– Со мной только двое.

– А остальные?

– Как ты приказал, следят за переправами через Борисфен.

– Хорошо… – Афеней задумался.

Он так и не сообщил Дамасу, что сколотам удалось выскользнуть незамечеными из Атейополиса, и что им вот-вот может подойти подмога от других единокровных племен – в его расчеты не входило преждевременно пугать сармат. Неизвестно, как отнесется к этому Дамас и что предпримет Афеней, которого до сих пор не покидала надежда на удачный исход осады, больше всего боялся, что, узнав о помощи, ожидаемой Марсагетом, осторожные сверх всякой меры военачальники, в особенности Карзоазос, покинут со своими отрядами владения сколотов, и Дамас не рискнет сражаться в одиночку. А если предположить, что могут подойти на выручку осажденному Атейополису, древней сколотской столице, войска царя Скилура, то положение Дамаса может оказаться и вовсе незавидным. И вождь языгов при всей своей ограниченности не мог себе не отдавать отчет в том, что ожидает его отряды, случись так.

Поэтому Афеней помалкивал. Но свои меры, не надеясь на дозоры сармат, принял: люди Одинокого Волка не спускали глаз с мест, удобных для переправы через Борисфен – подмога сколотам могла прийти только оттуда. Нельзя сказать, что все это он делал ради сармат – вполне обоснованные опасения за свою шкуру не оставляли его никогда. Судьба же варваров – будь то сколоты, или сарматы, или еще кто-то – его мало волновала…

– …Господин! – Одинокий Волк пытался ужимками привлечь внимание отрешеного Афенея.

– Что там еще?

– Господин, вечером возвратился Медведь…

– Ну! – рявкнул на него Афеней, теряя терпение.

– В лесах скрывается небольшой отряд сколотов…

– Кто? – встревожился Афеней.

– Похоже, что воины Марсагета.

– Почему Медведь не выяснил точно?

– Он едва не угодил в западню. Ушел с трудом. Дозорные отряда – опытные следопыты…

– Клянусь Зевсом и всеми богами олимпийскими, эта трусливая скотина и не пыталась подойти поближе! – вскипел Афеней и вскочил на ноги. – Где он?

– Отдыхает…

– Давай его сюда!

Одинокий Волк замялся, избегая тяжелого взгляда ольвийского купца; Афеней понял:

– Перепились, свиньи!.. – выругался длинно, виртуозно; сплюнул в костер, заметался по пещере. – Будь проклят тот день, когда я связался с вами! Ублюдки…

– Прости, господин… – смиренно бормотал Одинокий Волк. – С дороги устали, ну и… того…

– Ладно, – устало отмахнулся рукой Афеней. – Пусть… Отдыхает…

– Но он возвратился не с пустыми руками… – жестокая ухмылка проглянула сквозь буйную неухоженную поросль на лице Одинокого Волка.

– Говори.

– Сколоты оставили раненых в хижине Авезельмиса…

– Охрана?.. – оживился Афеней.

– А никого нет, – снова оскалился Одинокий Волк.

– Собирай людей! – приказал ольвийский купец. – Всех!

– Господин!.. – Одинокий Волк и впрямь как его лесной собрат защелкал зубами – на лице бандита появилось выражение ужаса. – Я… я д-думал…

– Что ты думал?

– Пусть… сарматы… А?

– Боишься? – покривился Афеней. – Боишься…

Афеней знал о схватке бандитов Одинокого Волка с Авезельмисом и чем она закончилась: больше десятка лесных разбойников сложили головы у хижины ведуна-отшельника. Поэтому страх Одинокого Волка, не желающего больше связываться с ним, был понятен Афенею – змеи, стражи жилища Авезельмиса, до сих пор виделись купцу в кошмарных снах.

Но он был упрям, бесстрашен и в чудеса, тем более в чудеса чужих богов, не верил: несколько раз Афеней водил купеческие караваны в Айгюптос, где жрецы святилища Осириса, что в городе Аканфе, и жрецы бога Птаха в Мемфисе приоткрыли ему завесы тайн, хранящихся в пыли каменных стен, мимо которых прошли тысячелетия. Это обошлось ему недешево; но одни знания составов ядов, убивающих врага бесследно и в нужное для отравителя время, уже того стоили. Не говоря об основах магии, открытых любопытному сверх всякой меры чужеземцу невозмутимыми жрецами. И неизвестно, что больше повлияло на их решимость посвятить Афенея в сокровенные тайны касты жрецов древнего Айгюптоса: настойчивость купца, подкрепленная богатыми дарами (а они были очень кстати для оскудевших сокровищниц храмов), или его персидско-ассирийское происхождение…

– Я сам поведу твоих людей, – решительно отрезал Афеней и жестом выпроводил Одинокого Волка из пещеры. – Поторопись!

Дозорный сколотов, расположившись на крохотной полянке, блаженствовал, подставив бородатое лицо жарким солнечным лучам, – после сытного обеда его разморило и клонило в сон. Шлем и кожаный кафтан он снял, но боевой топор и лук держал под руками; беззвучно шевеля губами, воин что-то напевал про себя. Иногда выражение беззаботности на его лице уступало место настороженности – не меняя позы он умолкал и сторожко ловил малейшие шорохи лесного разлива.

Афеней лежал шагах в десяти от сколота. Чтобы поднять боевой дух бандитов Одинокого Волка, они после изрядной трепки, устроенной им «безобидным» отшельником Авезельмисом, обходили хижину десятой дорогой – купец сам вызвался снять дозорных, чтобы без помех расправиться с ранеными воинами.

Афеней внимательно следил за расслабленной фигурой дозорного. Это был старый, опытный воин, и кажущаяся вялость и сонливость в один миг могли смениться неожиданным действием. Несколько раз ольвийский купец поднимал лук, пытаясь прицелиться поточнее, но тут же снова припадал к земле – уж больно удобную позицию выбрал дозорный: сзади его прикрывал толстенный ствол дерева, с боков – невысокие, но густые кусты, способные изменить полет стрелы. Да и трудно было поручиться в случае удачного попадения, что воин не закричит, не поднимет тревоги. Значит нужно было действовать наверняка, и Афеней, тая дыхание, ящерицей скользил среди пожухлой травы, стараясь подобраться поближе.

Он подкрался к дозорному сзади; теперь их разделял только древесный ствол. Дрожа от возбуждения, Афеней медленно встал на колени, сжимая в руках длинный узкий нож, затем поднялся на ноги и, уже не таясь, стремительно ринулся вперед.

Дозорный все-таки услышал его – рванулся в сторону, схватил топор, но на большее не хватило времени; он не успел даже подать голос – Афеней, захватив его шею на изгиб руки, вогнал нож в спину по рукоятку…

Второго дозорного, затаившегося в поредевшей осенней кроне клена неподалеку от поляны, где стояла хижина, Афеней разыскал без особого труда и снял с первого выстрела – стрела ударила воина точно в сердце. Он беззвучно рухнул вниз, где его на лету подхватили подручные купца.

Теперь уже никто не мог помешать бандитам выполнить задуманное…

Раненых сколотов они застали врасплох – те почти все спали, не чуя близкой беды. Кровавая бойня беззащитных воинов пришлась по душе озверелым бандитам, и они, уже не таясь, с гоготом добивали тех, кто пытался уползти в чащобу. Афеней, мрачный, но довольный, злобно ухмы-ляясь, стоял в стороне, сторожко оглядывая окрестности – осторожность хищного зверя никогда не оставляла его.

Но даже он, не говоря уже об опьяненных кровью бандитах, вымещающих на сколотах злобу за поражение от Авезельмиса, не заметил, как на тропинке, сбегающей к Борисфену, внезапно выросла человеческая фигура, закутанная в рваный плащ. Высокий человек с лицом, прикрытым беличьим малахаем, долго стоял неподвижно, пристально наблюдая за событиями возле хижины. Затем решительно шагнул вперед, но тут же, что-то пробормотав под нос, резко остановился, повернул обратно, быстро сошел к берегу, сел в легкий челнок и резким, сильным движением весла выгнал утлое суденышко на стремнину. Вскоре челнок исчез за изгибом русла; речная волна несколько раз плеснула о берег и утихла.

Собрав оружие убитых сколотов, бандиты поспешили обратно, не позаботившись о телах, разбросанных возле хижины, – Афеней торопил подручных Одинокого Волка занять наблюдательные посты на переправах через Борисфен. Смутное чувство тревоги, не покидавшее купца со дня встречи со сборщиком податей, заполнило все его естество.