Глава 14

Макар Яровитов вернулся в Москву накануне больших торжеств в доме Бухвостова. Уже все было продумано и оговорено, куплены подарки и сшиты наряды, приглашены гости, дворовая челядь сбивалась с ног, готовясь к широкому пиру: Никита Авдеевич выдавал племянницу Любашу замуж за молодого татарского мурзу Рифата, нареченного при крещении Петром.

От имени жениха дьяк подал великому государю челобитную. Царь, выказав свое благоволение предстоящему браку, пожаловал его будущего родственника деревенькой и повелел впредь именовать выходца из орды Петром, сыном Ильиным. Никита Авдеевич посетил на торжище лавку Аббаса ар-Равина, пошептался с ним о делах, а после перс преподнес ему подарки для жениха и невесты. Но главным было не это, хотя восточные ткани, златотканая парча и бархат тоже пришлись кстати. Купец передал дьяку тяжеленный кожаный кошель с золотом.

— Это прислал отец жениха, — шепнул он. — Выкуп за невесту. Его человек видел Рифата.

— Рябой Хасан? — усмехнулся в бороду Никита Авдеевич и прикинул вес золотишка: пожалуй, в кожаном мешочке найдется еще одна деревенька и богатый дом для молодых. Быстро, однако, успел связаться ордынский купец с Алтын-каргой, а от Макара по-прежнему ни слуху ни духу.

Не успел Бухвостов вернуться с торга домой, как его ожидала новая радость: вернулся долгожданный Макар! Живой, невредимый, с письмами от Иляс-мурзы и есаула Паршина, сообщавшего о поимке изменника, его допросах и казни по приговору казачьего Круга.

— Слава тебе, пресвятая Богородица. — Никита Авдеевич перекрестился на образа. — Вырвал Федор ядовитую занозу!

Яровитова дьяк не отпускал до вечера, желая знать даже о мельчайших подробностях его разговоров с Алтын-каргой: как тот относится к хану Гирею и Азис-мурзе, что думает о возможности войны между русскими и татарами, готов ли он отложиться от орды и перейти под руку великого государя? Никита Авдеевич жадно слушал рассказы Макара о дворце Иляса, его нукерах, доме в горах и приключениях на обратной дороге, внимательно прочел послание мурзы к сыну и со всех сторон разглядел жемчужину.

— Иляс беспокоится за сына. Когда убедится, что с Рифатом все в порядке, будет помогать нам, — заключил Яровитов.

— Отчего же ему тут должно быть плохо? — засмеялся Бухвостов. — Окрестился, великий государь ему деревеньку пожаловал за будущие службы, а скоро и свадьба. Глядишь, к следующему лету порадуют мурзу внуками.

Пригласив Макара на свадебные торжества, дьяк отпустил его и велел позвать Петра-Рифата. Тот сразу прибежал. Лицо молодого мурзы было спокойно, но глаза смотрели настороженно: что могло стрястись, почему Никита Авдеевич позвал его в неурочный час?

За последнее время Рифат научился носить русскую одежду, перестал дичиться, завел несколько приятелей из числа боярских детей и уже не раз, под присмотром надежных стрельцов, выезжал на охоту, где показал себя азартным ловчим и лихим наездником. Он послушно ходил в церковь, садился за общий стол с хозяевами и больше не вставлял в свою речь татарские слова. Бухвостов видел, с какой радостью воспринял Рифат согласие отдать за него Любашу, с каким нетерпением ждал свадьбы. Но дьяк помнил и старую пословицу: сколько волка ни корми…

— Зачем звал? — Рифат поклонился.

— Смотри. — Никита Авдеевич протянул на раскрытой ладони жемчужину Алтын-карги. — Знакома тебе сия вещица?

— Отец? — Молодой человек поднял на дьяка полные тревоги глаза. — Это жемчужина отца! Что с ним?

— Успокойся. — Бухвостов подал ему письмо. За время странствий гонца шелк изрядно истрепался, однако все же дошел до адресата. — Иляс-мурза шлет тебе свое отцовское благословение. Матушка твоя тоже, слава Господу, жива и здорова.

Рифат впился глазами в строки письма: нет никаких сомнений, это рука его отца! Значит, кто-то из людей дьяка недавно побывал в Крыму.

— Я могу написать ответ?

— Пиши, — согласился Никита Авдеевич. — Только не болтай никому: кроме тебя и меня, ни одна живая душа не должна знать о письмах. А то не было бы худа в орде!

— Я буду нем, как камень, — заверил Рифат и неохотно вернул послание отца. — Когда мурзе передадут мое письмо?

— Ты сначала напиши, — усмехнулся дьяк. Ишь какой шустрый, все-то ему нужно знать. — Иди, милай, завтра у нас большой день, а у меня еще много дел.

Проводив молодого мурзу, Бухвостов взял небольшой сверток и, тяжело отдуваясь, поднялся на самый верх терема. Постучал в неприметную дверь и назвал себя. Ему открыли. На пороге стоял рослый стрелец с саблей на боку и с пистолетами за поясом.

— Что там? — спросил Никита Авдеевич.

— Сегодня лучше, — с поклоном ответил стрелец.

— Бог милостив, — перекрестился дьяк.

Он прошел через комнату со сводчатым деревянным потолком и открыл дверь, ведущую в низенькую светелку. В ней на широкой кровати лежал Иван Попов, похудевший, с забинтованной головой.

— Не вставай, — предупредил его движение Бухвостов. — Зашел вот тебя проведать. Лекарь говорит, что ты уже молодцом, скоро хоть на коня. Давай, дружок, выздоравливай, некогда валяться. Голова болит?

— Болит, — поморщился Иван. — Крепко меня приложили, как только жив остался… Что у меня дома?

— Все хорошо, — успокоил его дьяк. — Ждут твоего возвращения из дальней поездки. Не тревожь сердце, я твоих домашних заботами не оставляю.

— Спасибо. А что бродяжка, который меня сюда приволок?

— Я его под стражей в дальнее именьице отправил, — улыбнулся Никита Авдеевич. — Нечего ему тут глаза мозолить. Конечно, расспросили его с пристрастием, да он к разбойникам отношения не имеет. Говорит, бежал из монастыря — всю жизнь мечтал стать бортником. Вот его в деревеньке при пчелах и определят. Хватит по белу свету шататься, пусть пользу приносит… А я тебе подарочек приготовил.

Попов приподнялся на локте и заинтересованно поглядел на сверток в руках дьяка. Тот неторопливо развернул кусок суровой холстины, и стрелец ахнул, увидев булатный нож с черной костяной ручкой — тот самый, подаренный ему отцом. Но как нож попал к Никите Авдеевичу?

— Признал? — довольно засмеялся дьяк. — Бери, второй раз, может, и не вернется.

— Да как же?..

— Лежи, лежи! Скажу как. Ребятушки мои постарались, нашли дом, на который ты указал. Вчерашний день разорили гнездо под Москвой, где вражины прятались в усадьбе одного предателя, снюхавшегося с латинянами. Там и ножичек твой нашли. Ну, мне пора. Завтра большой день, нужно еще похлопотать…

Наутро в доме Бухвостова все пришло в движение: из погребов выкатывали бочки и бочонки, накрывали столы. Стряпухи месили тесто, а на заднем дворе забивали кур и гусей. Конюхи вплетали яркие ленты в гривы лошадей и подвешивали к дугам звонкие колокольцы. Сиденья возков покрывали дорогими коврами, а коней — красивыми попонами. В светлице, как положено по обычаю, распевая песни и заливаясь слезами, готовили под венец Любашу. Негоже, конечно, когда жених и невеста еще до свадьбы живут под одним кровом, но чего уж теперь поделать, коли им так судьба наворожила?

Невеста осиротела и была взята в дом родни, куда лихие степные наездники привезли украденного в орде молодого мурзу. Вот так и связались в незримый узел жизни молодых людей. Никита Авдеевич, уже в праздничном кафтане, заглянул на минутку к драгоценной супруге. Та уже собралась в церковь и с помощью сенных девушек вдевала в уши золотые серьги с жемчужными подвесками. Увидев мужа, она прижала руку к сердцу:

— Ох, Никита! Лишенько мне. Ведь за басурмана Любушку отдаем! Как жить-то будет голубка наша?

— Тьфу, пропасть! — топнул рассерженный хозяин. — Опять за свое? Сколько тебе твердить, что не басурманских он кровей? Бабка и прабабка нашенские, мать русская! Какой же он басурман, ежели окрещенный? Государь ему деревеньку пожаловал, милость свою явил. Собирайся живей! Чтобы сей же час ехать!

В сердцах хлопнул дверью и отправился глядеть на жениха: как бы этот чего не выкинул перед самым венцом. Жену облаял, а у самого нет-нет да кошки на сердце заскребут.

Рифат встретил его веселой, радостной улыбкой, и у дьяка немного отлегло от сердца. Лицо молодого человека раскраснелось, глаза сияли, он нетерпеливо прохаживался по горнице, поглядывая в окно на запряженных в возки разукрашенных лентами лошадей, и то и дело спрашивал:

— Когда ехать?

— Скоро, — успокоил его Никита Авдеевич и для порядка добавил: — Не спеши с холостяцкой жизнью расставаться.

Наконец выехали. Невеста была немного бледна — этого не могли скрыть даже наложенные на щеки румяна. Ее тетка, наоборот, пылала как маков цвет. Она изредка бросала на мужа сердитые взгляды, которые тот старался не замечать: если обращать внимание на всякие женские капризы, то никакой жизни не будет.

«Только бы не сорвалось, — подумал Бухвостов. — Тьфу, тьфу, чтобы не сглазить!»

Храм был полон народа: приглашенные на торжество, родня Никиты Авдеевича и его супруги, просто любопытные — все с нетерпением ожидали приезда молодых. От множества горевших свечей и дыхания людей в церкви казалось душновато. Отец Василий начал службу. Дьяк облегченно вздохнул и перекрестился: Бог даст, все обойдется…

Возвращались после венчания весело: шумный свадебный поезд катился по улицам под заливистый звон бубенцов и громкие возгласы неугомонной молодежи. Нищих щедро одарили милостыней, праздным зевакам Никита Авдеевич приказал дать ведро вина: пусть помнят, как венчалась его племянница!За свадебным столом молодых усадили на почетном месте, по бокам от них — посаженые отец и мать, потом дружки молодого мужа, и пошел пир горой. Любаше и Рифату поднесли стеклянные кубки. Они выпили до дна и с маху швырнули их на пол, раздавив осколки каблуками.

— Горько! — крикнул Бухвостов, подняв чарку с медом.

— Горько! Горько! — поддержали его гости. — Горько! Невеста смущенно закрыла лицо рукавом подвенечного платья, но жених нежно отвел ее руку и жарко поцеловал в губы.

Слуги едва успевали подносить новые блюда и наполнять кубки вином, звенели гусли, глухо рокотали бубны, кто-то из захмелевших гостей уже пустился в пляс, и тут Никита Авдеевич с ужасом увидел, что Любаша сидит одна, Рифата рядом нет. Что за бестолочь, куда он подевался?

Стараясь, чтобы на него никто не обратил внимания, дьяк потихоньку выбрался из-за стола и отправился на поиски: усадьба охранялась стрельцами и покинуть ее жених не мог. Значит, он где-то здесь, но почему ушел от юной и прекрасной жены? Перебрал старого меда? Если так, дело поправимое, а если… Вдруг не зря на сердце кошки скребли? Рифат малый резкий, ловкий и отчаянный, кто его знает, что может выкинуть?

Ни в соседней горнице, ни в сенях его не оказалось. Бухвостов равнодушно прошел мимо выставленных напоказ богатых подарков жениху и невесте, спустился во двор. У крыльца мелькнула тень, из сумрака появился верный Антипа. От шута сильно попахивало вином.

— В конюшне, — шепнул он.

Дьяк направился в конюшню. Осторожно приоткрыл дверь и заглянул внутрь. При свете фонаря на полу корчился связанный конюх, а Рифат седлал лучшего жеребца, торопливо затягивая подпругу. Никита Авдеевич вошел, подкрался поближе и спросил:

— Куда собрался?

Молодой мурза вздрогнул от неожиданности и отпрыгнул в сторону. В руке его тускло сверкнул нож.

— Уйди, — прохрипел он.

Бухвостов, словно не заметив ножа, взял ведро, перевернул вверх дном и тяжело сел.

— Бежать, что ли, решил? Неужто в Крым?

Рифат молча прижался спиной к стене и тяжело дышал, часто облизывая пересохшие губы.

— Жену с собой возьмешь? — зевнув, поинтересовался дьяк.

— Вместе уедем! — выкрикнул жених и шагнул к Никите Авдеевичу. — Уходи. Она теперь моя, а я все сделал, что ты хотел! Отец меня зовет!

— Отец тебя уму-разуму учит. Куда ты побежишь, да еще с молодой женой? До Крыма тысячи верст! И кому ты там нужен, окромя родителей? Чужие тебе теперь ордынцы, они веры другой. Может, хочешь, чтобы твоего отца хан обвинил в измене, а Любашу забрали в гарем Гирея или Азис-мурзы? Тогда валяй, прикажу ворота открыть, но отпущу тебя одного, а родню свою на поругание не дам!

Рифат отшатнулся, будто его толкнули в грудь, а дьяк поднялся и пошел на него, пристально глядя в глаза и не переставая говорить:

— Иляс-мурза хочет род продлить, передать тебе и детям твоим свои славу и богатство, а ты решил подрубить все под корень и бросить под ноги Гирею? Государь наш милостивый тебе деревеньку пожаловал, я тебе дал жену-красавицу. Кто мне взялся врага в доме сыскать, кому я верил, считая мужчиной, а не сосунком?

Подойдя вплотную к Рифату, Никита Авдеевич внезапно вырвал у него нож и откинул в сторону. Потом размахнулся и дал Рифату крепкий подзатыльник.

— А ну пошел к жене! И дурь из головы выбрось! Ишь, чего удумал, в Крым бежать!

Молодой мурза зло скрипнул зубами, однако разом присмирел. Бочком он обошел дьяка и выскочил из конюшни. Бухвостов вытер пот со лба и облегченно перевел дух — мог ведь и пырнуть, пьяный дурачок! Хмель в голову ударил, вот и натворил бы сдуру делов. Ничего, ночью ему не до того будет, а утром проспится.

Дьяк развязал конюха и велел ему помалкивать. Тот понимающе кивнул и поплелся расседлывать жеребца…

Когда Никита Авдеевич вернулся в дом, молодых уже собирались провожать в сенник, где на тридевяти снопах постелили попоны, а поверх них чистое льняное полотно. По углам брачной постели поставили мед в глиняных кружках, в головах — две горящие свечи и кадь с пшеницей. Дружка жениха взял жареного петуха и обернул в чистую скатерть. Посаженая мать осыпала Любашу и Рифата хмелем и дала отведать петушиного мяса: жениху протянула голову, а невесте — шею, чтобы вертела мужниной головой. Молодые улыбались, будто ничего не произошло. На дворе цокали подковы: один из дружек, по обычаю, всю ночь должен караулить верхом и с обнаженной саблей под окнами сенника, охраняя покой молодых, а пир тем временем будет продолжаться своим чередом.

«Неужто и Любаша собиралась с ним в Крым скакать? — провожая молодых, подумал дьяк. — Да нет, быть того не может! Ничего, обойдется, ночная кукушка всех дневных перекукует! Шалишь, милый, я тебя теперь никуда не выпущу: не для того окрестил и женил, чтобы ты в Крым сбежал. Когда до конца поймешь, что обратная дорога тебе навсегда заказана, не станет у орды злейшего врага, чем ты!»

О том, что он готов выехать в Италию, пан Казимир сообщил Гонсереку только после возвращения Фрола. В одну из ночей казак свел с постоялого двора всех лошадей, чтобы заставить Илью обратиться за помощью к своим пособникам, притаившимся где-то неподалеку от границы. Украденных лошадей Окулов тут же продал барышникам, дабы развязать себе руки. Кажется, все случилось именно так, как задумал Чарновский: стрелец подал условный знак, что затея удалась.

Пока Окулов отсутствовал, пан Марцин то и дело спрашивал у Казимира, закончил тот свои дела или еще нет. И каждый раз в этом вопросе слышался прозрачный намек: я тебя купил со всеми потрохами, а ты все тянешь и тянешь!

И вот, наконец, пана Гонсерека перевезли в его дом и поручили заботам старого слуги. Чарновский долго наставлял его, как ухаживать за раненым, оставил множество пузырьков с микстурами и притираниями, подробно объяснив, что, когда и сколько давать больному. Но пан Марцин уже совершенно потерял терпение:

— Ерунда, пан Казимир! Надеюсь, ваши бальзамы мне не понадобятся. Лучше побыстрее собирайтесь — и в дорогу!

За его капризным брюзжанием чувствовался тщательно скрываемый страх: Гонсерек боялся наказания и спешил оправдаться перед иезуитами.

— Письма давно готовы, — продолжал Марцин. — Кроме них, вы захватите подарки для моих знакомых. И отправляйтесь поскорее!

Вскоре наступил день отъезда. Накануне лекарь посетил пана Гонсерека, и тот вручил ему несколько писем, разные безделушки и две статуэтки — святой Терезы и святой Урсулы верхом на медведе, с младенцем Иисусом на руках. Статуэтки надлежало передать в собственные руки духовному отцу пана Марцина, а как его увидеть, подскажут люди, которым адресованы письма.

«Добраться до отца Паоло не так просто», — понял Чарновский.

Фрола он решил взять с собой: нечего тут казаку болтаться в ожидании возвращения лекаря из далекого путешествия, да и мало ли что может случиться в его отсутствие, а вдвоем и ехать веселее. Присматривать за домом пан Казимир поручил экономке, собрал необходимые вещи и ранним утром вместе с Окуловым оставил Варшаву. Путь предстоял на Вроцлав, Прагу, Мюнхен и Милан.

Отъехав на три десятка верст от города, Чарновский остановился на постоялом дворе, занял отдельную комнату и закрылся в ней вместе со слугой. Его интересовали письма и посылки пана Гонсерека. Рассматривать и вскрывать их дома он не решился, опасаясь неожиданного визита кого-нибудь из знакомых Марцина, посланного с просьбой немедленно вернуть или принести больному письма и статуэтки: кто знает, что взбредет в голову беспокойному и недоверчивому Гонсереку? А здесь его уже не достать.

Начал пан Казимир с писем. Ловко вскрыл их, нагревая через небольшой медный поднос на пламени свечи, и углубился в чтение. За строчками вставал образ пана Марцина — хитрого проходимца и в то же время пустого позера, безудержного хвастуна и мошенника. Но в чем ему не откажешь, так это в скрытности, умении при необходимости держать язык за зубами. Каким бы странным ни показалось столь удивительное сочетание человеческих качеств, тем не менее это факт.

Большинство писем было на латыни: Гонсерек рассыпался в любезностях перед знакомыми, рекомендовал им пана Казимира Чарновского как достойного и заслуживающего доверия человека и просил устроить ему встречу с отцом Паоло. Сколько ни бился лекарь, никаких признаков шифра в письмах ему обнаружить не удалось. Переписывать эту галиматью тоже не имело смысла, поэтому он пометил для памяти имена адресатов и сосредоточил все внимание на статуэтках. Ведь не просто так его торопили в дорогу! Из-за обычных писем с приветами и светскими любезностями Гонсерек и пальцем бы не шевельнул, не то, что раскошелился на оплату поездки и премиальные. Что скрывают в себе святые Тереза и Урсула, непринужденно восседавшая на диком лесном хозяине? Деревянные фигурки святых были примерно в локоть высотой и сделаны искусным мастером, вложившим душу в свои творения. Потом над ними потрудился умелый художник, это действительно произведение искусства, которое не стыдно подарить высокому церковному сановнику. Но не таков пан Гонсерек, чтобы делать подарки, не имеющие особого значения.

Лекарь попытался найти потайные полости в фигурках святой Терезы, в медведе, на котором сидела Урсула, в подставках. Однако нигде не удалось обнаружить даже намека на замазанную краской щель или вставленную деревянную пробку. Неужели сами статуэтки служат неким шифром, несут в себе скрытый от непосвященных смысл? Вполне вероятно, что, отправляя отцу Паоло статуэтки именно этих святых, подчиненный ему иезуит передавал тем самым определенное сообщение, понятное только тем, кто владел ключом к заранее обусловленным символам. С таким же успехом, ничем не рискуя, пан Марцин мог доверить своему посланцу фигурки, например, кого-то из двенадцати апостолов; пантеон католических святых велик, выбирай на любой вкус, а фантазия отцов иезуитов изощренно развита. Расшифровать такую «переписку» невозможно, если только адресат или отправитель не посвятят тебя в свои тайны. Но они и не подумают!

Зато пан Гонсерек день и ночь думал, как оправдаться перед иезуитским начальством. Он знал, сколь сурово и неотвратимо оно карает отступников и наказывает своих нерадивых слуг. Марцину мало униженно припасть к стопам генерала ордена и молить о прощении за промах — он должен как-то оправдаться, доказать, что на нем нет вины. Могут ли выполнить такую непростую задачу раскрашенные деревянные фигурки? Много ли они откроют отцу Паоло из того, о чем страстно желает поведать провинившийся Гонсерек? Нет, они немы: дерево, оно и есть дерево. Обязательно должно быть письмо! Но где оно?

И пан Казимир вновь начал методично изучать фигурки, придирчиво разглядывая их со всех сторон и прикидывая, куда бы он сам запрятал послание. Не исключено, что святые Тереза и Урсула изготовлены по специальному заказу, тогда в них непременно отыщутся тайники. Где их могли устроить?

Фрол тихонько сидел в углу и с любопытством наблюдал, как лекарь возится с деревянными статуэтками, чутко ощупывая их пальцами, простукивая, чуть ли не обнюхивая.

— Медведя брось, — наконец не выдержал он. — Терезу смотри! Может, попробуем вместе?

— Что ты имеешь в виду? — поднял голову Казимир.

— Видал я игрушки, которые надеваются друг на друга, да так плотно, что и щели не отыскать, — объяснил Окулов. — Давай я возьмусь за голову, а ты — за подставку. И потянем. Вдруг откроется?

Не дожидаясь согласия, он встал, подошел к столу и цепко ухватился за фигурку святой Терезы: — Тяни!

Чарновский взялся за основание статуэтки, но она выскользнула из его пальцев, когда казак сильно рванул. Попробовал еще; теперь Казимир намертво впился ногтями в край основания, а Фрол стал тянуть, слегка выкручивая фигурку, словно свинчивая ее с резьбы, И тут дерево тонко хрустнуло, заскрипело и нехотя поддалось их усилиям: подставка начала отделяться! Через несколько секунд в руках лекаря остался низкий широкий конус, а Окулов держал фигурку с полостью внутри.

— Ну вот, — довольно рассмеялся он. — Хитро сработано! Смотри, край одежды закрывает подставку. Когда вставили и стукнули молотком, не осталось зазоров и щелей. Если бы я про игрушки не вспомнил, век не догадаться.

Лекарь выхватил из его рук верхнюю часть статуэтки, перевернул ее и заглянул в полую часть. Есть! Значит, он был на правильном пути: Гонсерек отправил письмо отцу Паоло! Вот она, туго скатанная трубочка, перевязанная тонким шелковым шнурком. Еще мгновение — и он развернул послание. Оно было написано шифром — в строках перемежались арабские и римские цифры, непонятные буквы, черточки, кружочки и даже геометрические фигуры: квадраты, треугольники, ромбы. Конечно, верхом наивности было надеяться, что пан Марцин отправит генералу ордена иезуитов послание, смысл которого может стать доступным любому грамотному человеку. Но такой замысловатый шифр Казимир видел впервые. Лист заполняли три аккуратных вертикальных столбца по восемнадцать строк в каждом. С налету этот орешек не разгрызть — зубы обломаешь, и мозги свернешь набекрень.

— Кажется, тебе не придется увидеть древний Рим, — обернулся лекарь к Окулову.

— Мы не едем к латинянам?

— Да нет, ехать придется, но только мне одному, — вздохнул Чарновский. — А тебе скакать в Москву! Повезешь копию письма Гонсерека. Там найдут способ прочесть эту тарабарщину..

— Как же ты один?

— Справлюсь! Лучше подумай, как добираться: через Белую Русь или через Украину?

— На Смоленск дорога уже знакома, — усмехнулся казак. — Аккурат следом за стрельцом и поспею.

Казимир благодарно пожал ему руку и достал лист бумаги: пан Марцин прав, время не ждет! Надо скопировать его письмо и отправить Фрола в дорогу еще до захода солнца…

За юго-западной границей Речи Посполитой бушевала тридцатилетняя война — последняя крупная религиозная война в Европе, которая еще до своего окончания из непримиримого конфликта между протестантами и католиками переросла, в запутанную, полную коварства, крови, лживых обещаний и неприкрытой ненависти борьбу династий.

С одной стороны стояли австрийские католики Габсбурги, с другой тянули к себе французские католики Бурбоны, а с третьей стороны в это дело влезли представители шведской протестантской монархии. Все армии и отдельные отряды, больше похожие на шайки озверелых разбойников с большой дороги, желали есть, пить, получать свежих лошадей, новое оружие и порох, развлекаться с женщинами и грабить захваченные города. В результате жестоких боев Германия и многие области прилегающих к ней стран оказались опустошенными и разоренными дотла — города и деревни разрушены и разграблены, население истреблено или угнано завоевателями.

В этих условиях ехать в Рим одному было бы сущим безумием, поэтому Франциск и путешествовал с эскортом до зубов вооруженной охраны. Поразмыслив, Казимир решил нанять слугу, а то и двух слуг, и приобрести заводных лошадей. Кто знает, найдутся ли лошади в разоренных войной землях?

Фрол давно уже скакал к Москве, и Чарновский не знал, доведется ли им встретиться вновь. Когда придет время, он найдет способ подать о себе весть и попросить прислать помощника. Хорошо, если им опять станет Фрол, к которому он уже так привык, и хорошо бы это время поскорее наступило. А сейчас надо думать, как добраться до Рима.

На одном из постоялых дворов внимание лекаря привлекли двое бедно одетых людей: они скромно сидели в углу корчмы за скудным ужином, состоявшим из куска хлеба, луковицы, кружки с водой и одной миски жидкой похлебки на двоих. Медальоны с изображением девы Марии на шляпах бедняков свидетельствовали, что это паломники, отправляющиеся к святым местам. Один из мужчин был средних лет, поджарый, загорелый, с длинными черными усами. Что-то в его облике напомнило Чарновскому уехавшего Фрола. Второй выглядел моложе, его темно-русые волосы падали на лоб, мешая рассмотреть черты лица, обезображенного широким шрамом на щеке. Он был широкоплеч, кряжист и, судя по всему, отличался большой физической силой.

Лекарь подсел к ним, угостил вином и кулебякой. Изголодавшиеся паломники ели жадно и охотно отвечали на вопросы. По странному стечению обстоятельств оказалось, что черноусого зовут Матей, а второй, Игнац, был его сводным братом. Оба попали в войска коронного гетмана, участвовали в сражениях и среди ужасов войны поклялись, что, если им доведется по милости Господа остаться в живых, они совершат паломничество в Рим. Конечно, им хотелось бы добраться до Иерусалима, но это неосуществимая мечта: в карманах ни гроша, а святые земли под властью мусульман.

Казимир предложил им поступить к нему в услужение: обещал сводным братьям кормить их, купить новую одежду, а также дать коней и помочь быстро доехать до вечного города. За это они должны прислуживать ему в дороге и охранять от разбойников. В Риме они могут считать себя свободными. Паломники немного посовещались и согласились — ехать верхом и быть сытыми значительно лучше, чем шагать пешком натощак. А разбойники их не пугали. В любом случае братья не нарушали данного ими обета, поскольку не клялись дойти до Рима пешком.

Нанимая их, Чарновский преследовал еще одну цель; если за ним присматривали шпионы иезуитов, то они непременно отметили бы, что лекарь выехал из Варшавы в сопровождении слуги, а в Рим прибыл один. Старший из братьев похож на Фрола и даже носит имя, которое дал казаку пан Казимир. Пусть этот Матей и станет на время тем Матеем, который служил в доме Чарновского в Варшаве.

Вскоре Вроцлав остался позади, и трое всадников пересекли границу. Братья оказались людьми покладистыми и бывалыми. У Казимира не было причин укорять себя за решение взять их на службу, однако он предпочитал держать язык за зубами и ничего не рассказывал им ни о себе, ни о цели своей поездки. Впрочем, ни Матей, ни Игнац не проявляли любопытства. Когда начались чешские земли, Чарновский сменил свой костюм и переодел слуг: здесь царили иные моды и польская одежда не раз вызывала любопытные взгляды, а привлекать к своей персоне излишнее внимание пан Казимир не любил. Поэтому он сменил кунтуш и саблю на длинную шпагу, бархатный камзол, шляпу с пером и ботфорты. Паломникам достались шляпы без перьев и куртки.

В Праге немного задержались — лекарь сделал некоторые покупки, — потом отправились дальше, с каждым днем все приближаясь к заветной цели. Иногда Чарновский ловил себя на мысли, что, может быть, он поступил неразумно, переоценил собственные силы, когда решил лично проникнуть в тайны отца Паоло, руководившего сетью шпионов иезуитского ордена. Это не простодушный и недалекий Войтик, не тихий пьяница Лаговский, не кичливый магнат и не охочая до развлечений прекрасная паненка. И даже не подозрительный, осторожный, но отнюдь не блещущий умом пан Гонсерек. Здесь придется вступить в поединок с изощренно коварным и очень опытным противником, обладающим гигантской мощью и небывалыми возможностями.

Что он в силах противопоставить ему, кроме собственного опыта, отваги и хитрости?

Да, на его стороне есть определенные преимущества, например внезапность, поскольку отец Паоло не ожидает гонца из Варшавы. Однако можно ли утверждать это с полной уверенностью? В любом случае поединок придется вести по тем правилам и в том положении, которое навяжет генерал иезуитов. А он способен заставить сражаться не только на коленях и со связанными руками, но и с повязкой на глазах. И еще попробуй добраться до него! Что делать, если иезуит будет держать тебя на расстоянии, но и не отпускать из Рима? Его подручные, которым адресовал письма пан Марцин, начнут ежедневно кормить обещаниями аудиенции, а тем временем о тебе будут наводить справки, внимательно следить за каждым твоим шагом. При малейшем подозрении тебя схватят и упрячут в одну из тайных тюрем инквизиции, откуда никто никогда не вышел на своих ногах. Такого исхода очень не хотелось, и пан Казимир хмурился, сердито покусывая кончик уса.

А дорога уже привела их в южнонемецкие земли и забралась в горы. Позади остался живописный Мюнхен. Потом миновали Милан и по старым дорогам, еще помнившим тяжелую поступь железных легионов Цезаря, поскакали к вечному городу…

Братья-паломники не переставали удивляться: в Германии их господин говорил на немецком, а здесь начал болтать с хозяевами гостиниц и отпускать шуточки на местном певучем диалекте. Воистину, они на свое счастье повстречали этого доброго и ученого человека, который помог им сократить дорогу до святого города.

Наконец в одно прекрасное утро они увидели раскинувшийся на холмах древний Рим. Верный своему слову, пан Казимир рассчитался со спутниками и поблагодарил их за помощь. Братья уважительно поклонились ему, приняли деньги и отправились по своим делам, а Чарновский нашел недорогую, но приличную гостиницу и снял отдельную комнату. Устроившись на новом месте, он отправился наносить визиты знакомым пана Гонсерека.

Первый из них оказался тучным негоциантом. Его маленькие глазки внимательно ощупали нежданного гостя, однако, когда он услышал имя пана Марцина, настороженность исчезла, уступив место радушию. Лекаря пригласили к обеду, на славу угостили и долго расспрашивали о Варшаве, пане Гонсереке и его приятелях. Письмо было прочитано со всем вниманием и бережно спрятано в шкатулку. На прощанье негоциант вроде бы невзначай поинтересовался, кому еще должен здесь передать приветы дорогой гость, и предложил свою помощь — он прекрасно знаком с синьором Франкони и готов оказать пану Казимиру услугу, лично представив его.

На следующий день они отправились к синьору Франкони, седому и важному господину, занимавшему прекрасный особняк с роскошным садом. Здесь лекаря тоже угощали обедом, дотошно расспрашивали и предложили свои услуги. Казимир понял, что отказываться не следует, и с благодарностью принял предложение, чем явно порадовал гостеприимного синьора.

Следующие дни до отказа были заполнены посещениями разных лиц, скользкими, двусмысленными разговорами: гостя словно прощупывали со всех сторон бесконечными расспросами и давали туманные обещания. В глазах просто рябило от хоровода разновозрастных синьоров и синьор, роскошного убранства парадных залов дорогих вилл и блеска украшений. И повсюду, как самый преданный друг, не оставляя ни на минуту, пана Чарновского сопровождал синьор Франкони. Он даже провожал его до гостиницы, словно желая удостовериться, что Казимир действительно отправился туда. Так прошла почти неделя, и наконец любезный синьор Франкони спросил:

— Кажется, вы упоминали, что пан Марцин просил вас передать подарок своему духовному наставнику?

— Да, — подтвердил Чарновский, хотя готов был поклясться, что ни разу не обмолвился об этом. — К сожалению, я даже не представляю, где мне найти его: в Риме великое множество церквей и монастырей. Может быть, вы знакомы с ним?

— Может быть, — лукаво усмехнулся Франкони. — Отец Паоло весьма занятый человек, неустанно пекущийся о делах веры. Но я постараюсь устроить вам свидание с ним.

— Буду крайне признателен.

— А вы не хотите передать этот подарок через меня?

— Не могу нарушить слово, данное мной пану Марцину, — примирительно улыбнулся Казимир. — Я обещал ему вручить подарки лично.

— Хорошо, — легко согласился Франкони. — Не теряйте надежды и ждите. Но придется набраться терпения.

— Я потерплю, — заверил лекарь.

Терпеть пришлось недолго: уже через день сияющий Франкони торжественно объявил, что отец Паоло готов принять прибывшего из далеких краев посланца своего духовного сына и ждет его во второй половине дня. Синьор Франкони сам вызвался проводить Чарновского. Кстати, тучный негоциант как-то незаметно исчез и о нем никто даже не вспомнил. По всей вероятности, он был для иезуитов слишком мелкой сошкой.

Известие, что он сегодня же увидит загадочного отца Паоло, взволновало Казимира: хотя он каждый день ждал этойвстречи и готовился, она все-таки оказалась для него несколько неожиданной. Что будет? Удастся ли понравиться генералу иезуитов и войти к нему в доверие? От этого зависело очень многое, даже сама его жизнь…

Во второй половине дня, когда зной уже начал понемногу ослабевать, синьор Франкони привел лекаря на узкую улочку неподалеку от церкви Тринта деи Монте. Уверенно подойдя к калитке в глухих воротах одного их особняков, он постучал висевшим на медной цепочке изящным молотком. Калитка распахнулась, и провожатый подтолкнул пана Казимира вперед, но сам остался на улице. Решив ничему не удивляться, Чарновский вошел.

Он очутился в прохладном дворике, окруженном крытой галереей. В середине двора тихо журчал мраморный фонтан, притаившийся среди кустов роскошных роз. Сюда не доносился шум улиц, и, казалось, даже палящее южное солнце не имело здесь власти.

— Синьор Чарновский? — почтительно осведомился рослый, похожий на отставного солдата чернобородый привратник.

— К вашим услугам, — кивнул лекарь. — Я хотел бы видеть отца Паоло.

— Вас ждут. — Бородач поклонился, закрыл калитку на массивный засов и повел гостя в дальний конец галереи.

Навстречу им вышел низкорослый полный человек в шелковом камзоле. Его круглое лицо расплылось в приветливой улыбке, но Казимир внутренне сжался от ужаса. Это был Франциск!

Матерь Божья! Вот кого лекарь меньше всех хотел бы здесь увидеть! Быстро же успел обернуться посланец иезуитов, так некстати вернувшись в Рим одновременно с Чарновским. Сначала Казимир хотел повернуться и бежать — при нем шпага, и он сумеет прорваться на улицу, и там как повезет, — но усилием воли заставил себя сохранять спокойствие. Еще теплилась надежда, что иезуит его не узнает. Встреча с Франциском состоялась не так давно, но она была очень недолгой, и тогда Казимир был одет совершенно по-другому, да еще с наклеенной фальшивой бородой. Сколько людей встречал иезуит за время своего вояжа: десятки, сотни? Неужели его память сохранила приметы каждого из случайных знакомых? И кто знает, увенчается ли успехом попытка прорваться на улицу, — здесь против его шпаги могут неожиданно выдвинуть иные, более весомые аргументы. Например, многочисленную вооруженную стражу или предательский выстрел в спину из пистолета. Нет, раз уж пришел, надо попробовать выкрутиться.

Пан Казимир поправил завернутые в тонкую ткань фигурки святых, которые он держал под мышкой, смело подошел к улыбающемуся Франциску, снял шляпу и вежливо поклонился:

— Добрый день, синьор!

— Вы синьор Чарновский из Варшавы? — Франциск ответил на поклон и небрежным движением руки отпустил привратника. Тот неслышно удалился.

— Совершенно верно. — Казимир тайком облегченно вздохнул: по крайней мере, теперь за спиной не торчит мрачный бородатый верзила. — Уважаемый синьор Франкони обещал мне, что здесь я смогу увидеть досточтимого отца Паоло. Я привез ему подарки от его духовного сына.

— Мы не встречались с вами раньше? — Глаза Франциска словно ощупали Чарновского с ног до головы и задержались на лице.

— Возможно, — совершенно невозмутимо согласился тот. — Дело, которым я занимаюсь на родине, сводит меня с самыми разными людьми, и это случается достаточно часто. Я врач, уважаемый синьор?..

— Франциск, — услужливо подсказал иезуит, не спуская глаз с гостя, но на лице Казимира не дрогнул ни один мускул.

— Уважаемый синьор Франциск, — тут же подхватил лекарь. — Мой долг оказывать помощь страждущим. У всех врачевателей есть в лице нечто общее, как и у служителей церкви.

— Да, несомненно, — важно кивнул Франциск. — Они облегчают страдания души, а вы — страдания грешного тела. Жаль, что сам Марцин не смог навестить нас, весьма жаль. Пойдемте, падре ждет.

Он взял гостя под руку и повел в глубь галереи. Пройдя несколько шагов, они свернули за угол и увидели сидевшего на мраморной скамье худого человека в грубой монашеской рясе с большим капюшоном, откинутым на спину.

— Отец Паоло, — шепнул Франциск и отступил в сторону. Чарновский, держа шляпу в руке, подошел к скамье и, как ревностный католик, опустился на колено, выражая свое уважение высокопоставленному церковнику. Аскетичное лицо монаха тронула легкая улыбка, и он, благословив приезжего, указал ему место рядом с собой. Однако лекарь, прежде чем встать с колен, подал иезуиту сверток с подарками.

— Что это? — Паоло развернул ткань и увидел статуэтки. — Чудесно сделано, чувствуется рука истинного мастера.

— Я передаю скромный дар вашего духовного сына, пана Марцина Гонсерека, — заметил Чарновский, поднимаясь с колен. — Святая Урсула особо почитаема в тех краях, где он родился.

— Да, я слышал об этом, — слегка наклонил голову монах. — А где родились вы, сын мой?

— Неподалеку от Вильно. Мой отец был мелкопоместным шляхтичем, примерным прихожанином костела.

— Похвально. Вы прекрасно говорите на итальянском, и я, было, подумал, что мы соотечественники. Вы бывали раньше в Италии, сын мой?

— Нет, падре. Но профессия врача невозможна без знания латыни, прародительницы всех языков. Отсюда и мое знание итальянского.

— Так вы врач? Я слышал, синьор Гонсерек был тяжело ранен? Уж не ваши ли заботы подняли его с одра болезни?

— Я просто выполнял свой долг христианина, — потупился Казимир, мучительно пытаясь вспомнить, где он раньше мог видеть аскетичное лицо отца Паоло.

Господи, не может быть! Ведь он точь-в-точь лакей, прислуживавший за столом на одном из званых обедов, куда Чарновского затащил неутомимый Франкони. Выходит, отец Паоло не чурается переодеваний, чтобы заранее увидеть того, кто добивается у него аудиенции? Занятно.

— Не надо скромничать, — усмехнулся отец Паоло. — Искусство врача тоже сыграло немалую роль. Вы приехали один, без слуг?

— Путешествовать сейчас небезопасно, поэтому я прибыл сюда со своим слугой Матеем и его сводным братом. Они давно мечтали поклониться святым местам, и я счел себя не вправе удерживать их после приезда в Рим.

— Вы хорошо поступили, сын мой. — Монах встал, давая понять, что встреча подошла к концу. — Прощайте, мне необходимо вернуться к делам. Желаю вам всего доброго. Подождите здесь немного, синьор Франциск принесет вам письмо для моего духовного сына. Благодарю, что вы откликнулись на его просьбу и проделали столь долгий путь. Господь вознаградит вас за это!

Он благословил гостя и медленно направился к неприметной двери в стене, открывшейся при его приближении. Франциск последовал за ним, сделав Чарновскому знак ждать его возвращения. Проводив их почтительным поклоном, пан Казимир сел на скамью и подумал, что Франциск может вернуться не с письмом, а с несколькими вооруженными слугами, чтобы препроводить визитера в казематы мрачно знаменитого замка Ангела…

— Ну что? — спросил монах, поднимаясь по ступеням лестницы, ведущей в его кабинет.

— Это он, — уверенно ответил следовавший за ним Франциск. — Это он взял у меня молитвенник на дороге под Варшавой. Я узнал его. Кликнуть стражу?

— Сначала посмотрим, что пишет нам Гонсерек, — остановил его отец Паоло. — Наш гость никуда не денется: отсюда не так-то просто выйти. — Он своим ключом открыл дверь кабинета и первым вошел в огромную, почти лишенную мебели комнату с мозаичным полом. — Посмотрим, — повторил он, развинчивая статуэтку святой Терезы. Вытащил письмо пана Марцина, развернул, быстро пробежал по нему глазами, отыскивая нужное место, и удовлетворенно хмыкнул: — Гонсерек не получил молитвенника. Кому ты его отдал?

Франциск заметно побледнел и прижал правую руку к сердцу, словно пытаясь умерить его бешеный стук.

— На дороге мою карету остановил незнакомец, назвавшийся паном Лаговским, другом Марцина. Он знал условленное место нашей встречи с Гонсереком, мои приметы и необходимые тайные знаки. Марцин не раз писал о Лаговском, и я не мог заподозрить такой подлости! Теперь выясняется, что Чарновский и Лжелаговский — одно и то же лицо. Само провидение позволило мне раньше, чем предполагалось, вернуться в Рим, чтобы я мог разоблачить проклятого лекаришку: еще до рассвета он расскажет мне все, вывернув душу наизнанку!

Аскетичное лицо отца Паоло осталось бесстрастным, и это испугало Франциска — неужели его тоже подозревают в измене? Тогда придется разделить незавидную участь нежданного гостя, и она будет ужасной: никому не позволено безнаказанно шутить с генералом ордена иезуитов. Чем доказать свою преданность? Если надо, он готов собственными руками задушить лазутчика.

— Торопливость гневит Бога и тешит дьявола. — Монах назидательно поднял длинный палец. — Ты уже поторопился отдать молитвенник, а теперь торопишься отдать лекаря в руки палачей. Стоит ли спешить?

— Я не понимаю. — Лицо Франциска стало вдруг пунцовым от прилившей к нему крови, а горло сжали спазмы панического страха. — Мы должны узнать, куда он дел молитвенник и зачем приехал сюда!

— Вот именно, — усмехнулся Паоло. — А если он ничего не скажет даже под пыткой? — Монах небрежно отбросил письмо и подошел к окну.

Франциск натужно сопел, уставившись ему в спину, и с тревогой ожидал, какое решение тот примет. Сейчас в руках Паоло, медленно перебирающих узловатыми пальцами зерна четок, жизнь самого Франциска, оставшихся в Варшаве Гонсерека и Лаговского, а также судьба ничего не подозревающего гостя.

Впрочем, чужие жизни и судьбы мало волновали Франциска — он давно привык заботиться о самом себе, а не о людях, которые служили всего лишь орудиями в руках иезуитов. Но сейчас из-за неприятности с молитвенником его собственная жизнь и судьба оказались тесно связанными с чужими.

— Еще не было случая, чтобы кто-то смолчал под пыткой!

— Ты уверен? — не оборачиваясь, спросил монах, и по его тону Франциск понял, что отец Паоло улыбается. — На меня наш гость произвел впечатление достаточно твердого человека. Твердого и умного! Мне кажется, он понял, что ты узнал его.

— Ему нельзя позволить уйти!

— Наоборот. — Генерал иезуитов обернулся. — Мы отпустим его, как ни в чем не бывало! Пусть считает, что ему удалось нас провести. Ты сам проводишь его до ворот и пригласишь посетить нас вновь через несколько дней, чтобы взять письмо к Гонсереку.

— Вы хотите позволить ему безнаказанно уйти? — Франциск вытер выступивший на лбу пот. Что задумал монах?

— Конечно, пусть идет. Но, прежде чем он покинет наш дом, его должны ждать на улице соглядатаи. Я хочу знать каждый шаг этого человека, я хочу знать, куда он отправится из Рима, и с кем будет встречаться. Я хочу знать, кому он служит! А тогда решим, что с ним делать: взять его никчемную жизнь мы всегда успеем. Важнее добраться до тех, кто отдает ему приказы! Ты немедля поедешь в Варшаву, и все выяснишь на месте. Особенно важно установить, откуда появился этот Чарновский, кто его друзья-приятели и кто враги. Но Гонсерека и Лаговского пока не трогай. Лекарю скажешь, что дела не позволили мне сейчас написать письмо. Пусть еще немного побудет в Риме. Иди.

Франциск поклонился и выскочил из кабинета. Пробежав по коридору, он распахнул дверь в комнату, где сидели несколько одетых в темное мужчин.

— Живо! — Толстяк ткнул пальцем в сторону черноволосого мужчины в синем камзоле. — За мной!

Тот поднялся, взял со стула длинную шпагу и шляпу. Кивнул подчиненным, и еще трое ничем не примечательных людей поднялись со своих мест. Франциск подвел их к потайному оконцу и показал сидевшего на скамье пана Казимира.

— Не спускать с него глаз ни на минуту! Если он даже отправится в преисподнюю, вы должны последовать за ним! Докладывать лично отцу Паоло.

— А если он вздумает выехать из Рима? — разглядывая Чарновского, уточнил мужчина в синем камзоле.

— Я же сказал: даже если он отправится в преисподнюю, — зло прошипел Франциск.

Услышав шаги за спиной, лекарь встал, к нему с виноватой улыбкой на лице подошел Франциск.

— Ах, уважаемый синьор. — Толстяк ласково взял пана Казимира под руку. — Отец Паоло приносит вам свои глубочайшие извинения. Срочные и важные дела церкви не дают ему сейчас возможности написать своему духовному сыну.

— Жаль, — покосился Чарновский. он пытался угадать, что замыслили иезуиты. — Пан Гонсерек так чтит своего духовного отца, но если…

— Он получит письмо, непременно получит, — расплылся в улыбке Франциск. — Надеюсь, вы не откажете в любезности навестить нас еще раз на следующей неделе? Письмо будет готово, и отец Паоло лично вручит его вам. Я тоже приношу вам свои извинения за эту досадную задержку. Синьор Франкони сообщит, когда падре сможет вновь принять вас.

Продолжая расточать ласковые улыбки, он проводил лекаря до калитки и дал знак бородатому привратнику выпустить гостя. Обменявшись с Франциском поклонами, Чарновский с облегчением шагнул за порог резиденции генерала ордена иезуитов…

Франкони нигде не было видно, и пан Казимир медленно направился в сторону церкви Тринита деи Монте: надо полагать, его провожатый выполнил на сегодня свою роль и объявится вновь, как только ему прикажут иезуиты.

Важнее другое: узнал ли Франциск в нем того человека, который взял молитвенник на дороге неподалеку от Варшавы? Этот вопрос более всего занимал Казимира. Вопреки мрачным ожиданиям, подручный генерала иезуитов вернулся в галерею не с вооруженными стражниками. Значит, либо Чарновский остался неузнанным, либр его переселение в замок Ангела по каким-то причинам временно откладывается. Считать Франциска недоумком, по меньшей мере, наивно. Удалившись с отцом Паоло, он наверняка поделился с ним своими сомнениями или прямо сообщил монаху, что узнал в госте некоего Лаговского, выполнявшего в Польше поручение раненого Гонсерека. А дальше чего проще: там этот пан называл себя Лаговским, а здесь именуется Чарновским…

Почему же тогда они дали ему свободно уйти да еще пригласили посетить их вновь? Ответ напрашивается сам собой: неожиданная встреча с Франциском, который, по всем расчетам Казимира, еще должен был пылить в карете по дорогам Европы, смешала все карты. Теперь иезуиты попытаются выяснить истинное лицо приезжего. В Риме им нечего опасаться: они тут полные хозяева. Мало того, они даже могут выпустить его из города, но тайно потянутся следом. Однако могут и не выпустить, а отдать в руки палачей, надеясь заставить говорить. Раз так, дело плохо: хитроумный монах заманивает нежданного гостя в западню, одновременно делая его приманкой, как говорят рыбаки, «живцом», на которую надеется поймать более крупную добычу. Ни попадать в мышеловку, ни становиться «живцом» не хотелось, поэтому Чарновский решил немедленно проверить свои предположения.

Он зашел в храм, преклонил колено перед тускло мерцавшим позолотой алтарем, потом скромно уселся на скамью и сделал вид, что целиком поглощен мысленной беседой со Всевышним. Почти следом за ним в церковь вошли две пожилые женщины и сухопарый мужчина в темном костюме. Женщины задержались надолго — видно, у них накопилось немало просьб к Господу, — а мужчина помолился перед изображением Мадонны и удалился.

Немного выждав, лекарь покинул храм. Старухи за ним не последовали, и на маленькой площади перед церковью он не обнаружил мужчины в темном костюме. Однако это еще ничего не доказывало — если иезуиты установили за ним слежку, то они не поручат такое дело недотепам. Наоборот, соглядатаи постараются держаться в тени, чтобы не спугнуть жертву. Что ж, придется как-то заставить их высунуться. Сейчас на карту могла быть поставлена жизнь Казимира, а вместе с ней и дело, которому он служил. И лекарь начал неутомимо кружить по улицам. Сумерки сгущались, кое-где уже зажглись фонари, в ясном небе замерцали первые звезды, прохожих стало значительно меньше. Ноги Чарновского гудели, живот подвело от голода, в горле пересохло от жажды — он ни разу не присел за последние несколько часов и даже стакана воды не выпил, — но зато ему удалось выяснить, что отец Паоло или Франциск приставили к нему, по меньшей мере, трех провожатых. Это были ничем не примечательные мужчины в скромных темных костюмах, однако каждый из них был вооружен шпагой. Они отлично знали свое дело: за несколько часов каждый попался на глаза лекарю не больше чем два-три раза. Однако ему и того было достаточно, чтобы понять, от соглядатаев отделаться не удастся. К тому же они наверняка знали, где он остановился. Если пан Казимир хочет сохранить голову, нужно немедленно придумать, как исчезнуть из города. А о новой встрече с монахом даже и помышлять нечего.

Чарновский решил попробовать усыпить бдительность преследователей и отправился в гостиницу. Естественно, кто-то из них останется рядом с ней караулить его до утра, но в комнате есть окно, из которого при известной ловкости можно выбраться на крышу, а с нее перепрыгнуть на соседнюю. Конечно, он рискует сломать себе шею, но что еще ему оставалось? Самое обидное, что и в Варшаву теперь дороги тоже нет — выскользнув из римской западни, он может угодить в другую, если вернется домой. Пока ясно одно: как можно скорее вон из пределов Италии!

Казимир заметил гостеприимно распахнутую дверь дешевой таверны и решил зайти, чтобы немного подкрепиться. Кто знает, как повернутся события, а желудок настоятельно требовал пищи, да и в горле скребло, напоминая, что пора промочить его если не вином, то хотя бы водой. Спустившись по грязным ступеням, лекарь попал в длинный зал со сводчатым потолком, освещенный слабо горевшей лампой с масляными рожками. На стене у входа висело потемневшее деревянное распятие, под ним давно пересохшая чаша для святой воды. Напротив жарко пылал огромный очаг. Около него возился хозяин заведения в несвежем фартуке, он лениво поворачивал ручку вертела с насаженной на него тушкой то ли кролика, то ли кошки. Пол был залит вином и жиром. Сильно пахло чесноком и прокисшими бурдюками для вина. Скорее всего, здесь собиралось всякое отребье, и рассчитывать на приличное угощение в таком заведении нечего.

В одном углу пировали несколько лодочников и попрошаек в живописных лохмотьях. Закуской им служили зеленые яблоки. В другом углу одиноко сидел рослый светловолосый мужчина в черной просторной рубахе и кожаном колете, чем-то напоминающем кирасу. Рядом с ним на лавке лежала внушительных размеров шпага с медной рукоятью и черная шляпа с засаленной лентой.

— Эй, хозяин! Долго еще ждать жаркого? — недовольно крикнул он с явным южно-германским акцентом.

В ответ трактирщик буркнул нечто невразумительное и продолжал лениво вращать ручку вертела, не удостоив посетителя даже взглядом.

Поддавшись наитию, пан Казимир, осторожно ступая по скользкому от грязи полу, направился прямо к столу светловолосого мужчины и, церемонно поклонившись, сказал на немецком:

— Если не ошибаюсь, мы соотечественники? Позвольте представиться: Карл Фридрих Ларс.

— О! — Светловолосый незнакомец оживился и с интересом уставился на Чарновского. — Вы не ошиблись! Я — Георг фон Штронсе из Богемии. Присаживайтесь, господин Ларс. Каким ветром вас занесло в это свинячье стойло?

Он был навеселе и, безусловно, принадлежал к многочисленному шумному, заносчивому и драчливому племени наемников, кочевавших из одной армии в другую в поисках удачи. Об этом свидетельствовали шрамы на его лице, выражение глаз, манера разговаривать и рейтарская шпага. Георг, несомненно, обрадовался встрече с земляком: появилась надежда на даровую выпивку.

Лекарь решил угостить Георга, тем более что каким-то необъяснимым образом предчувствовал: судьба посылает ему шанс на спасение в образе этого рыжеватого богемского немца, в данный момент наверняка нищего как церковная мышь и одновременно презрительного, гордого, как Люцифер.

— Хозяин! Вина и жаркого! — повелительно приказал Чарновский.

Услышав голос нового посетителя, трактирщик оглянулся и, тут же верно оценив его кредитоспособность, бросился к бочке с вином. Через минуту перед лекарем стояли кувшины и кружки, тарелки с жареными ломтями мяса и лепешками из пшеничной муки.

— Свиньи! — Георг проводил трактирщика уничтожающим взглядом и жадно осушил кружку с вином. — Страна скотов! Я пытался набрать здесь солдат, поскольку на берегах Рейна уже почти не осталось мужчин, способных носить оружие, но итальянцы оказались слишком трусливы и легкомысленны.

— Да, времена кондотьеров прошли, — согласился Чарновский. — А вы не пробовали попытать счастья в Венеции?

— Пустая трата времени, — пренебрежительно отмахнулся немец, — Их больше интересуют собственные кошельки. К тому же там живут одни мошенники!

«Он спустил там все деньги, играя в кости, — догадался лекарь. — И теперь не горит желанием возвращаться в армию Габсбургов. Что ж, тем лучше!»

— Считайте, что вы уже нашли лейтенанта в свой отряд, — улыбнулся он.

— Вашу руку! — привстал фон Штронсе. Ладонь у него оказалась жесткой от поводьев и оружия, а железные пальцы сжали кисть пана Казимира как тисками. Определенно с Георгом шутить не стоило. — Я с первого взгляда понял, что передо мной настоящий воин, — польстил он новому знакомому, опрокинув в себя еще одну кружку и разрывая зубами мясо. И тут же перешел на «ты»: — Бывал в деле?

— Приходилось, — уклонился от прямого ответа Чарновский, прекрасно понимая, что вояке вовсе не интересно слушать о ком-то другом: ему хочется поговорить о себе. И не ошибся.

Немец пустился в воспоминания о сражениях, в которых ему довелось участвовать, и славной добыче, взятой в разных городах. Его бесцветные глаза загорелись, лицо сделалось пунцовым от возбуждения, ноздри раздувались, словно он вновь почуял запах порохового дыма, а бычья шея вздулась веревками вен.

Краем глаза лекарь заметил, что в таверну спустились двое мужчин в темной одежде, и решил попробовать избавиться от прилипших к нему соглядатаев иезуита с помощью фон Штронсе.

— Смотри, — прервал он немца. — Вон еще двое. Чем не солдаты?

— Что? Ах да… Эй, вы! — Георг поднялся из-за стола и призывно помахал рукой новым посетителям. — А ну, идите сюда! Я хочу, чтобы вы выпили со мной по кружке вина! Живей, приятели, я не люблю, когда пренебрегают моим обществом. Хозяин! Еще два кувшина!

Чарновский опустил руку в карман, ощупью открыл маленькую коробочку со снотворным зельем, и спрятал две крупинки под ногтем указательного пальца.

Шпионы отца Паоло нерешительно остановились и начали перешептываться, настороженно поглядывая на возбужденного немца и пана Казимира. Видимо, они никак не ожидали, что им предложат сесть за один стол с тем, за кем приказано следить. Однако грозный вид наемника произвел на них впечатление, и, стараясь избежать скандала, они робко присели на скамью.

Лекарь поспешил навстречу трактирщику и взял из его рук кувшин. Одно движение, и спрятанные под ногтем крупинки снотворного растворились в темном вине. Он проделал это с ловкостью фокусника прямо на глазах у соглядатаев. И тут же наполнил их кружки.

— За удачу! — Георг выпил, и под его тяжелым взглядом шпионы вынуждены были тоже выпить, а Чарновский вновь налил им вина и отставил пустой кувшин. Теперь оставалось только ждать. — Меня зовут Георг фон Штронсе, — подкрутив рыжеватый ус, самодовольно усмехнулся немец. — Позвольте, господа, узнать ваши имена?

— М-м-м… Бенедикт, — вяло промычал один из шпионов, но наемник не стал вдаваться в подробности и выяснять имя второго.

— Вы носите шпаги? — захохотал он и крепко пристукнул по столешнице кулаком. — Не пора ли покрыть их славой?

— Что вы имеете в виду? — осторожно уточнил второй соглядатай.

— Как «что», черт вас раздери! Идет война, и армии нуждаются в храбрецах! Я предлагаю вам вступить в мой отряд. Война — единственное настоящее занятие для мужчины.

Бенедикт вдруг закрыл глаза, обмяк и сполз со скамьи под стол. Второй шпион сидел с отсутствующим видом: он явно уже плохо понимал, о чем идет речь, и был готов последовать примеру приятеля.

— Ну их к дьяволу! — сказал Чарновский. — Неужели не видишь, они пьяны как сапожники! Какие из них солдаты? Кстати, здесь довольно дрянное вино, да и мясо жестковато. Пошли, я знаю более приличное заведение.

Он бросил на стол несколько мелких монет и поднялся. Ему нетерпелось поскорее убраться из таверны, оставив шпионов хозяину и явно заинтересовавшихся ими бродягам и лодочникам — те уже предвкушали поживу. Наверняка подручные иезуитов придут в себя утром в какой-нибудь канаве ограбленными и раздетыми. Если вообще останутся в живых.

Георг допил вино прямо из кувшина, роняя капли на кожаный колет, надел перевязь со шпагой и нахлобучил шляпу. — Идем, Карл. Там играют в кости?

— Конечно, — заверил пан Казимир, и первым вышел из таверны. Вроде все получилось как нельзя лучше, но беспокоила мысль о третьем шпионе: вдруг тот на улице поджидает возвращения приятелей?

Немец вывалился из таверны, шумно гремя шпорами и рассыпая проклятия всем жителям этого города, где даже не умеют пить вино. Подхватив Георга под руку, лекарь увлек его к набережной. Вопреки опасениям, наемник твердо держался на ногах после нескольких кувшинов вина и был готов продолжать попойку, а это никак не входило в планы Чарновского. Немного удалившись от таверны, он обернулся и показал немцу на две темные тени, следовавшие за ними в десятке шагов.

— Кажется, за нами следят? У вас есть здесь враги, Георг?

— Лучше сказать, что сегодня я нашел тут единственного друга, — усмехнулся наемник и схватился за рукоять шпаги.

Расчет оказался верным — фон Штронсе был не прочь подраться, хотя бы для развлечения и чтобы дать выход скопившейся от неудач злости.

— Какого черта вам нужно? — заревел он, выдернул из ножен клинок и сделал шаг к притаившимся в темноте фигурам. — Ну?

Дальше все произошло настолько быстро, что Чарновский не успел вмешаться в ход событий. Размахивая шпагой, немец кинулся в темноту. Один из шпионов благоразумно отступил, но второй, видя перед собой пьяного, опрометчиво решил проучить задаваку и выхватил свою шпагу. Клинки со звоном скрестились, и с первого же выпада Георг проткнул противника. Когда лекарь подбежал, уцелевший соглядатай уже успел метнуться в таверну, громко призывая на помощь, а наемник стоял над телом шпиона, вытирая окровавленное лезвие.

— Святые угодники! — нагнувшись над соглядатаем, воскликнул пан Казимир. — Ты уложил его!

Опытным взглядом он успел заметить, что шпион жив и его рана не так опасна, как могло показаться: выпитое вино все же оказало свое действие, и клинок попал не в сердце, куда метил Георг, а пронзил только верхнюю часть левого плеча. Но и этого достаточно.

— Бежим! — Лекарь схватил фон Штронсе за руку. — Его приятель сейчас поднимет всех на ноги!

Дважды повторять не пришлось. Наемник кинулся следом за паном Казимиром и только на набережной перешел на шаг и убрал шпагу в ножны.

— Я не хотел его убивать, — хмуро сказал он. — Что мы теперь будем делать? Где твое приличное местечко, в котором подают хорошее вино и играют в кости?

— Какие кости? — вытаращил глаза Чарновский. — Ты сошел с ума! Если тебя задержат стражники, то уже утром накинут петлю на шею!

— За что? — искренне удивился Георг. — За этого мозгляка? Глупости! Он сам во всем виноват.

— Ты слишком долго пробыл на войне. — Казимир потянул его к причалу, где стояли лодки. — Они с удовольствием вздернут нас обоих. Нужно немедленно исчезнуть из города. Давай наймем лодку, спустимся по реке к морю и сядем на корабль.

Пожалуй, для него это был самый лучший выход из создавшегося положения. Наплевать на оставшиеся в гостинице вещи и лошадей! Надо спасаться, пока волей случая удалось ускользнуть от недреманного ока иезуитов.

— На корабль? — озадаченно переспросил немец. — Куда ты собираешься плыть?

— Лучше всего во Францию, — быстро решил Чарновский.

— Бурбоны, — скорчил кислую мину Георг. — Я их не очень люблю. Габсбурги обещали мне чин капитана.

— Лучше Бурбоны и чин лейтенанта, чем виселица в Риме, — резонно заметил лекарь. — Неужели два таких молодца, как мы, не отыщут себе достойное место в армии французского короля?

В конце концов, если наемник пожелает остаться, это его право. Естественно, еще до рассвета он окажется в лапах стражников, а следом появятся и шпионы отца Паоло. Тогда Георг будет вынужден сообщить им, куда отправился господин Карл Фридрих Ларс, а Чарновский, в свою очередь, учитывая это обстоятельство, будет вынужден изменить маршрут и вместо Франции плыть в Испанию, чего бы ему ни хотелось. От Франции значительно ближе до Польши, куда лекарь надеялся все-таки вернуться. Пусть и под чужим именем.

— Ладно, — вздохнул Георг. — Бурбоны так Бурбоны! Где тут лодочники? Наверное, эти свиньи уже спят?..

Из болота Илья и Павлин выбрались оголодавшими, изъеденными комарьем, полураздетыми и босыми. Тайными тропками, скрываясь от чужих глаз, Тархов привел «охотника» в Вязьму и поздним вечером стукнул в окошко знакомого дома. Там беглецов приняли, накормили и обогрели. В ту же ночь хозяин отправил в Москву верхового с письмом. Ответ оказался неожиданным. Вместе с возвратившимся посыльным в дом постучали четверо конных стрельцов, вооруженных саблями и ружьями. С ними прибыл и пятый — на большой телеге, запряженной парой крепких лошадей. Приказ дьяка гласил: пленника связать, никому его не показывать и везти на телеге прямиком в Москву, спрятав под какой-нибудь рухлядью. Дорогой нигде не останавливаться и поспешать, не щадя коней! Илье спутали руки и ноги крепкими сыромятными ремнями, заткнули рот и, для верности, еще закатали его в толстую рогожу. Потом уложили на дно телеги, сверху навалили сена, а на него поставили большие решета для просеивания муки. Стрельцы прыгнули в седла и погнали лошадей, свято соблюдая строгий приказ Бухвостова нигде не останавливаться на ночлег…

Их встречал Антипа. Телегу загнали во двор, сняли решета и, не разворачивая куль, унесли пленника в терем, где нетерпеливо прохаживался по горнице сам Никита Авдеевич. Поклонившись дьяку, Павлин вручил ему зашитую в кожу посылку Любомира, кратко рассказал о своих приключениях и отдал крест Ильи.

— Будет тебе награда, — похвалил его дьяк и тут же скрылся в своей спаленке.

Пленника извлекли из рогожи и сняли с него путы. К удивлению Тархова, Илью не увели за тын и не посадили в поруб, а оставили под стражей в тереме. Кормил его горбун Антипа, подавая яства со стола самого Никиты Авдеевича. Тут-то стрелец и узнал, что приключилось с Данилкой.

В горницу, неслышно ступая, словно большой сытый кот, вошел Петр-Рифат. Прищурил глаза и кивнул Павлину как старому знакомому. По губам молодого мурзы скользнула легкая, хитрая улыбочка. И тут же исчезла, словно не было ее вовсе. Поглядев на пленника, жадно уплетавшего угощение, татарин крутнулся на каблуках и, не сказав ни слова, вышел.

«Чудеса, — подумал стрелец. — Молодой мурза гоголем ходит да по-хозяйски щурится. Не иначе, обратал его Никита Авдеевич и приручил. Ну, да дьяку виднее, как поступать».

Вскоре вошел и сам Бухвостов. Илья глянул в хмурое лицо дьяка и поперхнулся куском, однако тот не удостоил его внимания и велел горбуну закладывать лошадей, Антипа, весело скаля зубы, от души треснул, ладонью по спине пленника, чтобы тот не давился, и, оставив его на попечение караульных стрельцов, горохом ссыпался по лестнице.

— Поди сюда. — Бухвостов поманил пальцем Тархова и шепнул: — Домой пока не отпущу. В светелке заночуешь. Там тебе и поесть подадут. Так надо.

Знакомый стрелец повел Павлина в светелку под самой крышей. Там их встретил другой вооруженный стрелец, распахнул дверь смежной комнаты и подтолкнул в нее Тархова:

— Отдыхай!

Со света Павлин не сразу разглядел, что он здесь не один. В полумраке, разорванном слабым огоньком лампады, кто-то заворочался на широкой кровати, и хрипловатый со сна голос спросил:

— Кто тут?

— Иван? — боясь ошибиться, негромко окликнул Тархов. — Ты?

— Пава! — Попов вскочил и кинулся обнимать друга: значит, Тархов дошел, значит, не зря рисковали? Или он вернулся ни с чем?

— Чего ты, под стражей? — чуть слышно шепнул Павлин. — Да и я с тобой оказался?

— Э-э, брат, — засмеялся Попов. — Тут такие дела!..

Тем временем Никита Авдеевич, держа под мышкой плотно увязанный в грубую холстину сверток, спустился во двор. У крыльца уже стоял возок. Рядом с Ним в чадном свете факелов угадывались верховые стрельцы, готовые сопровождать —дьяка в его ночной поездке: теперь Бухвостов редко выезжал один в темное время. Распахнулись ворота, вперед вырвались двое верховых с факелами в руках, следом покатил возок.

Миновали темные улицы с погруженными в сон домами москвичей и подкатили к черневшей во мраке громаде монастыря. Стрельцы забарабанили в ворота, требуя отворить. Вскоре заспанный пожилой монашек уже вел Никиту Авдеевича по запутанным переходам, освещая дорогу фонарем. Он остановился у двери одной из келий, поставил фонарь на каменный пол и, поклонившись, тихо молвил:

— Здесь.

Бухвостов отпустил провожатого и вошел в келью. У поставца с горящими свечами, держа книгу в руках, стоял высокий худой монах с узким горбоносым лицом и рыжевато-седой бородой. Увидев дьяка, он бледно улыбнулся:

— И тебе не спится? Неужели вспомнил о душе и приехал замаливать грехи?

— Нужда привела, — буркнул дьяк, разворачивая сверток. — А грехи мои Господь простит — не о себе радею.

— Ладно, — примирительно поднял ладони монах. — Показывай, что привез.

Никита Авдеевич вынул из свертка большой створчатый крест и молитвенник. Подал монаху. Тот ловко раскрыл крест и вытащил из него туго скатанную полоску плотной бумаги. Развернул и быстро пробежал глазами по строкам тайнописи.

— Совладаешь? — с затаенной надеждой спросил дьяк. Монах перелистал молитвенник и заложил бумагу с тайнописью между его страниц.

— Латиняне?

— Они.

— Неугомонные. — Монах зевнул и мелко перекрестил рот. — Совладаешь? — повторил Никита Авдеевич.

— Попробую, с Божьей помощью. Все это старо как мир. — Чернец погладил тонкой рукой переплет молитвенника. — Не может один человек создать такое, чего не в силах уразуметь другие. Кому сие написано, на каких языках?

— Молитвенник везли из Рима одному польскому пану, а крест везли сюда, на Русь.

— Ага. — Монах почесал лохматую бровь. — Через недельку наведайся. Если получится раньше, дам знать.

— Ты уж постарайся, — просительно заглянул ему в глаза дьяк.

— Я тоже не о себе радею, — усмехнулся монах…

Дома Никиту Авдеевича ждал верный Антипа. Он нетерпеливо слонялся по двору и, как только возок въехал в ворота, тут же кинулся к хозяину.

— Что?! Пленник? — встревожился дьяк, заметив необычное возбуждение горбуна. — Или татарин?

— Нет, человек к тебе прискакал от поляков.

— От поляков? — недоверчиво переспросил Бухвостов и поспешил в терем.

Кто бы это мог прискакать к нему из Речи Посполитой следом за Павлином? Какие еще вести привез неизвестный гонец? Что еще там стряслось в дальней стороне, неужто король приказал собирать войско, намереваясь вновь двинуть его на Москву? Тогда жди гонцов с дурными вестями и от Федьки Паршина: беда не приходит одна и вместе с поляками зашевелится Крымская орда, понукаемая из Константинополя. Ох, лишенько, удастся ли вздремнуть до утра?

В горнице навстречу ему поднялся с лавки насквозь пропыленный черноусый мужчина с осунувшимся лицом. Едва переставляя негнущиеся от долгой дороги в седле ноги, он подошел к Бухвостову и подал письмо:

— От Любомира. Это отправил в Рим тот пан, которому везли молитвенник.

— Знакомый вроде? — кольнул его взглядом дьяк. — Приезжал от Паршина? Фрол?

— Он самый, — подтвердил казак.

— А Любомир как там?

— Скачет.

— Куда? — удивленно поднял брови Никита Авдеевич.

— В Рим.

Бухвостов охнул и тяжело опустился в кресло, услужливо поданное горбуном. Вот это были новости…

Спать Илью уложили на лавке в той горнице, где накормили ужином, — рослый стрелец принес большой овчинный тулуп, постелил его на широкую лавку, кинул в изголовье подушку и уселся рядом, явно намереваясь ни на минуту не спускать глаз с пленника. У дверей устроился второй стрелец, вооруженный саблей и пистолетами. Но Илья и не помышлял о побеге: куда теперь бежать, если и те, кому он служил, чуть не лишили жизни? Попробуй, заявись к ним снова — враз удавят или сунут нож под лопатку. Однако и здесь тоже не медом намазано. Он прекрасно понимал, что скоро за него возьмутся по-настоящему и не будет больше ни тулупа под боком, ни сытного ужина с боярского стола. Возьмут на дыбу и кнутом выбьют все, что знаешь. А в перерывах между допросами отправят зализывать разорванные кнутом бока и опаленные огнями пятки в холодный поруб. Сколько раз ему приходило раньше на ум, что именно такова и будет расплата за службу полякам, за то, что связался в свое время с Данилкой Демидовым и подался к нему в шайку, бросив во время последней войны свое хозяйство. Но он заглушал страх вином и надеялся миновать сей горькой чаши, а она уже вот, у самых губ, и придется, видно, испить ее до дна.

Эх, глупый ты, пан Марцин Гонсерек! Знал бы, кому доверил сопровождать своего гонца к тайному человеку иезуитов в Москве! Облапошили тебя, как недоумка на торгу. Да шут с ним, с паном! Он далеко и в безопасности, а отдуваться придется бедному Илье.

Поворочавшись с боку на бок, он все же задремал — взяла свое усталость от долгой дороги, да и отяжелел после ужина. Однако долго поспать не удалось. Чужие грубые пальцы вцепились в плечо и встряхнули:

— Вставай!

Илья приоткрыл глаза и зажмурился от яркого света. Неужели уже утро? Нет, просто горница, ярко освещенная горящими свечами, а за окнами еще ночная темень. Сев на лавке, он с трудом разлепил припухшие веки и увидел напротив дородного хозяина дома, развалившегося в кресле. Стрельцы стояли у дверей. Пленник сразу подобрался, и сон как рукой сняло.

Некоторое время Бухвостов молча рассматривал Илью, который под его тяжелым взглядом опустил голову и уставился в пол. На душе у пленника было погано и муторно, мохнатый липкий страх сжал его ледяными объятиями, не давая свободно вздохнуть. Тишина, прерываемая лишь потрескиванием свечей и сопением хозяина, жутко давила на уши. Хотелось заорать во все горло и броситься головой в окно, чтобы убиться насмерть.

— Облегчишь душу? — нарушил молчание Никита Авдеевич.

— Чем? — почти прошелестел Илья и удивился, словно со стороны услышав свой слабый голос. Неужели это он сказал?

— Не согрешишь, так и не покаешься, а не покаешься, так и не спасешься, — вздохнул дьяк. — Покайся! Не заставляй меня грех на душу брать. Глядишь, и спасеньице выйдет.

Ему действительно не хотелось брать грех на душу, приказывать тащить пленника на дыбу: хлипкий больно, долго не протянет, а Пахом быстро превратит его в окровавленный кусок мяса, обезумевший от жуткой боли. Бывает, у таких, как этот мужичок в пыточной, разум мутится, а как с ним после этого говорить?

— В чем покаяться? — Илья поднял на него глаза.

Поглядев в них, Никита Авдеевич понял: дыба не понадобится! Пленника уже сломал собственный страх: он будет любыми средствами цепляться не только за жизнь, но даже за ее призрак. Да, слабы людишки, которых подобрали паны себе в подручные. Одно слово — отребье!

— А ты рассказывай, рассказывай, — ласково улыбнулся Бухвостов. — Я стану тебя слушать да расспрашивать. Вот и поладим.

— Что рассказывать?

— Все, — выдохнул дьяк. — Как на духу! Или хочешь на дыбу?

— Нет! — отшатнулся Илья, стукнувшись затылком о стену.

— Верю.

— А как все скажу, что тогда?

— Торгуешься? — хитро прищурился Никита Авдеевич. И неожиданно одобрил: — Правильно! Кто прост, тому коровий хвост, а кто хитер, тому бобер. Но ведь и по-иному бывает, когда от одного греха бежишь, а об другой спотыкаешься! Жить хочешь? Понимаю…

— Заставь век Бога молить!

Илья неуклюже сполз с лавки, бухнулся на колени и подполз к ногам Бухвостова. Обливаясь слезами, он обнял его сапоги и прижался к ним мокрой щекой, вздрагивая от страха и сотрясаясь всем телом от рыданий.

«Испекся, — подумал дьяк и сделал знак стрельцам оставаться на месте. — Надо его обнадежить».

— Деваться-то тебе все одно некуда. — Он схватил пленника за волосы и повернул лицом к себе. — Поладим — отправлю в Вологду. Будешь при монастыре жить. Жить! Понял?

— Да, да! — затряс головой Илья. — Я понял, понял! Под Смоленском наше сельцо было. Как война с поляками случилась, я все бросил и подался к Данилке-разбойнику. С ним и гулял по лесам.

— К Демидову, что ли? — Никита Авдеевич отпустил пленника и слегка отпихнул его ногой, не в силах скрыть брезгливость.

Однако Илья ничего не замечал. Все так же стоя на коленях, он зачастил, вытирая нос рукавом:

— Ага, к Демидову, ага. Он нас и свел с Лаговским и Гонсереком: эти паны у коронного гетмана были в войске, а сами из Варшавы. А тут им Кирилла Петрович Моренин служит, ему и должен я крест передать, но в последнюю минуту велели в Вязьму ехать.

— Кого здесь, кроме Кириллы Петровича, знаешь? — вкрадчиво поинтересовался Бухвостов. Ишь, трещит как сорока, но пока, кроме панов, которые остались в Варшаве, да покойничков, никого не назвал. С Кириллы Моренина теперь ничего не спросишь, так же как и с Данилки Демидова: на них все что ни попадя валить можно, не отбрешутся. Разве только в страшном сне придут с погоста, дабы уличить лжеца, но сон, он и есть сон! Живые нужны, притаившиеся по углам.

— Кириллу знаю, — опять завел свое Илюшка. — Панов варшавских. Гонсерек ловок на саблях драться, верткий, будто уж… А еще? Да все, кто с Данилкой. Дом у нас был на болотине, в лесу. Демидов говорил, что он боярина Моренина или его брата, не помню точно.

— Брата? — заинтересовался дьяк. Кажется, у Кириллы действительно был брат, да сгинул где-то в лихолетье, связавшись с самозванцами. О нем много лет никто и не вспоминал. Жив ли? — Брата? — повторил он. — Ты его видел?

— Не-е, — мотнул головой пленник. — Слыхал от Данилы, тот говорил, что он почище зверя лесного будет, уж больно лют! Ему человека прибить — все одно как комара прихлопнуть.

— Еще?

— Исая-шинкаря, его Данилка купил. Хозяин другого постоялого двора тоже ему служит, а усадьбу Моренина я знаю, могу показать.

— Пес! — Большая рука Никиты Авдеевича сграбастала Илью за ворот и бросила на пол. — Моренину горло перерезали, Демидов твой давно в землю зарыт, Исайку повесили! Гонсерек и Лаговский отсюда далече, не достать! Что ты мне мертвеньких подсовываешь? Живых давай!

Плечи Ильи затряслись, шея побагровела, он весь будто вжался в половики, боялся шелохнуться и тихонько заскулил:

— Не знаю я, боярин…

— Я не боярин, — оборвал его дьяк. — На дыбу захотел? А божился еще, поганец!

— Скажу, скажу, — глухо забормотал пленник. — Видел я случайно того, кто и над Кириллой Петровичем стоял.

— Ну? — подался к нему Бухвостов.

— Не знаю я, как его звать, — заныл Илья, — только обличье видел. И где дом его, не знаю. Моренину грамотку я возил, там случайно и встретил того боярина, и разговор их слыхал.

— Боярина? — недоверчиво усмехнулся дьяк. У этого все бояре, кто побогаче. Однако если не врет, то с его помощью, пожалуй, можно попробовать найти того человека.

Конечно, есть риск: всех состоятельных людей Москвы в гости к себе не зазовешь, придется таскать Илюшку по торгу, возить в кремль, торчать с ним на улицах около боярских усадеб. А пленник может только прикидываться овечкой, а сам строить себе побег. Или ткнет пальцем в кого попало, а пока суд да дело… И ведь скажет потом, подлец, что просто обознался! И прибить его тоже нельзя.

— Может, он не боярин, но богато одетый и выезд четвериком, — тянул Илья.

— Из себя каков? — рявкнул Никита Авдеевич. Пленник мучительно напряг память, сейчас в ней все его спасение! Если бы знать, что и Моренина и Данилку уже давно схоронили. Вот, видно, отчего его паны отправили не прямиком в Москву, а велели заехать в усадьбу под Вязьмой. Господи, ежели бы он мог подумать в тот вечер, когда увидел в доме Кириллы Петровича незнакомого боярина, что от того, узнает он его в другой раз или нет, жизнь будет зависеть. Он бы просто съел того боярина глазами! Но, как говорится, знал бы где упасть…

— Говори! — поторопил дьяк и пнул пленника носком сапога.

— Дородный, живот круглый такой. Борода сивая, лопатой, а около левого уха темная бородавка с копейку. А лошади у него были все в масть, гнедые.

Бухвостов задумался. Приметы скудные: дородством на Москве никого не удивишь, бородищей лопатой — тоже. Вот разве только бородавка? У кого же он видел такую бородавку? А ведь видел, точно! Но у кого? Похоже, не все врет заморыш, такую примету, как бородавка с копейку величиной, в горячке не придумать. Однако он может и тень на плетень наводить.

— О чем они говорили? — уже спокойнее спросил Никита Авдеевич.

Почуяв перемену в его тоне, Илюшка немного поднял голову и, пятясь, отполз назад.

«Был бы хвост, небось, завилял бы», — подумал, глядя на него, Бухвостов.

— Братца Кириллы Петровича упоминали, — радостно сообщил пленник, довольный, что наконец вспомнил и может хоть как-то умилостивить грозного хозяина дома. — Говорили, что его какой-то Никитка и с собаками не сыщет, ежели даже и прознается. И смеялись. И про какого-то монаха все твердили, чудное имя у него, не запомнил я.

— Никитка? — криво усмехнулся Бухвостов. — Ну-ну… Так что монах? Из какого монастыря?

— Не нашенский монашек, наверное, ляшский. Имя не нашенское. Вроде Павел? Похож, а не то.

— Латинянин?

— Может, и латинянин, — легко согласился Илья. — В Варшаве пан Гонсерек тоже его упоминал в разговоре с Лаговским. Я по-ляшскому разумею, да вот имя чудное, напрочь из головы выскочило.

— Худая у тебя головенка, — сокрушенно вздохнул дьяк. — Такой пустяк не удержала.

Насчет дома у болота он уже во всех подробностях слыхал от Ивана Попова, который побывал там с Павлином Тарховым. Тут все сходится. Но у кого же бородавка около левого уха, отчего не идет она из ума?

— Вспомнил я, — подал голос пленник, снизу вверх заглядывая в лицо Никиты Авдеевича. — Видал я братца Моренина.

— Где, когда? — оживился Бухвостов.

— В доме у болота. Ляхи любят себя на картинках глядеть, как их расписывают в богатой одежке. Так там такая картинка с братца Кириллы Петровича висела. В спаленке хозяйской. Его на ней в ляшском платье расписали.

«Надо будет у Ивана и Павлина поспрошать, — подумал Никита Авдеевич. — Жаль, сгорел домишко, да и надежда слабая, что они ту картинку видели. Не до того им было. Но все равно спрошу».

— Откуда же ты знаешь, что это брат Моренина?

— А один из наших у него в услужении был. Он мне и показал, но Данила осерчал и велел не болтать лишнего. Только у меня глаз вострый, я запомнил. За это и прозвали «охотником».

— Любопытно. Так, говоришь, в спаленке хозяйской картинка висела? А тот, кто был в услужении, где он сейчас?

— Алешка Петров. Высокий такой, зимой и летом в лохматой шапке ходил. Жаловался, что голова застужена и болит. А где он теперь, я не знаю. Мне тогда Данила приказал в Варшаву ехать, а когда я потом отправился в Вязьму и заглянул к болоту, там уже одно пепелище осталось.

«Судя по всему, это тот, что навел дружков на Ивана Попова, — понял дьяк. — Опять Незадача: убили его, когда громили гнездо разбойников в имении Моренина под Москвой».

Он открыл рот, чтобы задать новый вопрос, но за дверями горницы вдруг раздался грохот, а потом жуткий взвизг: «Алла!» Так, подбадривая себя, вопили татары, кидаясь в бешеную сабельную сечу. От сильного удара дверь распахнулась, и в горницу вкатился переплетенный клубок тел. Невозможно было понять, кто с кем сцепился: мелькали руки, ноги, зловеще блеснуло лезвие ножа. Слышались хрипение и сиплый мат.

От неожиданности стоявшие у дверей стрельцы на мгновение замерли, но тут же кинулись разнимать дерущихся, растаскивать в разные стороны. На лестнице послышался грохот сапог спешивших им на помощь караульных с верхнего яруса терема.

Через минуту перед изумленным Никитой Авдеевичем предстали корчившиеся в руках дюжих стрельцов Пахом, горбун Антипа с разбитой губой и Рифат с располосованной ножом, кровоточащей щекой. На полу валялся острый загнутый нож с роговой рукоятью.

— Еще огня! — приказал Бухвостов. Один из караульных внес светец с ярко горевшими свечами и поставил сбоку от дебоширов.

— Он! — Илья испуганно взвизгнул, вскочил на лавку и прижался к стене. — Братец Моренина! — И дрожащей от страха рукой указал на мрачного, невозмутимого Пахома.

— Шут гороховый, — презрительно сплюнул палач. — Дурак!

— Это он, он! — выпучив глаза, зашелся в крике смертельно побледневший Илья. — Я узнал!

— А ну тихо! — Дьяк вскочил, силой усадил пленника на лавку и отвесил ему крепкую затрещину.

Илья дернулся и затих, вздрагивая всем телом.

— Чего ты плетешь? — процедил Пахом. — Козий скоморох! Я к Никите Авдеевичу по делу шел, а тут эти навалились. — Он кивнул на горбуна и зло сверкавшего глазами Петра-Рифата, хранившего гордое молчание.

— Врешь! — прохрипел Антипа. — Ты подслушивал у дверей, а когда я тебя застал, меня зарезать хотел.

— Брехун горбатый, — бросил Пахом и отвернулся.

— Та-ак, — нахмурился Бухвостов и обернулся к молодому мурзе: — А ты чего скажешь? Почему кровь на щеке?

Петр-Рифат вскинул голову и поглядел прямо в глаза дьяку. На губах татарина появилась торжествующая улыбка:

— Я нашел твоего врага! Он хотел убить Антипку, но я не дал. Прыгнул на спину. Он не слышал, как я подкрался.

Никита Авдеевич опустил глаза и увидел, что молодой мурза стоит босиком, без сапог — по всей вероятности, заранее снял, чтобы бесшумно пробираться по терему. Ловок! Но кто из них говорит правду?

— Ты велел найти, я нашел, — продолжал молодой человек. — После свадьбы я следил за всеми, каждый в доме мне был подозрителен, кроме тебя, Никита-ага, и меня самого.

— И Любаша? — не удержался дьяк.

— Она женщина, — пожал плечами татарин. — Но больше всех я не верил Антипке. Все думали, Рифат увлечен молодой женой и поэтому поздно просыпается, а я вставал рано и смотрел из окна, кто куда пошел. И ночью не спал. Тоже смотрел. Когда привезли нового пленника, я подумал, что твой враг за-хочет взять его жизнь, пока он ничего не рассказал, и я устроил засаду. Пришел Пахом и стал слушать под дверью. Антипа тоже выследил его, а он бросился на горбуна с ножом, но тот успел ударить его по руке деревянной саблей, а я прыгнул на спину.

— Брехня! — не выдержал палач. — Я пришел узнать, не пора ли тащить пленника в пыточную.

— Откуда ты узнал о нем? — прищурился Никита Авдеевич.

— Ага, скажи, скажи! — тут же подхватил горбун.

— Пусть лучше скажет, зачем он ходил по ночам в город? — неожиданно спросил Рифат. — Я все видел! Он обманул стрельцов, и я обманул. Пошел за ним следом. И знаю дом, куда он ходил!

— Брешешь, собака басурманская! — Пахом дернулся в руках стрельцов, но те держали крепко. — Врет он все! Какая может быть правда у басурмана? .

— Это ты брешешь, — презрительно скривил губы Рифат. — А я не басурман, а православный Петр Ильин! Ты враг, Пахом! Ты отравил пленника!

— Вспомнил! — вдруг опять закричал Илья. — Евграф его звать, Евграф Петрович Моренин!

— Это… Это что же? Ты своего единоутробного брата порешил, как Каин? — задохнулся от волнения Никита Авдеевич. — Сначала хотел Данилку на дыбе забить, боясь, что он тебя опознает, потом зарезал брата, а Демидова отравил? Ну, чего молчишь? Ведь ты же один из первых все тут знал!

Пахом закрыл глаза и скрипнул зубами. По телу его пробежала судорога, он вновь рванулся с нечеловеческой силой, повалив стрельцов на пол, и попытался дотянуться до ножа, но Бухвостов успел наступить на него сапогом, а другие караульные отпустили горбуна и молодого мурзу и бросились вязать палача.

— Куда как пристроился, — сердито засопел Никита Авдеевич. — Под самым носом у меня прилепился, вражина! Антипка, а ну, кликни сюда Павлина с Иваном Поповым! Пусть волокут Пахомку в пыточную. Пора и ему попробовать, чем других угощал.

— Сдохнешь, гад ползучий, — сипел связанный палач. — Сдохнешь, а ничего не узнаешь! Шиш тебе, шиш!

— А ты не бойся. — Дьяк похлопал Илью по плечу. — Мое слово верное. Покажешь человека с бородавкой — и отправляйся в Вологду!

— Спаси тя Христос, боярин! — Илья снова бухнулся на колени и начал ловить большую руку Никиты Авдеевича, но тот брезгливо отдернул ее.

— Сиди тихо! Рифат! Иди кровь уйми да возвращайся. Сейчас Макар Яровитов будет здесь, поедешь с ним, покажешь дом, куда Пахомка по ночам шастал, а я пока с ним сам займусь. Стрельцы помогут его разговорить!

Он перекрестил Петра-Рифата и вгорячах даже не заметил, что по привычке назвал его басурманским именем. И, не боясь измазаться кровью, сочившейся из щеки молодого мурзы, обнял его и троекратно облобызал, приговаривая:

— Спасибо, крестничек, услужил, век не забуду! — Но тут же оттолкнул его и нахмурился: неожиданно он вспомнил, у кого видел темную бородавку величиной с копейку…

Долгих две недели Никита Авдеевич не знал ни минуты покоя. Днем он сам вывозил пленника в город, показывая ему разных людей из купцов и городовых дворян, из бояр и стрелецких полковников, из боярских детей и духовенства. Илюшку для таких поездок переодевали, привязывали фальшивую бороду и низко нахлобучивали шапку, чтобы его никто не узнал. Бухвостов хотел сам присутствовать при опознании человека с бородавкой у левого уха, но, не желая признаваться в этом даже самому себе, всячески оттягивал решающий момент, хотя наверняка знал, на кого укажет Илюшка.

В ту памятную ночь, когда пленник неожиданно узнал в палаче Пахоме брата зарезанного Моренина, крестник Никиты Авдеевича поехал с Макаром Яровитовым в город и показал дом, в который ходил Евграф. Кстати, палач зря словами не бросался: когда его взяли на дыбу, он до крови прокусил губу, но смолчал и лишь побелевшими от боли глазами ненавидяще глядел на дьяка. Молчал он и когда стали бить кнутом, сдирая с костей мясо, и когда прижгли каленым железом, пытаясь вырвать признание. Евграф Петрович Моренин молчал.

Бухвостов и так знал о нем достаточно многое, но его интересовала не служба Евграфа самозванцам — когда это было! — а дела последних лет. Как сумел он замести следы и скрыться под личиной Пахома, кто ему помогал, где еще притаились пособники латинян и поляков? Раз за разом повторяя свои вопросы, Никита Авдеевич видел, как наливается все большей ненавистью висящий на дыбе Евграф, и понял: он ничего не скажет. Ночь проходила в чаду и крови пыточной, а день — в поездках с Илюшкой по городу, и только на рассвете, на ранней зорьке, удавалось вздремнуть часок-другой. Но спал дьяк тревожно, часто просыпался и вскрикивал, а вставал неотдохнувшим, тяжело разлепляя словно свинцом налитые веки. Под глазами у него залегли темные тени, на лбу прорезались глубокие морщины, а делам не было видно ни конца ни краю.

Монах не подвел — прислал к Бухвостову инока и передал с ним просьбу немедля наведаться в монастырь. Никита Авдеевич помчался туда как на крыльях и — о, великая радость! — получил расшифрованное послание иезуитов и донесение пана Гонсерека отцу Паоло в Рим. Нетерпеливо развернув бумагу, дьяк пробежал глазами по строкам и помрачнел: все сходилось, и признания Пахома-Евграфа теперь не так важны. Даже если он будет упорно молчать, врага можно изобличить и без его помощи.

Отец Паоло! Вот чье имя слышал Илюшка, но не сумел запомнить и переиначил на привычный лад в Павла. Далеко забрались тайные людишки генерала иезуитов, притаились совсем рядом с троном великого государя. Иноземное нашествие оставило после себя не только мор и разорение, но и жуткую скверну предательства, которую нужно вырвать с корнем, с кровью, чтобы не дать ей рассыпать ядовитые семена и пустить свежие побеги.

Наконец дьяк решился. Будто ненароком привез Илью к уже известному дому и показал из окошка возка:

— Узнаешь?

— Никак усадьба Кириллы Петровича? — вгляделся пленник. — Ну да, точно. Упокой, Господи, душу его!

— Ладно, — буркнул Никита Авдеевич. — Теперь в другое место поедем.

Кучер хлестнул лошадей, и возок покатил по улицам. Миновал торг и въехали в кремль. Бухвостов велел остановиться и приказал Илюшке:

— Сиди здесь и гляди в оба! Но голоса не подавай!

Он приоткрыл дверцу и начал наблюдать за высоким крыльцом государевых палат, около которого толпился народ. С другой стороны возка притаился Павлин Тархов, готовый немедля схватить пленника, если тот выкинет какую шутку.

Илюшка напряженно сопел за спиной Никиты Авдеевича, поглядывая через его плечо на тех, кто появлялся на крыльце. Изредка дьяк оборачивался, но пленник в ответ на его вопросительный взгляд только отрицательно мотал головой: нет, пока он ни в ком не узнал человека с бородавкой, приезжавшего к покойному Моренину.

Входили и выходили думные дьяки, бояре с длинными посохами, украшенными рыбьим зубом и самоцветными камнями. На головах они гордо несли высокие горлатные шапки и небрежно придерживали полы собольих шуб, надетых в теплый день ради пущего бахвальства, — выйти на люди без дорогой, свисавшей до пят шубы на плечах считалось непристойным. А уж поехать в кремль без горлатной шапки, шубы и посоха — все одно что появиться на улице в чем мать родила.

— Вот он, — прошелестел над ухом Илья.

На крыльце появился среднего роста дородный боярин с окладистой сивой бородой, доходившей до середины груди. Он высокомерно прищурился и начал медленно спускаться по ступенькам, тяжело опираясь на посох. Люди расступались перед ним, покорно давая дорогу.

Никита Авдеевич приложил руку к груди: сердце билось глухо и неровно, во рту пересохло, а язык, как терка, царапал небо. Это же приятель юных лет Трефил Полянин, дружка на его свадьбе, человек почитаемый и уважаемый, с которым не раз охотились вместе и за чаркой сидели и — чего греха таить? — по-свойски обсуждали многие дела, в том числе и государевы. Конечно, верный своим правилам, дьяк никогда не распускал язык, но для Трефила, который знал его как облупленного, было достаточно и вскользь брошенного замечания или жеста, чтобы без слов понять очень многое. Старый дружок присутствовал на крещении Петра-Рифата, был дорогим гостем на его свадьбе с племянницей Никиты Авдеевича, знал в лицо многих приближенных к нему людей и частенько по-свойски советовал, как получить деньги из казны. А ведь когда-то Трефил тоже засылал сватов к той, которая стала потом женой Бухвостова, и недавно шутливо попенял, что дьяк не забыл давнего соперничества — потому он-де и поторопился выдать замуж Любашу, не пожелав породниться с семьей Полянина, у которого еще гулял холостым младший из сыновей.

— Лжешь! — с присвистом выдохнул Бухвостов. — Шкуру сдеру на дыбе!

— Вот те истинный крест! — Илюшка размашисто перекрестился. — Он! Вон, бородавку видать. Аккурат около левого уха!

Проклятая бородавка! За долгие годы знакомства с Трефилом дьяк перестал ее замечать, а теперь она словно нарочно сама лезла в глаза: уродливый темный нарост величиной с копейку, покрытый жесткими, начинающими седеть волосками. Будь она неладна!

Никита Авдеевич втиснул пленника в угол возка, а сам, тяжело отдуваясь, грузно вылез и пошел навстречу Трефилу.

— Доброго здоровьица, Трефил Лукьянович!

— И ты будь здоров. — Полянин остановился и приветливо улыбнулся. — Все бегаешь? Аж с лица спал. Брось свои дела, приезжай в гости: новых соколов покажу.

«Сегодня ночью его возьмут на дыбу», — подумал Бухвостов, и дышать сразу стало еще тяжелее.

— Заеду, — старательно изобразив на лице улыбку, пообещал он. — Готовь угощение. Сегодня же и буду.

— За угощением не постоим. Жду! — И Полянин важно прошествовал дальше, постукивая посохом и подметая мелкий сор подолом роскошной шубы.

Никита Авдеевич проводил его взглядом и поднялся на крыльцо: сегодня ему нужно было во что бы то ни стало добиться встречи с великим государем…

Ближе к вечеру на двор усадьбы Полянина въехали возок дьяка и шесть конных стрельцов. Они остались ждать у крыльца, а Бухвостов, провожаемый почтительными поклонами челяди, вошел в каменные палаты Трефила. Хозяин сам встретил гостя.

— Рад, что ты сдержал обещание. — Трефил Лукьянович обнял дьяка и хотел поцеловать, но вдруг передумал и лишь на мгновение прижался щекой к его плечу: ростом он был на голову ниже Бухвостова.

— Давно мечтал с тобой встретиться, да все никак не получалось, — поглядел ему в глаза гость.

— Ну вот и свиделись, — усмехнулся хозяин и насмешливо спросил: — Что, натворил людишкам лихо? А теперь без охраны ездить опасаешься.

— Да нет, какое лихо? Дела государевы заставляют стрельцов за собой таскать. Не обессудь, что и к тебе с ними пожаловал.

— Тебе виднее, — подмигнул Трефил и предложил: — Ну, пошли соколов смотреть? Знатные птички! А еще собак покажу: просто звери, а как гонят — чистые ордынцы в поле! До чего резвые, страсть! И стол уже накрыли, тебя дожидаючись.

«Может, не виноват он ни в чем? — с надеждой подумал Никита Авдеевич. — Может, напраслину на него возводят, по ложному следу меня хотят пустить латиняне? С них и не такое станется!»

Вспомнились молитвенник иезуитов и письмо польского пана Гонсерека отцу Паоло. И пленник, опознавший в Трефиле того боярина, который говорил с покойным Морениным о его брате Евграфе да еще зубоскалил насчет скудности ума дьяка? Не сыскать, видишь ли, предателя! Нет, пора разрубить этот узел!

Бухвостов решил поговорить с другом юных лет с глазу на глаз: сумеет Трефил отмести все подозрения в измене, доказать свою невиновность — одно дело, а не найдет оправданий — придется кликнуть стрельцов и тащить его за крепкий тын, а там и в пыточную. Измена должна быть вырвана с корнем, с кровью!

— Потом соколы и гончие, — вздохнул дьяк. — Потолковать надо.

— Как знаешь. — Полянин бросил на гостя быстрый косой взгляд. — Тогда пошли за стол, там и потолкуем.

Он повел Никиту Авдеевича на другую половину, усадил в кресло около накрытого стола, уставленного яствами, вышел на минутку в смежную комнату и вернулся, держа в одной руке два бокала венецианского стекла, а в другой — необычной формы кувшинчик из обожженной белой глины, горло которого было залито черной смолой с замысловатой печатью.

— К твоему приезду приберегал, — похвастался Трефил. — Эллинское вино! Знакомые купцы для меня расстарались. Сейчас попробуем ради такого случая.

Полянин соскреб с горлышка кувшина смолу с печатью и выдернул пробку. Наполнил бокалы темно-бордовым, густым вином. Бухвостов начал разглядывать изделие венецианцев. Красивая чарка, ничего не скажешь: на пузатых боках выпуклые золоченые цветы, а над ними вьются серебряные пчелы. Пламя свечей играет в гранях стекла, бросая на белую скатерть красно-золотые блики.

— Пей! — Трефил уселся напротив. — Такого ты еще не пробовал даже у государя на пиру.

— Знаешь, как умер Кирилла Моренин? — Дьяк отставил бокал.

— Разбойники прирезали. — Полянин помрачнел и перекрестился. — Чего ты вдруг о нем вспомнил? Да еще к ночи?

— Помнишь его старшего братца, Евграфа? — продолжал Никита Авдеевич. — Который самозванцам служил, а потом сгинул без вести?

— Говорили, он к полякам утек, — нахмурился Трефил. — Не крути, Никита, говори прямо, чего у тебя на уме? Не первый год знаем друг друга.

— Выходит, плохо знаем! Евграф и убил своего брата Кириллу, чтобы тот его мне не выдал.

— Святые угодники! — Полянин отшатнулся. — Страсти какие… Да шут с ними, пей! Забудь хоть на сегодня свои дела.

— Не могу, — грустно улыбнулся Бухвостов. — Потому и приехал к тебе. Скажи, зачем ты тайно ходил к покойному Кирилле? Или не знал, кому он душу продал?

— К Моренину? — Трефил удивленно поднял брови. — Да я с ним сроду…

— Ложь! — Никита Авдеевич бухнул тяжелым кулаком по столешнице, расплескав греческое вино из венецианского бокала. — Ты с ним якшался и зубы скалил, говоря, что я никогда Евграфа не сыщу! У меня послух есть, и сам Евграф теперь в порубе сидит в колодках! Не ожидал?

Полянин немного отодвинулся от стола и взял в руку кубок. Лицо его осталось поразительно спокойным, а голос звучал ровно, в нем даже появились нотки заботы и сожаления:

— Устал ты, Никита! Отдохнуть тебе надобно, не то скоро превратишься в недоброй памяти Малюту Скуратова, везде выискивая измену. Слава Богу, наш милостивый государь не Иоанн Грозный… Но я на тебя обиды не держу. Давай выпьем и забудем все, что ты тут наговорил.

— Нет! Я с тобой пить не стану, пока правды не добьюсь, — упрямо мотнул головой дьяк. — У тебя ведь есть именьице под Вязьмой? Пусть не твое, а жены, но есть?

— И что с того? У меня и в Карачарове именьице, и под Рязанью на Оке. И за Волгой государь мне землю пожаловал за многие службы.

— Какие службы? — скривился Бухвостов. — Латинянам? Обошел ты государя, змеей вполз, отвел ему очи! На! — Он расстегнул кафтан, вытащил спрятанные на груди копии писем Гонсерека и бросил на стол перед Трефилом, но тот даже не прикоснулся к ним. — Это польский пан Гонсерек пишет генералу иезуитов в Рим о твоих многих службах, — горько усмехнулся Никита Авдеевич.

— Умом ты помутился! В моем доме меня же и обвиняешь в изменах? Забыл, кто я есть? Завтра поеду к государю…

— Государь тебя мне с головой выдал, — перебил его дьяк. — Потому со мной и стрельцы.

— Они тебе не понадобятся, — пренебрежительно отмахнулся Полянин и зло прищурился. — Стало быть, не утоп в болоте твой Павлин? Жаль!.. Ладно, давай все же напоследок выпьем. Как раньше бывало.

— Того уже не вернуть. Пошли, Трефил, теперь тебе у меня гостевать придется.

— Быстрый какой, — издевательски засмеялся хозяин и показал гостю кукиш: — А этого не хочешь? Вот, выкуси! Обскакал ты меня, об одном лишь жалею, что не смог тебя, дурака, с собой прихватить. Хитрее ты оказался, Никитка, чем я думал. Все, будь ты проклят!

Одним духом он выпил содержимое бокала, тут же выпустил его из ослабевших пальцев, страшно побелел и начал валиться на бок, судорожно скривив рот и жадно хватая воздух. Глаза его закатились, стали мутными, быстро подернувшись белесой пленкой. Бухвостов вскочил, хотел подхватить Полянина — нельзя ему безнаказанно уйти, выскользнув из рук государевых слуг и не дав ответа за злодейскую измену, — но застыл на месте: Трефил Лукьянович кончался. Он упал на пол, скрюченные пальцы правой руки царапнули ковер посиневшими ногтями. В углах губ искаженного предсмертной мукой лица выступила желтоватая пена, он выгнулся всем телом, стукнулся затылком об пол, дрыгнул ногами и обмяк. Из-под набрякшего века на Бухвостова уставился навсегда остановившийся мутный зрачок. Пальцы левой руки, откинутой далеко в сторону, все еще были сложены в издевательский кукиш.

Никита Авдеевич подумал, что он, сколько ни проживет еще в этом грешном и прекрасном мире, никогда не сможет привыкнуть к невозвратимости потерь, никогда не смирится с их горечью, особенно если она усугубляется привкусом обиды и поражения. Он нашел врагов, но они сумели обмануть его в самый последний момент, скрывшись там, где не властен ни один земной владыка — лишь великий Царь Небесный. Он и будет судить их души своим судом. И поклоняется этому Царю Царей все сущее на земле и на небесах. И нет нигде большей силы и правды, чем Его».

Может быть, оно и лучше, что Трефил избрал такой путь, избавив и себя и Бухвостова от долгих телесных и душевных мук?

В дверь горницы заглядывали встревоженные слуги, на лестницах и в переходах палат слышались торопливые шаги. Кто-то из баб, увидев валяющегося на полу мертвого хозяина, надрывно заголосил. Никита Авдеевич молча повернулся и пошел к выходу, не глядя на столпившихся у дверей слуг. Они испуганно расступились, давая ему дорогу…