Глава 3
СУДНОЕ ДЕЛО
А у судного дела сидели судьи добрые рыбы-господа: Осётр, большой боярин и воевода, Белуга и Белая рыбица, а дьяк был Сом с большим усом, а печать клал Рак своей задней клешней.А ответчиком был Ерш маломочный, сын Щетинников.«Повесть о Ерше Ершовиче»
1
– Людие! Грядет государь-посадник ново-китежский, отец и благодетель наш Ждан Густомысл! – снова закричал с крыльца стрелецкий голова.
Дверь хорбм распахнулась настежь. Послышалось натужливое сипенье, тяжелые охи и ругань вполголоса, Кто-то с трудом протискивался в дверь. А люди на дворе, услышав сипенье и ругань, разом перегнулись в поясе, закланялись, касаясь пальцами земли.
Посадник вылез наконец на крыльцо, тяжело отдуваясь. Был он неимоверно толст, пузат и мордат. На пузе подносом лежала широкая смолевая борода. Из ее зарослей, как мухомор из мха, торчал толстый красный нос. Под низким и узеньким лбом по-рачьи выпучились глаза.
– Ух ты! – сказал с веселым удивлением Птуха, глядя на посадника. – Все на свете видел, а такого не видел. Троллейбус! Где зад, где перед, – не разберешь.
А капитан пристально разглядывал одежду посадника, не роскошную соболью, крытую тяжелой церковной парчой шубу, и не горлатную его шапку пнём, высотой в аршин, а новенькие, огромного размера галоши, напяленные на слоновьи ноги Густомысла поверх толстых шерстяных носков, и на солдатскую нательную рубаху с японским госпитальным штемпелем на ней. Густомысл заметно гордился галошами, выставляя их напоказ, и рубахой, то и дело распахивая шубу и выпячивая пузо, чтобы все видели жирные красные иероглифы на ней.
Посадник добрел до скамьи, стоявшей под могучей лиственницей, и уселся, пыхтя и отдуваясь, прочно уперев руки в расставленные ноги. Дряхлый старик, судя по связке ключей на поясе – ключник, сложил к его ногам охапку тонких кленовых досок. Затем подошли и встали по обе стороны посадника два парня из дворщины. Они держали на вытянутых руках два лубяных подноса. На одном лежал бинокль, на другом стоял дешевый жестяной будильник. Капитан, Косаговский и мичман понимающе переглянулись: бинокль был полевой японский, а будильник – советский, какими завалены магазины сельпо.
Посадник засучил рукава, будто собрался драться на кулачки, охолил ладонью бороду и, взяв с подноса бинокль, начал рассматривать посадских.
– Он что, ненормальный? – пожал плечами и развел руки Птуха. – Люди в трех шагах стоят, а он на них в бинокль пялится.
– Невместно владыке посаднику простым зраком на смердов глядеть, очи свои поганить, – сердито шепнул ему поп Савва.
Густомысл опустил бинокль, рыгнул, перекрестил рот и сказал:
– Начнем со Христом. Кто у нас сёдни? Из толпы вылетел Савва, упал на колени перед посадником и припал головой к земле. Волосы его, заплетенные в косичку, задрались собачьим хвостиком. По толпе прошел смешок.
– Вселюбезнейшему и паче живота телесного дражайшему владыке до матери сырой земли поклон! – затараторил молитвенно поп. – О твоем здравии слышать желаю, цвете прекрасный, пресветлое наше солнышко!
– Напился собачий сын и на богородицу плюнул. Дран за то кнутом, – сказал Остафий, сидевший на перилах крыльца. Он то и дело поглядывал на сад, где скрипели качели.
– То ли ты поп и летописатель наш ново-китежскии, то ли затычка кабацкая? Отыдь, пес смердящий! – пнул посадник попа галошей. – Я подумаю, какое на тебя наказание положить.
Савва на коленях попятился в толпу. Посадник снова поднес бинокль к глазам, повел им по двору, и, когда опустил, рачьи глаза его повеселели. Он увидел «подношения».
– Жирен, ох жирен кабан! Окорока добрые будут! Ты, косолапый, кабана приволок? – посмотрел посадник на Пуда Волкореза.
Тот молча поклонился, касаясь пальцами земли.
– На кабане думаешь отъехать? Я вот зачем тебя позвал. Ты староста лесомык, ты и слушай мое слово и узелок себе на бороде завяжи. Довольно вам в лесу прохлаждаться. Идите на Ободранный Ложок белое железо копать. На кой мне ваша мягкая рухлядь!
– И такая рухлядь не нужна? – Волкорез выдернул из-за пазухи шкурку и смял ее в горсти. – Мягонькая, в горсть зажмешь – и не видно. Осенний, по снегу еще не катался. Для тебя берёг. Глянь, темный да глянцевитый! А мерный какой! Вот зверина! Медведь, а не соболь, – соблазнял посадника охотник.
Посадник заколебался:
– Эту давай. На шапку мне пойдет. Волкорез положил шкурку к ногам посадника и облегченно вздохнул.
– Тебя ослобождаю от белого железа, а лесомык своих завтра гони на Ободранный Ложок.
– Господине, пожди мало, – с мольбой протянул Волкорез руки к посаднику. – Заслужим тебе, владыка!
– Я вас, дармоядцев, живо окорочу! Суровец всех вас на голову короче сделает! – заревел посадник, пуча глаза.
Волкорез опустил голову, ответил покорно:
– Твой топор, моя голова, господине.
– Медведей валишь, а здесь как заяц дрожишь! – упрекнул охотника Будимир, когда тот смешался с толпой.
– На всякого зверя своя сноровка есть, – поиграл густыми бровями Волкорез. – И к медведю не суйся, когда он лапами грабастает. Береги рогатину и жди!
Будимир понимающе усмехнулся.
Посадник снова поднял к глазам бинокль и крикнул сердито:
– Чей черед, выходи!
К нему робко, виновато приблизился пахотный мужик с реденькой, выщипанной'бородой, тот, что говорил:
«Нам бы вёдро во благовремении, а до остального нам дела нет». Щеки его запали, глаза словно сажей обведены. Он и дышал виновато, а наведенный на него бинокль пугал так, что он отворачивался и пытался закрыть лицо рукой.
– Некрас я, государь, прозвище Лапша. Староста рахотных людей с Новых Пеньков, Писав, Высокой Гривы, починков и лесных дворов.
Посадник нагнулся к лежавшим у его ног доскам, покопался, взял одну и долго разглядывал.
– Чти вот долговую доску, что на вас, пашенных, записано.
– Неграмотный я, кормилец.
– Недоимка на вас по белому железу столь большая, что быть вам вскорости на толчке, на плахе.
– Умилостивись, господине. Белое железо копай, со» хой руки оттягивай, а все без хлебушка сидим. Ребятенков чем кормить? У меня их семеро за стол садится.
Лапша замолчал, тоскливо глядя на посадника.
– Годи мне, шалун! – удушливо просипел посадник. – Подь сюды! Ближе, ближе!
И, привстав, с крепким размахом, блеснув перстнями, въевшимися в жирные пальцы, Густомысл крепко ткнул Некраса в лицо. Мужик шатнулся и тихо заплакал, не решаясь поднять руку к лицу, залитому кровью и слезами. А посадник, колыхая брюхом, захлебнулся смехом.
– В рёвы ударился! Истинно Лапша. Стрельцы, волоките его в Пытошну башню. Суровец с ним задушевно побеседует.
Лапше скрутили руки и уволокли.
– Ух, босяк! – выдохнул трудно Птуха. – Сотворил такого боженька и сам заплакал!
Сережа повел вокруг тоскливыми глазами.
– Нехорошо тут! – горячо, вздрагивающим голосом сказал он.
– Тише, Сережа, – остановил его брат. У Виктора было страдающее лицо.
Посадник отсмеялся и снова посуровел.
– Кто сей дерзко стоит? – посмотрел он в бинокль на Будимира.
Кузнец сделал шаг вперед:
– Будимир Повала, господине, староста Кузнецкого посада. Бирюч опять выкликал нас на огульные работы. Посадник поднял новую доску, посмотрел, нахмурился.
– Давно ваш черед на белое железо идти. Аль не пойдете?
– Ну!
– То богова работа, кузнец.
– Все на бога да на бога, а на себя когда же? – не сдержал кузнец громыхающего голоса.
– Не больно аркайся! Язык свой к нёбу гвоздем прибей, а передо мной в страхе стой, червь дерзновенный!
– Говорю как умею, хлебна муха!
– А поди-ка ко мне, кузнец, – ласково позвал посадник. – Ближе!
– Нет, Густомысл, меня не ударишь! – отяжелевшим, железным голосом прогромыхал Будимир. – Мужика пахотного ты совсем забил, а кузнеца не тронь. Мы люди огненные да железные!
– Вот дает! – тихо восхищенно ахнул мичман.
Посадник долго, в раздумье сгребал руками в ком тучную бородищу, косясь на тяжелые кузнечные клещи Будимира.
– Огненные и железные, говоришь? – недобро сказал посадник. – Железо да огонь и у меня найдутся. Подумай об этом, кузнец!
2
И снова закричал на крыльце Остафий Сабур, но теперь торжественно и молитвенно, с церковным распевом:
– Возвеселитесь душой, возликуйте сердцем, спасены души! Грядет к нам златое правило веры Христовой, церкви бодрое око, уста немолчные сладковещательные, преподобномудрая наставница и владычица ново-китежская, ее боголюбие старица Нимфодора!
– Вот это званье-величанье! Кошмар! – насмешливо восхитился мичман. – Как наш боцман говорил: и навхрест и навпоперек, вперехлест и через клюз обратно!
– Ох! – вздохнул отчаянно капитан и сказал тихо Птухе: – Вы хоть помолчите, мичман. Не дразните собак.
Старица не вышла на крыльцо – ее выволокли два дворовых парня в большом кресле, обитом красным бархатом, с крестом из золотых галунов на спинке. А в кресле скрючилось что-то маленькое, высохшее, горбатенькое. Черная монашеская мантия висела на острых плечах старицы, как на вешалке, а под монашеской шапочкой мертвенно белело крошечное личико. В потухших глазах – отречение от всего земного, провалившийся беззубый рот обтянули тонкие черные губы, беспрестанно двигавшиеся, будто пережевывая что-то.
«Трухлява владычица ново-китежская, – подумал капитан. – Недолго ей жить».
За спинкой кресла встали две монашенки, с ликами постными, но раскормленными, с глазами смиренными, но с хмельнинкой. Одна раскрыла над головой старицы пестрый пляжный зонтик, другая начала смахивать Нимфодору кружевным веером, хотя на улице было не жарко. Капитан, летчик и мичман снова довольно переглянулись: прав Будимир, есть у Ново-Китежа сообщение с миром.
Будто порыв сильного ветра пролетел по посадничьему двору. Ратных удивленно обернулся. Все, кто был на дворе, – все упали на колени, уткнув носы в землю. Видны были только спины – сермяжные, дерюжные, холщовые в заплатах.
– Надо же! – громко удивился Сережа.
Старица чуть махнула рукой и сказала неласково:
– Встаньте, спасены души. Благословение мое на вас, Голос у нее был беззубо-шепелявый, но сильный, с басовитыми нотками. Люди поднялись с колен. Старица
повернулась к посаднику.
– Зачем девку свою, Анфису, выпустил на люди?
– Выскочила мирских поглядеть, твое боголюбие! – поклонился Густомысл.
– Забыл, какой удел ей готовим? Под замком ее держи. Окромя церкви – никуда! И еще скажу тебе, посадник. Сидела я у окна, слушала твой суд и твою ряду. Потаковник ты, с людьми слаб! Шею им нещадно гни, а какая не гнется, по той топором! Парой лаптей меньше – не велик убыток.
По толпе прошел задавленный ропот. Старица подняла проклинающе руку и рыкнула неожиданно густым басом:
– Нишкните, задави вас лихоманка! Во грехах, как овцы в репьях, живете! Знаю, на какую сторону отвалиться мечтание имеете! В мир вас тянет, к сатанинскому престолу царя московского! Вырублю и выжгу наш город, а народ в скверну мирскую не пущу!
– Крепко на пушку берет! – покрутил головой Птуха и спросил стоявшего рядом посадского: – А может, она у вас сильно психическая?
Посадский не успел ответить. Озорной голос крикнул из толпы:
– В лапоть звонишь, твое боголюбие! Мир проклинаешь, а сама в соблазнах мирских погрязла. Шило в мешке не утаишь! Народу ведомы все тайности ваших хором. Сама ты сладкие заедки мирские жуешь,, винцо мирское сладенькое тянешь и мирское табачное зелье нюхаешь. Неладно у тебя получается!
– Кто богохулит? Выходи! Ай боишься? – заревел посадник.
– А когда я тебя боялся? Вот я!
Из толпы вышел человек невысокий и неширокий, а весь словно сплетенный из тугих мускулов. Таких в народе дбужильными называют. На голове его переплелись кольца черных кудрей, и борода вскипела мелкими кудряшками. Лицо дерзкое, человека на все способного, в багровых, гноящихся ожогах. А в глазах отвага затаенных мыслей.
– Опять ты, Алекса Кудреванко? – опешил посадник. – Давно тебя повесить собираюсь, да все забываю.
– А я напомню. На! Вешай!
Кудреванко стоял в распоясанной рубахе, вызывающе уперши руки в бока. Капитан подался головой к Будимиру, спросил тихо:
– Кто это? Откуда?
– Солевар. Дырник ярый, народ в мир зовет и бунт всенародный кипятит! Тысячу, чай, плетей на спине носит.
– Снова кнута захотел? Прикажу стегать, пока свеча горит! – заорал Густомысл, пуча глаза.
– Красных девушек стращай. Об меня без числа палок измочалено!
– Рцы дале, спасена душа, – донесся спокойный голос старицы. – Чай, на работу свою солеварную жалиться будешь?
– Буду! Варим мы соль, а носим боль. Гдяди! – выставил.Алекса обожженное лицо. – А мало людей в црены падает, заживо варится? Солонину из людей делаете?
Старица слушала солевара, откинувшись на спинку кресла и закрыв глаза. Не открывая глаз, словно сквозь дремоту ответила:
– Соль дорога, а твоя шкура дешевая.
– Не о своей шкуре говорить пришел, о всем народе посадском. Соль денно и нощно варим, а где она? Посадским только за белое железо даете? Озмеели вы от злобы, детинские, опузырели от богачества!
– Дале рцы, Кудреванко. До конца рцы, спасена душа.
– До конца и скажу. Для того и пришел в берлогу вашу. – Кудреванко не кричал, не вспыхивал гневом и ненавистью. Гнев и душевная боль его были такого. накала, когда человек уже не кричит, а говорит внешне спокойно, но в этом спокойствии больше гнева, боли, страсти, чем в крике. – Где вече наше, где вольность наша, спрашиваю? В годы недавние, вольные господин великий Ново-Китеж всем народом на вече решал и указывал. А вы, детинские верхние люди, народную вольность слопали, вечевому колоколу язык вырвали и на деньги его, родимого, перелили. Не дает он более гулку. Ладно, вскорости другой гулок услышите! Мы, правнуки батюшки Степана Тимофеевича, славного нашего атамана Разина, выйдем мы на улицы и Детинец ваш на слом возьмем! Весь-то он на растряс пойдет!
Кудреванко замолчал, дыша часто и глубоко. Теперь слышно было только тихое металлическое звяканье. Это Остафий Сабур бешено играл саблей, то выдергивая, то снова кидая ее в ножны.
– Рано за саблю схватился, голова, – растянула старица в улыбке мертвые губы. – Он еще не кончил. Угадала я, Алекса?
– А вот вам остатние мои слова! Объявится в Ново-Китеже новый Василий Мирской, объявится, попомните мои слова, и выведет нас в светлый мир, на Русь! Но прежде ты, посадник, на карачках поползаешь, а ты, трухлявая кочаруха, – погрозил он кулаком старице, – раскорячкой пойдешь. Ты мертвец живой! Смрад от тебя!
Клубком черного дыма взметнулась монашеская мантия. Старица вскочила. Под седыми бровями уже не тлели мертвые, пустые глаза, а сверкали раскаленные угли, пылало неистовство непотушенного злобного духа.
«Поживет еще ведьма, в глазах силы много, – подумал капитан, поймав взгляд старицы. – Лет на двадцать в ней жизни».
– Стрельцы, рубите его! Напополам пластайте! – задыхаясь, крикнула Нимфодора и упала в кресло.
Стрелец бросился на Кудреванку, замахиваясь бердышом.
– Не балуй, зелен кафтан! О мужицкую кость бердыш затупишь! – увернулся Кудреванко и вырвал у стрельца бердыш.
– Шибай его из пищалей! – закричал стрелецкий голова.
Стрельцы кинулись к, пищалям, закопошились с кремневыми курками. Кудреванко заметил новую опасность и помчался к башенным воротам.
– Бабы, а не стрельцы! – крикнул Остафий. Звякая саблей, звеня шпорами, он скатился с крыльца, вырвал из-за пояса пистолет, выстрелил.
Над крышами домов взвились голуби, люди испуганно шарахнулись от крыльца. Солевар остановился, обернулся.
– В долгу не останусь, голова! – крикнул он, взмахнув блеснувшим на солнце бердышом, и скрылся в черной пасти башенных ворот.
3
Посадник ревел быком, ругая Остафия, голова таскал стрельцов за бороды, только старица была спокойна и сказала негромко:
– Пущай его. Далее Прорвы не убежит и наших рук не минует.
– Чей черед? Выходи! – проворчал посадник, глядя на толпу.
И вдруг затрещал будильник на подносе. Люди испуганно шарахнулись назад. Вздрогнула и старица, отплюнулась сердито:
– Тьфу на тебя, окаянный! Истинно голос дьяволов! А посадник поднялся быстро со скамьи и сказал весело людям:
– Бредите по домам, спасены души. Часомерие шабаш прозвонило. Щи готовы, обедать пойду. Люди загудели:
– Пожди, милостивец!.. Разбери наше дело. По неделе к тебе ходим!
– Шабаш, конец обедне! – замахал руками посадник. – Эва, сказал – пожди! С вами делов повыше усов. Щи остынут, кулебяка охолодает, а она только тепленькая хороша. Идите, говорю! Завтра приходите.
– И стрельцы пущай к щам и каше идут. Отпусти их, – сказала старица посаднику и обернулась к стоявшим за ее спиной парням и монашкам. – Вы тоже уходите, а ты, поп Савва, отойди подале в сторонку. Иди к собору, помолись. Нужен будешь, позовем,
Когда двор опустел, старица сползла с крыльца и села на лавку под лиственницей. Потянула за рукав посадника:
– Садись, не спеши.
– А кулебяка? – жалобно прогудел тот.
– – Истинный ты Густомысл дубинноголовый! – с презрением сказала старица. – В башке у тя не мозги, а тесто перекисшее. С мирскими-то как?
– А что с мирскими? – уставился на нее посадник. Старица махнула безнадежно рукой. Провела внимательным, недобрым взглядом по пленникам.
– Давненько мы мирских не видели. После Васьки не забредали они к нам. А чего расхристанные ходите? Пугвы где? – ткнула она посохом в расстегнутые кителя летчика и мичмана.
– Пуговицы стрельцы ваши пообрывали, – проворчал раздраженно Птуха. – Папуасы они у вас или марсиане из «Аэлиты» графа Алексея Толстого. Интересовались, бабуся, такой художественной литературой?
Старица ответила ненавидящим взглядом и повернулась к голове:
– Спрашивай, Остафий.
Сухая, хищная искра сверкнула в глазах стрелецкого головы.
– Ты отвечай! – ткнул он пальцем в капитана, – Отколе к нам пришли?
– Из мира, как у вас тут говорят. С Руси.
– Зачем пришли?
– Мы не к вам шли. В тайге заблудились.
– Куда шли?
– А какое твое собачье дело, куда мы шли да откуда шли? – выкрикнул вдруг разозленно мичман. Ему трудно уже было сдерживаться: его взвинтило все, что он увидел и услышал на посадничьем дворе.
Остафий вскочил, выдергивая из ножен саблю. Капитан локтем отодвинул выдвинувшегося вперед Птуху и ответил голове:
– Домой шли, ясное дело.
– Юлишь-виляешь, мирской! – начал злиться голова. – А ребятенок зачем с вами?
– Это мой брат, – сказал Виктор. – Куда я, туда и он.
– Как нашу Прорву-матушку прошли? Капитан подтянул не спеша спустившиеся голенища брезентовых сапог и ответил коротко:
– Ногами. Вот этими.
– Кто вас вел? – крикнул посадник. – Говори, или кнутом заставлю!
– Никто не вел. Сами прошли. Ходят ведь люди через вашу Прорву и галоши носят, – указал Ратных на ноги посадника.
Тот испуганно дернул ноги под лавку.
– Може, кто и ходит, а остальным не пройти, – сердито проворчал он.
– По чертежу, чай, шли, – заговорила старица. – Шарили их стрельцы?
– Шарили. Ни чертежа, ни бирки, ни доски с зарубками или резами – ничего такого не нашли, – ответил голова.
Капитан и Косаговский обменялись взглядами: «Про самолет не знают. Хорошо!»
– Шут их разберет! – сказал нерешительно Остафий. – Може, и правда заблудились, как Васька Мирской. А правды от них, вижу, не добьешься.
Старица, прикрыв ладонью глаза и запрокинув голову, долго смотрела на мирских.
– Ишь взгляд какой! Будто рогатиной в грудь ты-
чет! – указала она пальцем на Сережу. – Мал, дьяволенок, а злющ! Видать, крепкую душу малец имеет.
Шумя каленым черным коленкором мантии, Нимфодора поднялась со скамьи.
– Молиться мне пора. Пойду я.
– Ас мирскими-то что будем делать? Ума не приложу, – жалостно спросил посадник.
– С кашей ешь! – дернулись в глумливой усмешке губы старицы. – Опять в пень встал? Что с ними делать, не нам с тобой решать.
– Знамо, знамо! Не нам решать, – согласился поспешно, заметно оробев, посадник.
Ратных, Косаговский и Птуха снова переглянулись удивленно: «Кого испугался всесильный посадник? Кто будет решать нашу судьбу?»
– Попу Савве сдай мирских, – продолжала старица. – Для этого я и оставила его на дворе. На Савву можно положиться.
Старица, никого не удостоив взглядом, ушла в хоромы.
– И то! – повеселел посадник и крикнул: – Поп, подь сюды!
– Тута я, владыка! – подлетел Савва на полусогнутых коленях.
– Веди мирских к себе. У тебя им постой будет.
– Владыка, красно солнышко! Помилуй! – вдруг зарыдал поп отчаянно и фальшиво. – Чему нас мудрые старицы учили? «С мирским, как с псом поганым, не ешь, не дружись, не бранись».
– Пшел, притвора! – замахнулся на попа Густомысл. – Не рони слезу напрасно, не верим. Васька Мирской кто был? Не скоблено рыло? И жил у тебя года, почитай, три. Веди!..
…Когда мирские с попом вышли из Детинца, они увидели ждавшего их Будимира Повалу. Он пошел вместе с ними и долго молчал, поглядывая на мирских. Потом сказал, улыбаясь светло:
– Шибко ноне новина старину гонит. Умные речи, смелые думы в народе ходят. Вон как Кудреванко-то сказал: жди нового Василия Мирского!
– Долга, брат, песня, – нахмурился капитан и, косясь на шедшего впереди попа, спросил тихо: – Где живешь-то?
– В Кузнецком посаде. Спроси старосту Будимира Повалу, всяк покажет. А как твое-то имя? Как в поминанье записать, коли молиться за твое здоровье вздумаю?
– Степаном меня зовут.
– Хорошее имечко! – Будимир вдруг заволновался. – Погодн-ка! Уж не ты ли и будешь тот мирской, который нас на Русь выведет? По народной примете так должно быть: мирской нас из здешней кабалы выведет, – серьезно и с надеждой посмотрел кузнец на капитана.
Капитан поднял брови, но ничего не сказал, думая о чем-то. После долгого молчания спросил:
– А солевара Кудреванку можно будет повидать? Где они соль варят?
– Далеконько, на соленом озере. Слобода Усолье называется. Найдем и Кудреванку, не бойсь!
Кузнец неожиданно остановился и сказал тревожно, глядя на бегущего навстречу человека.
– Мишанька Безмен бежит, ученик мой. Что у вас стряслось, Миша? – не вытерпев, крикнул он.
Мишанька, молодой парень с проступающей тенью бородки, с сереньким пушком на верхней губе, будто пил он молоко и не вытер губы, заговорил, понизив голос до полушепота:
– Ничего у нас не стряслось, дядя Будимир. А меня кузнецы послали узнать, почему ты долго из Детинца не возвертаешься? Ежели бы посадник что недоброе с тобой сделал, мы бы всем посадом в Детинец грянули!
– Не тронул меня Густомысл. А на белое железо, Мишанька, кузнецам придется идти. Рано еще нам борзиться. Ну, погоди, посадник!.. – взмахнул Будимир клещами и повернулся к капитану: – Ты, Степан, худо о кузнецах не думай, хоть и покоримся мы на сей раз Детинцу. Кузнецы – народ крепкий, нас и зубилом не возьмешь! Однако прощайте, мы в посад пойдем.
Взгляды кузнеца и капитана встретились, и были они как крепкое рукопожатие. Будимир снял войлочный колпак, поклонился всем и свернул с Мишанькой в сторону.
Назад: Глава 2 ПОСАДНИЧИЙ ДВОР
Дальше: Глава 4 ИСТОМА МИРСКОЙ
