Солнце веселыми лучами осветило картину остатков ночного пиршества. Наевшиеся до отвала эскимосы спали на берегу где попало. Тучи птиц с разноголосыми криками склевывали мясо со скелета кита, подмываемого приливом. Выброшенные внутренности качались на волнах вокруг остова.

Утром Дежнев навестил Попова. Раненому как будто стало лучше. С интересом, свидетельствовавшим о близости выздоровления, Попов расспрашивал Дежнева об эскимосах и их празднике.

Позавтракав, Дежнев сошел на берег для осмотра эскимосского поселка. Ему сопутствовали Бессон Астафьев, Афанасий Андреев и несколько других мореходцев с обоих кочей. Передовщик признал куяки и шлемы лишними. Однако поверх кафтанов у мореходцев висели перевязи-берендейки с зарядцами, в руках — пищали.

По узкой, крутой тропинке, змеившейся между черными скалами, русские взобрались на небольшое плато, где и оказалось селение.

Несколько десятков эскимосов всех возрастов встретили их дружелюбными приветствиями. Голые ребятишки, сосавшие раздробленные сырые тюленьи кости, вмиг окружили мореходцев. Теперь, при дневном свете, дежневцы могли лучше рассмотреть жителей острова.

После ночной разделки кита, когда все эскимосы с ног до головы вымазались китовой кровью и жиром, никто из них не позаботился ни умыться, ни вычистить одежду. Дежнев затруднился определить цвет их кожи. Сейчас она выглядела грязно-бурой. У большей части эскимосов глаза были воспалены и слезились — действие дыма, наполнявшего их жилища. Однако у этих людей, стоявших, казалось, на очень низкой ступени культуры, было много хорошего. Русские видели живые, смышленые лица. Ни один эскимос не обнаруживал никаких признаков страха и приниженности. Ловкость, сила, смелость и честность эскимосов были тотчас же замечены Дежневым.

Облуток был единственным умытым эскимосом, и не без причины. Подойдя к мореходцам, он каждому из них показывал новое синее пятно, четвертое, только что вытатуированное на его щеке. Облуток старался, чтобы его поняли. То, показывая на остов кита, он изображал метание гарпуна, то он указывал себе в грудь, а затем на новую татуировку.

— Проглоти меня кит, коль он не четвертого кита убил! — догадался Степан Сидоров.

— Верно! Р-рыбий глаз!

— Молодец, Облуток, — приветливо говорил Дежнев.

— Э! Робята, а вон у этого, беззубого, куда больше пятен! Наверно, с десять.

— Это охотник!

Мореходцы оглядели селение, на месте которого и поныне существует селение Наукан. Четыре балагана, сделанные из китовых ребер и челюстей, — вот и весь поселок. Над двумя балаганами поднимался дымок. Остальные были полуразрушены.

Видимо, гостей ждали, чтоб в их присутствии продолжить обряды благодарственного праздника.

Облуток подвел Дежнева к норе, вырытой шагах в пятнадцати от ближайшего балагана. Эта нора, достаточно широкая, чтоб в нее пролезть на четвереньках, была подземным ходом, которым зимой эскимосы проникали в свое жилище.

Здесь, около подземного хода, на разостланной тюленьей шкуре лежали глаза кита и несколько других кусочков, отрезанных от китовой туши женою Облутока.

Беззубый шаман загрохотал бубном. Растрепанная старуха с красными слезящимися глазами «дала пить» условному киту, лежавшему на тюленьей шкуре, то есть плеснула на него водой.

Навалук выступила из толпы, поклонилась «киту» и поднесла ему в жертву лакомое блюдо — тюлений желудок, начиненный жиром.

Теперь «кита» нужно перенести в жилище. Проще было бы внести его через летний вход — лаз, сделанный в крыше балагана. Но для большей торжественности Облуток понес его туда подземным ходом. Он свернул «кита», взял его в зубы, встал на четвереньки и исчез в подземном ходе. Навалук, а за ней и другие эскимосы полезли за ним.

Из почтения к «киту» разговоров не было. Только бубен гудел, и под его звуки человек тридцать эскимосов, один за другим, исчезали в подземном коридоре. Изумление мореходцев возрастало.

— Вот прорва, эта дыра! — воскликнул Бессон Астафьев, встряхивая кудрями.

— Глядишь, и все эти чукчи в нее влезут!

— Что ж в этой норе, однако? — спросил Ефим Меркурьев.

— Эх! Была не была! — воскликнул Сидорка и, передав пищаль Меркурьеву, опустился на четвереньки и вполз в подземный коридор.

— В грязь влопался! Р-рыбий глаз! — раздался отчаянный крик из глубины подземелья.

Все захохотали. Сидорке ж было не до смеха. Ничего не видя во тьме и стукаясь головой о перекрытие, то и дело попадая руками и ногами в грязь, задыхаясь от дыма, он попытался было податься назад. Однако сзади напирали эскимосы. В узком коридоре не было возможности разойтись. Проклиная «чукчей», Сидорка полз вперед. Одолев трехсаженный коридор, он отбросил грязную тюленью шкуру, закрывавшую вход, и ввалился в эскимосское жилище.

Несколькими минутами позже оставшиеся снаружи мореходцы услышали возню на крыше балагана, рычание, и наконец из верхнего летнего лаза показалась черная взлохмаченная голова.

— Чукча! — воскликнул Меркурьев.

Глаза вылезавшего через лаз чукчи были зажмурены, рот судорожно хватал воздух, лицо, местами черное от сажи, местами бурое, блестело от жира.

— Апчхи! — чукча мотнул головой. — Громом их! Р-рыбий глаз!

Мнимый чукча, оказавшийся Сидоркой, проворно выскочил из лаза и выпрямился. Что за вид! Он был весь в копоти и жире.

— Старая ведьма!

— Ведьма?

— Она совала мне в рот тухлятину…

— Ха-ха-ха!

— Вонища!

Толком от него ничего нельзя было добиться. К слову будь сказано, если старушка-эскимоска усердно потчевала Сидорку тухлой тюленьей головой, то делала это от чистого сердца: такие головы были любимым лакомством эскимосов.

Дежнев спустился в жилище через верхний лаз. Он попал в горницу, длиною в четыре и шириною в две сажени. Нижняя часть жилища на глубину роста человека была вырыта в земле. Моржовые черепа, вставленные в стены меж камнями, скалили зубы, на которых висели гарпуны, копья, луки и сети.

Балаган, возвышавшийся над уровнем земли, служил крышей. Плоская средняя часть крыши лежала на китовых челюстях, опиравшихся на несколько деревянных столбов, врытых в землю среди жилища. Наклонные боковые части крыши были сделаны из китовых ребер, а снаружи выложены дерном.

Дневной свет едва проникал в жилище сквозь маленькие оконца, затянутые тюленьими кишками, заменявшими стекла. Обычно даже днем здесь горели две-три глиняные жировые лампы на высоких подставках, врытых в землю. Но сегодня, ради торжества, каждая семья зажгла свою лампу. По числу горевших ламп можно было заключить, что в этом жилище жило восемь семейств. Из каждой лампы, имевшей форму полумесяца, поднимались два коптивших языка пламени. Вдоль стен жилища располагались земляные нары, устланные китовым усом и сухим тальником. На нарах валялись одеяла из звериных шкур. Когда Дежнев спустился в жилище, там было столько народа, что едва можно было протиснуться. Большая часть людей сидела или лежала на нарах. Тесноту создала масса гостей, но и хозяев жилища было человек сорок. На земляном полу навалена куча китового мяса и сала.

Дежнев попал к началу обрядовой пляски, открытой виновником торжества Облутоком, который теперь назывался «Пролагателем дороги».

Колотя палочкой по ободу бубна, Облуток вышел в середину жилища на разостланную моржовую шкуру. Перед ним встала улыбавшаяся Навалук. В такт бубна оба запели семейный напев. Началась пляска. Не двигаясь с места, мужчина и женщина сгибались и разгибались, качали головами, всплескивали руками.

Мало-помалу все присутствовавшие эскимосы присоединились к пению. Оглушительные звуки наполнили жилище. Добрый десяток бубнов грохотал не умолкая. Дежневу показалось, что общего мотива нет и каждый поет, что ему вздумается. Скоро он почти перестал различать фигуры пляшущих, так как от дыма глаза слезились.

Недостаток свежего воздуха, вонь, едкий чад ламп — все это даже видавшего виды Дежнева заставило поколебаться, и он вышел на свежий воздух.

Попов еще недостаточно оправился от раны, и Дежнев оставался на острове три дня, чтобы дать ему время отлежаться. Дежнев и не предполагал, насколько печальны будут последствия этой задержки. Правда, дружелюбные отношения между русскими и эскимосами сохранялись. Накануне отплытия русских эскимосы устроили в их честь праздник подбрасывания на моржовой шкуре. Большая часть мореходцев отправилась на этот праздник. На кочах остались лишь запертые в поварнях анкудиновцы, Попов, лежавший в казенке, да немногочисленная стража. Праздник начался жертвоприношением всем «направлениям»: женщины покропили китовой кровью юг, запад, север и восток. Один из шаманов нарисовал желтой глиной знаки на лицах детей, якобы защищавшие их от злых духов: эскимосы, как и чукчи, боялись злых духов и постоянно приносили жертвы, чтобы их умилостивить.

Человек двадцать мужчин и женщин взялись за края моржовой шкуры и подняли ее над землей. Молодая девушка Ноашак первой вскочила на шкуру и тотчас же сильным толчком была подброшена вверх сажени на две. Три раза ее подбрасывали, и все три раза она, падая на скользкую шкуру, удерживалась на ногах. Наградой ей были громкие приветствия, на которые мореходцы также не скупились.

Многие молодые эскимосы, юноши и девушки, показывали свое искусство вслед за Ноашак. Как оказалось, девушки превзошли мужчин. Предельный восторг охватил зрителей, когда две девушки, Ноашак и Мамаюк, одновременно подбрасывались на одной шкуре.

— Пять! Шесть! Семь! — считал прыжки Бессон Астафьев.

Вдруг со стороны кочей послышался крик. Тотчас же грянул выстрел, повторяемый эхом.

Дежневцы разом вскочили и, рискуя сломать шеи, помчались вниз по крутой тропинке к кочам.