XIV
Больше особо нечего рассказывать. Великий мятеж закончился именно здесь, под стенами Гвалиора, где Роуз разбил последнюю мятежную армию, а Тантия Топи все же ускользнул. В конце концов его поймали и повесили, но Нана-сагиба так и не нашли, так же как и некоторых других вожаков. Несколько банд панди еще какое-то время бродили по округе, занимаясь грабежами, но и они были рассеяны.
Все это время я провалялся на подушках, залечивая сломанную руку и оправляясь от контузии головы, не говоря уже об абсолютно расстроенной нервной системе. Я был изможден — морально и физически, но удивительно, до чего помогает сознание, что все уже позади, что делать абсолютно нечего, кроме как целыми днями валяться на постели и при этом спокойно спать по ночам. За несколько недель, пока я выздоравливал в Гвалиоре, я написал рапорты Роузу и Кэмпбеллу, а также составил еще один, подлиннее — для лорда Палмерстона. В нем я подробно описал все свои свершения в Джханси и других местах, постольку, поскольку они касались возложенной им на меня миссии. Я сообщил ему, что случилось с рани (только факты, как вы понимаете, без всякой там романтической чепухи) и как я в конце-концов попал в Гвалиор. Я также предупредил Пама, что об Игнатьеве здесь больше ничего не слышно, так что, наверное, он снова за границей и сеет против нас смуту, хотя сам я в этом и сомневался.
(К слову сказать, после Индии я еще дважды встречался с этим пестроглазым ублюдком, и, к моей радости, оба раза это происходило на дипломатических приемах. Мы общались с отменной вежливостью, причем я всегда осторожно старался держаться спиной к стене и уехать с вечера пораньше.)
Настала осень, прежде чем наконец я поднялся на ноги и готовился покинуть Гвалиор. В то время как раз получил письмо от Кэмпбелла, в котором он писал, что освобождает меня от исполнения обязанностей при его штабе и разрешает вернуться домой. Я был готов к этому, но прежде отправился по дороге к Котаки-серай, чтобы бросить взгляд на маленькую часовню, которую бывшие подданные Лакшмибай построили в ее честь неподалеку от рокового ущелья — как вы знаете, они верили, что принцесса не погибла — да и продолжают верить в это до сих пор.
Ну что ж, я могу это понять; я и сам был к ней неравнодушен, хотя теперь уже все это казалось далеким прошлым. Рани кремировали по индусскому обычаю, но в память о ней остался этот крошечный, почти игрушечный храм, весь убранный цветами, венками и заставленный горшочками с благовониями. Я бродил вокруг него, поднимая пыль сапогами, а несколько старых черномазых, сидящих на корточках в тени кустов, с удивлением пялились на меня. От стычки, в которой она погибла, почти не осталось следов — обрывки порванной сбруи, ржавое стремя и прочее в том же духе. Я все думал, зачем принцесса сделала все это и, несмотря на ее последние слова, мне кажется, что все-таки понял. Как я и сообщил в моем рапорте Паму, она не отдала свой Джханси. Это значило для нее больше, чем жизнь. Что же до ее подлинных мыслей и чувств ко мне и тех, которые я сам испытывал к ней — я так и не смог этого понять. Сейчас это в любом случае не имеет значения, но я всегда сохраню о ней самые лучшие воспоминания и буду помнить эти глаза блестящие под вуалью и мягкие губы, нежно касающиеся моей щеки. Да, чертовски красивая была девочка! [XLIX*]
Возвращаясь домой, я поехал по дороге на Агру, а затем — на Канпур, где меня дожидалось несколько писем. Одно из них было от Билли Рассела; в нем он поздравлял меня со спасением и выздоровлением, о которых, по его словам, много говорили в Симле, где он мило проводил время. Теперь Билли был уже в Аллахабаде, получив, после всех своих мотаний (как он это называл) местечко в правительстве и настаивал, чтобы я заехал к нему отпраздновать это событие. Я был ничуть не против, поскольку только начинал вновь радоваться жизни, после всех злоключений, через которые мне пришлось пройти. Еще больше мое настроение подняли несколько писем от Элспет, написанные в ее обычном взбалмошном стиле, битком набитые всякой любовной чепухой про ее дорогого, любимого Героя, которого она снова мечтает прижать к своей Любящей Груди («О, что за слог», — подумал я), когда он вернется со свежими Лаврами, венчающими его Достойное Чело. Именно так моя женушка и написала — полагаю, все это из-за того, что она читает слишком много романов. Далее следовало:
«… город наводнен слухами о тебе и твоих Доблестных Товарищах, особенно — о сэре Хью Роузе и дорогом Сэре Колине — то есть о Лорде Клайде, как сейчас уже следует его называть. Я же сама ощущаю настоящий Прилив Гордости, когда думаю, что мой столь Отличившийся Соотечественник выбрал для своего титула название самой Прекрасной Реки, на берегах которой родилась и ничтожная Я — и где провела столь Благословенные Часы, познав свою Единственную Настоящую Любовь — с тобой, мой дорогой, дорогой Гарри!! Помнишь ли ты?»
Я помнил — и мысль о том, как славно мы тогда покувыркались, заставила меня улыбнуться, а глупая болтовня Элспет — сентиментально прослезиться и лишь подогрела желание снова вернуться к ней, обратно на берега зеленой Англии, прочь из этой кровавой дикой страны, пропахшей смертью, войной и пылью. Элспет, с ее золотыми волосами, голубыми глазами и идиотской влюбленной улыбкой, как всегда великолепная — вот они: счастье, покой и радость — и будь я проклят!
«… И даже Лорд Кардиган очень мил — хотя он и ворчит, что Сэр Колин был слишком медлителен и плохо использовал свою Легкую Кавалерию, полагаю и ей нашлась работа при наказании этих Мошенников-Сипаев. Лорд Кардиган также оказывал мне при встрече в Роу все знаки внимания, но я дала ему от ворот поворот, поскольку была уверена, что тебе бы так хотелось, так что он ушел не слишком-то довольным. Полагаю, он решил прибегнуть к лести, поскольку прислал мне в подарок для тебя книгу, сказав, что уверен — тебе она будет особенно интересна. Я просмотрела ее и не нашла ничего сколько-нибудь для себя интересного — там все что-то про крестьян и ни слова про Нежную Страсть, о которой я так люблю читать и писать и которая заполняет мои мысли всякий раз, когда они обращаются к Самому Дорогому из Мужей и Возлюбленных, а это происходит постоянно, так что ноги мои просто подкашиваются. Все же я пересылаю эту книгу тебе, с наилучшими пожеланиями от Лорда Кардигана. Кстати, на днях случился замечательный скандал с лакеем Дэйзи Марчмонт…»
Я не хотел слышать о Кардигане — при одном упоминании этого имени во мне разгоралась ревность, напоминая, что моя дорогая Элспет отнюдь не всегда была столь достойной и любящей женушкой, какой хотела казаться, и только небесам известно, сколько всяких ее поклонников оббивали пороги нашего дома во время моего отсутствия. Когда Флэши вернется домой, для флирта у ней не останется ни времени, ни возможности, а значит… я улыбнулся при этой мысли, бросил подарок Кардигана в чемодан, даже не взглянув на него и прыгнул в поезд до Аллахабада, где Билли Рассел уже встречал меня на станции.
Он был само обаяние в бакенбардах, полон задора и тут же потребовал подробностей о моих приключениях в Джханси и Гвалиоре — о которых он, конечно же, уже знал, но только в общих чертах.
— Но мне нужды все цвета и краски, старина, а этого днем с огнем не найдешь в официальных депешах. Тот случай, когда ты, переодевшись, прокрался в самое сердце крепости этой баядерки из Джханси, а после был под покровом ночи вывезен оттуда как пленник, а…?
Я, ухмыляясь, отвечал на его вопросы, и мы как раз ехали по направлению к форту, когда Билли вдруг спросил:
— Я сохранил все твои трофеи из Лакноу и призовые деньги. Похоже, это все, что ты получил за эту кампанию — не считая нескольких ран и новых седых волос?
Я понял, на что он намекает, черт его подери. В то время как на других героев индийской кампании сыпался настоящий дождь лент, медалей и титулов, мне до сих пор не перепало вообще ничего — и похоже не светило даже в будущем. Ирония судьбы была в том, что хоть я и получил сполна свою порцию ужасов мятежа, официальные власти, похоже, отнеслись к результатам моей деятельности довольно холодно. Задание, данное мне Памом, я полностью провалил, да и Роуз чертовски дулся на меня за то, что из его плана по захвату рани ничего не вышло. Лорд Каннинг, как мне говорили, был мною глубоко разочарован — вот неблагодарный ублюдок, как будто я был в чем-то виноват. Но все эти вещи много значили, когда нужно было что-то испортить, поэтому я не сомневался, что в то время как на молодчиков, подобных Роузу и Кэмпбеллу всяческие блага изливаются сплошным потоком, а про умение Аутрама, Сэма Брауна и даже маленького Робертса трубят на весь мир, бедняга Флэши будет рад даже обыкновенному приветственному адресу или фуршету где-нибудь в городском совете Эшби.
— Других-то хорошо наградили, — перечислял Билли, — старина Тише-едешь стал лордом — но ты это, наверное, уже знаешь; раздали порядка полусотни крестов и бог знает сколько титулов… могли бы и для тебя что-нибудь сделать, — все твердил он, когда мы уже высадились в форте и шли вдоль веранды. Полагаю, хорошая заметка в «Таймс» могла бы их пришпорить, а? Не можем же мы допустить, чтобы в Конной гвардии затирали наших лучших людей.
Я с удовольствием слушал все это, пока Билли проводил меня через холл, где стояли часовые-сикхи и тихо шелестели пунки, но, честно говоря, всерьез ни о чем таком не задумывался, о чем ему откровенно и сказал. В ответ на это он лишь широко ухмыльнулся в свои бакенбарды, жестом приглашая меня пройти в двери, и тут я замер в полном изумлении.
Это была большая просторная комната — наполовину служебный кабинет, наполовину гостиная. В дальнем конце, перед прекрасным афганским ковром, стояла группа людей, причем все как один смотрели в мою сторону. Состав этой группы меня несколько озадачил, потому что тут был и Кэмпбелл, со своей седой гривой и морщинистой шотландской рожей, улыбающийся Мэнсфилд, держащийся очень прямо и поигрывающий своими черными усиками, Макдоналд, широко усмехающийся и Хоуп Грант, как обычно, строгий и важный. Среди них стоял худощавый штатский в белом утреннем сюртуке, с миловидной улыбающейся женщиной; мне понадобилось несколько секунд, чтобы узнать в этой паре лорда и леди Каннинг.
Затем Рассел подтолкнул меня вперед, Каннинг улыбнулся мне и мы пожали друг другу руки, я поклонился леди Каннинг, удивляясь, какого дьявола они все здесь собрались. Тут наступила тишина, а Каннинг прочистил глотку и обратился ко мне. Я был бы рад вспомнить все, что он говорил, но был слишком ошарашен тем, что так неожиданно оказался в этой компании. Но что это?
— …всем известные выдающиеся деяния в различных местах… Афганистане, Крыму, Балаклаве, Средней Азии… а позднее еще более выдающуюся службу во время восстания в Бенгальской армии… исключительно доблестное поведение при обороне и эвакуации Канпура… и по указанию сэра Хью Роуза вызвался выполнить весьма опасное и трудное задание во время Гвалиорской кампании… самое горячее одобрение Ее Величества, ее министров и главных советников… в ознаменование свершений гораздо больших, нежели от него требовал долг…
Я растерянно слушал все это, а затем Каннинг что-то передал Кэмпбеллу и тот подошел ко мне, сияющий, несмотря на свой обычный сердитый вид и, прокашлявшись, сказал:
— Это была моя пер-рсональная пр-росьба, — рыкнул он, — и мне р-разрешили вр-ручить вам эту нагр-раду, которая исходит прямо из собственных благодарных р-рук Ее Величества.
Он подошел ближе и внезапно я ощутил резкую боль в левой стороне груди, к которой он что-то приколол. Я покосился, пытаясь рассмотреть эту штуку — и это был он, невзрачный на вид маленький бронзовый крестик, висящий на ленточке, приколотой к моему мундиру. Сперва я не узнал его, а затем леди Каннинг захлопала в ладоши, а Кэмпбелл пожал мне правую руку и уставился на меня, нахмурив брови.
— Орден Креста Виктории, — проговорил он и затем добавил: — Флэшмен… — но тут вдруг замолчал, покачав головой. — Эх, — только и сказал он, улыбнувшись мне — а Господь свидетель, он нечасто улыбался — и все продолжал трясти мне руку, покачивая головой, а до моих ушей наконец долетели смех и звуки аплодисментов.
Я не мог произнести ни слова; знаю что покраснел и слезы почти выступили у меня на глазах, когда все они сгрудились вокруг меня — Мэнсфилд и Макдоналд, и прочие. Билли похлопывал меня по спине (а потом украдкой что-то царапал в своей записной книжке, воровато пряча ее в карман); я весь дрожал и хотел только одного — наконец-то куда-нибудь усесться. При этом я думал: «Боже, но ведь я же не достоин этого! Чертов старый хитрый ублюдок Флэши — разве ты получил этот крест за свою храбрость?.. но если уж они швыряют медали направо и налево… и их получают те, кто выжил, даже несмотря на испуг… ну что ж тогда хватай их обеими руками, мой мальчик!» А затем, в августейшем присутствии самого генерал-губернатора и главнокомандующего кто-то начал петь: «Ведь он хороший парень — об этом знают все!» и меня окружили радостные лица, подтягивающие припев, пока Каннинг не увел меня на веранду. Сад, похоже, был запружен толпами солдат и штатских — бородатые сикхи и маленькие уродливые курки, головорезы из ополчения и шотландские горцы, артиллеристы и саперы, какие-то малые в светлых сюртуках и тропических шлемах, леди в платьях для пикников… Когда Каннинг помахал им рукой, кто-то внизу выкрикнул: «Гип-гип-гип!» и трижды прозвучало громовое: «Урр-ра!».
Я смотрел на все это сквозь застилавшие мои глаза слезы и мысленно переносился к пушкам Гвалиора, баррикадам Канпура, горящим улицам Мирута, батареям Балаклавы и кровавым снегам Гайдамака — и думал, клянусь Богом: «Как же мало вы обо всем этом знаете, иначе вряд ли бы вы чествовали меня». Скорее тогда вся эта толпа жаждала бы моей крови — все эти честные упрямые ослы. А впрочем, может быть, и нет — если бы они даже узнали всю правду, то ни за что бы в нее не поверили.
— Какое замечательное наследство вы сможете передать своим детям полковник, — заметил Каннинг, и леди Каннинг, стоя рядом, добавила:
— И леди Флэшмен.
Я пробормотал, что да, конечно же, так и будет; а затем я вдруг заметил, что леди Каннинг поглядывает на меня с легким лукавством, и задумался, отчего бы это. Не могла же она, в самом деле, пожелать уединиться со мной — тем более что здесь был ее муж — но потом вдруг до меня дошел смысл ее последних слов и, почувствовав слабость в ногах, я вдруг переспросил:
— Что?
Они оба рассмеялись над моим замешательством, и Каннинг посмотрел на супругу с легким упреком.
— Шипы всегда кроются среди роз, дорогая, — заметил он, но, конечно же, мы должны были обо всем рассказать полковнику в приватной обстановке. — Он широко улыбнулся мне. — В дополнение к высшей награде за мужество, которой за подвиги в недавних кампаниях вполне заслуженно удостоены многие отважные офицеры, Ее Величество пожелала отметить вашу службу еще одним знаком своего благоволения. Ей благоугодно было возвести вас в достоинство рыцаря ордена Бани.
Полагаю, я почти одеревенел от изумления, так как не упал в обморок, не закричал: «Не может быть!» и даже не уставился на генерал-губернатора, выпучив глаза от недоверия. Я всего лишь шмыгнул носом и подумал: «Клянусь Богом, да у этой женщины совсем нет вкуса». Я имел в виду никого другого, как маленькую Вики — ну разве можно сваливать рыцарское достоинство и Крест Виктории в одну кучу? Это выглядело почти неприличным, но, клянусь Богом, звучало чертовски славно! Все мысли мои крутились вокруг нескольких слов, сияющих золотыми буквами — «Сэр Гарри Флэшмен, кавалер Креста Виктории». Это было невероятно… сэр Гарри… сэр Гарри и леди Флэшмен… Флэшмен, кавалер Креста Виктории… о, Господи — все к этому шло, и тем не менее в это почти невозможно было поверить — о, эта удивительная маленькая женщина! Я помнил, как она застенчиво покраснела, когда несколько лет назад вешала мне на грудь королевскую медаль — я еще подумал тогда: «Да, кавалерийские бакенбарды действуют на всех женщин…» Похоже, так оно и есть до сих пор. Кто его знает?
— Господи… Боже, храни королеву, — почтительно произнес я.
Больше мне вряд ли удастся рассказать вам что-нибудь связное об этой минуте, да и о последующих нескольких часах; я провел их, словно во сне, в ушах у меня звенело: «Сэр Гарри Флэшмен, кавалер Креста Виктории», а вокруг кружились улыбающиеся лица, меня похлопывали по спине, осыпая поздравлениями и лестью — все это из-за Креста Виктории, поскольку вторая награда, как сказал Каннинг, должна была оставаться в секрете, пока я не вернусь в Англию. Вечером в цитадели был большой обед, на котором было в изобилии выпивки, речей, поздравлений и гостей, валяющихся под столами, так что в поезд до Калькутты меня той ночью погрузили в неописуемом состоянии. Я продрых до полудня следующего дня и проснулся с дикой головной болью — мне потребовался весь остаток дня и следующая ночь, чтобы хоть немного прийти в себя, но уже к следующему утру я вполне поправился, так что смог от души позавтракать и почувствовал себя в отличной форме. Сэр Гарри Флэшмен, кавалер Креста Виктории — я все еще с трудом мог в это поверить. Дома все встанут на уши, а Элспет впадет в дикий экстаз оттого, что вдруг превратилась в «миледи», так что будет просто невыносимой по отношению к друзьям и поставщикам, зато благодарной мне — кто знает, может, даже станет верной женой… Я просто купался в счастливых мыслях, радостной улыбкой приветствуя очередной рассвет над уродливым индийским пейзажем, отмечая про себя, что при некоторой доле везения я больше никогда не увижу его, не почувствую его запаха и даже о нем не услышу. А затем, чтобы как-то убить время, я порылся в своем чемодане в поисках что-нибудь почитать и выудил книгу, присланную через Элспет Кардиганом: что же такого мог выбрать мне в подарок этот Медведь-Джим, который меня на дух не переносит?
Я раскрыл ее наугад, бездумно переворачивая страницы… и тут мне на глаза попался один из абзацев и словно ведро ледяной воды вдруг опрокинулось мне за шиворот, когда я прочитал слова:
«Но этот негодяй Флэшмен, который и слова не может сказать без того, чтобы не пнуть или обозвать кого-нибудь…
— Трусливая скотина, — вмешался Ист, — как же я его ненавижу! И он это знает — ему известно, что мы с тобой считаем его трусом».
Я ошеломленно уставился в книгу. Флэшмен? Ист? Какого черта все это может означать? Я повернул книгу, чтобы взглянуть на обложку: «Школьные годы Тома Брауна», — так было написано на ней. Автор — какой-то «Старина». Что за дьявол мог быть этим Томом Брауном? Я пролистал несколько страниц — какая-то ерунда о всякой деревенщине и прелестях сельской жизни, все как и говорила Элспет… Фермер Ивс, Бенджи… какого черта? Том пытается отработать удар с разворота… «Рагби и футбол»… о, вот мы и опять — и волосы зашевелились у меня на загривке, когда я прочел:
«— Провалился сквозь землю, а? — заорал Флэшмен. Ну-ка вытяните его, ребята; пошарьте под кроватями… О-ооп! — рявкнул он, дергая за ногу маленького мальчишку… Ничтожная воющая скотина! Придержите язык, сэр, а то я убью вас!»
Боже, да это же про меня! Причем это не просто была выходка в моем духе — помню, я действительно делал это — в Рагби, много лет тому назад, когда мы гоняли малышню и играли с ними в «жаворонков», подбрасывая их на одеялах до икоты. Да, вот оно:
«Раз, два, три — и все прочь»
«Что ты за проклятый забияка, Флэши!»
Я пробежал абзац, в котором ужасный людоед Флэшмен, яростно ругаясь, предложил подкидывать двоих мальчишек сразу, а они отбивались, так что вывалились и сильно расшиблись — и это все чистая правда, тогда двое этих маленьких ублюдков здорово треснулись об пол.
Но кто же, черт побери, мог все это написать? Кто решился на это? — я пробегал страницу за страницей, ища на каждой ненавистное имя, и, клянусь Богом, оно повсюду было в изобилии. Вытаращив глаза, я читал:
«Флэшмен, с проклятием и пинком, отпустил свою жертву…»
«… тирания Флэшмена…»
«… но Флэшмен был начеку и запустил им вслед банкой из-под пикулей, которая просвистела мимо, едва не задев головы Тома.
— Он не прочь убить кого-то, если не сможет поймать, — заметил Ист…»
«…Флэшмен был там?
— Да, и оказался всего лишь грязным хнычущим негодяем, не постеснявшимся воровать у своего же товарища… он подлизывается к старшеклассникам, пресмыкаясь перед ними, а вымещает все зло на нас…»
К тому времени я побагровел и уже завывал от гнева, едва различая буквы на страницах. Клянусь Богом, вот это позор! Страница за страницей описывали меня в самых скверных выражениях, не оставляя сомнений в том, что я — законченный негодяй; действие происходило в школе Рагби, как раз в мое время. Здесь были Доктор, Ист, Брук и Краб Джонс — и я сам, под собственным именем, так что приходилось об этом читать и содрогаться от отвращения. Здесь даже было приведено мое описание — как весьма крепкого и довольно сильного мальчишки для моего возраста и сказано о том, что «я хорошо играл во все игры, не требовавшие особой отваги» — полюбуйтесь-ка, — и про то, что я «обладал наглыми, пренебрежительными манерами», так что мне приходилось «весьма постараться, чтобы выглядеть дружелюбным». Такова же была и моя репутация, поскольку почти на каждой странице я выворачивал руки или бил слабых, ругался, трусил, упивался допьяна или поджаривал малышей на огне — о, все это мне весьма живо напомнило о том, кем же был мастер Браун! Это был рыхлый веснушчатый негодяй, который в свое время пытался стянуть у меня квитанцию о пари на скачках, черт его побери — благочестивый маленький подхалим, который молился по часам и с благоговением внимал доктору Арнольду и Бруку: «да, сэр, пожалуйста, сэр, я, как истинный христианин, сэр», — и все отирался со своим дружком Истом… А теперь Ист умер — в лодке, плывущей из Канпура.
Но один из этой парочки еще жив — и теперь чертовски сильно заклеймил меня. Не то чтобы это не было правдой — каждое проклятое слово — о, это было даже слишком правдиво, и именно поэтому это, вот дьявольщина, так мерзко пятнало мое доброе имя… Господи, да тут еще! «… Грубость Флэшмена шокировала даже его ближайших друзей…» Нет, клянусь Богом, вот это уж была самая откровенная наглая ложь: друзей, что были у меня в Рагби, просто невозможно было чем-то смутить — ни Синдиката, ни Рэттла, ни остальных. Что там дальше? «Несмотря на всю свою трусость, Флэшмен, все же не смог проглотить такую обиду…» и затем следовало описание драки, в которой я («из-за своих пагубных привычек к пьянству и курению») был изрядно отлуплен двумя малышами и уполз, жалко скуля: «Вы за это еще заплатите…»
Я думал, что, прочитав такое, взбешусь до пены на губах, но дальше было еще красочное описание моего изгнания из Рагби за пьянку, а хуже всего была сцена, в которой эти елейные маленькие скоты, Браун и Ист, изображались возносящими молитвы за «бедного Флэшмена».
Швырнув книгу через все купе, я, чтоб хоть на ком-то сорвать злость, набросился с кулаками на туземца-проводника. Только после того как мне удалось загнать его на крышу вагона, где он, воя, зализывал раны, я смог, наконец, сесть и более или менее спокойно осознать всю полноту зла, причиненного мне этим мстительным биографом.
Он уничтожил меня — должно быть, пол-Англии на сегодняшний день прочитало эту книгу. О, теперь ясно, почему эта злобная свинья, Кардиган, прислал мне ее. Как же я смогу поднять голову после такого предательского удара? И это — в момент моей наивысшей славы! Чего стоят мой крест и рыцарское достоинство теперь, когда меня облил своей ядовитой грязью этот «Старина» — кем бы ни была эта скотина? Должно быть, это какой-то потный маленький трус, которого я, для его же собственной пользы, приучал к дисциплине или просто гонял, чтобы доставить себе удовольствие… ну, что же, клянусь небом — он за это заплатит! Я подам иски во все суды Англии на этого чертового сукина сына, на этого бумагомарателя, я выколочу из него каждый вшивый пенни, сдеру с него последнюю рубашку и еще увижу, как он будет умирать от голода в сточной канаве или сгниет в тюрьме за клевету…
— Нет! — взревел я, потрясая кулаком. — Я убью этого ублюдка, вот что я сделаю, после того как засужу его! Я вызову его, даже если он штатский и оторву его чесоточную голову в песках Кале — я публично отхлещу его плетью…
(На этом месте, разорванной страницей и несколькими энергичными кляксами, заканчивается пятый пакет «Записок Флэшмена».)
[N.B. — Флэшмен, по-видимому, не предпринял никаких действий против Тома Хьюза, автора книги «Школьные годы Тома Брауна», которая впервые вышла в свет в 1857 году и достигла бешеного успеха, прежде чем Флэшмен увидел ее в Индии. Возможно, после того как его первое вполне понятное негодование улеглось, он понял, что эта книга не принесет вреда его теперешней репутации и что публичная судебная тяжба лишь ухудшит дело. Но возможно, что Флэшмен все же угрожал судебным процессом и требовал некоторых опровержений; по крайней мере, представляется интересным, что когда в 1861 году появился сиквел, «Том Браун в Оксфорде», Хьюз посвятил введение тому, что опроверг любую возможность идентификацию себя лично с Томом Брауном: «… не только сам герой не списан с меня [писал он], но и не один другой портрет действующих лиц в обеих книгах не написан с натуры, за исключением доктора Арнольда, который выступает под собственным именем». Курсив в данном предложении редакторский, а удовлетворение при этом в основном получил Флэшмен.]
