ЯВЛЕНИЕ ХРИСТА НАРОДУ
Дух господень на мне, ибо он помазал меня благовествовать нищим и
послал меня исцелять сокрушенныхсердцем, проповедывать пленным
освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу,
проповедывать лето господне благоприятное.
Исайя, гл. 61 ст.- 1-2
Ветер. Горы и степь. Крутые увалы. Снова в дорогу. В дорогу. В дорогу. Мы гложем даль, даль гложет нас. Где-то здесь обитали (вспомнил Кубратовы речи Руслан) ханы Батбай, Аспарух - пока не напали хазары. Булгары сместились, аланы остались. Еще до увалов, вставших на пути, ветвясь на север от Кавказа, и до Кубани, и редких адыгских селений, в степи, по соседству с шатрами булгар, попадались аланские веси: валы земляные, за ними - дома из плетней, обмазанных глинной.
Плуг да кнут пастуший, да вино, да боевой топорик - они составляли с виду суть жизни гордых алан. Дивились местным бабам русичи - с мечами, щитами; бабы в почете. Позже узнали - не все, лишь княжьих кровей. И поражались мужчинам, высоким, носатым, усатым. Думали: боже! - красивый народ.
Завидуя им, прямым и плечистым, Руслан, не забывший слов Урузмага, искал: что здесь русское?
И находил: в этих плетнях, валах земляных, очагах глинобитных, ямах для жита, лощеных горшках, оберегах - точно таких, как у русских, и в песнях, тихих, грустных, бесконечных, словно колыхание ковылей.
Будто он был здесь когда-то.
- Ох, песни! Славные песни.
- Да? - Урузмаг улыбнулся, довольный. - Но, честно сказать, поют лучше всех на Кавказе армене.
Однажды увидел Руслан: юная, в платье до пят, тонкая женщина, взяв полотенце, кувшин, долго стояла утром в углу, скудной струей наливая теплую, с паром, чистую воду в медный блестящий тазик, тихо смеясь. Личико - узкое, темное, нос тяжелый, глаза в толстых веках подслеповато прищурены. Бедра - в сомкнутых лапах его уместились бы. Смех на маленьких круглых губах - плачущий, жалкий.
Тронута, что ли, бедняжка?
Глянула - смотрит Руслан, застеснялась. И, похоже, не оттого, что он смотрит, - приветлива, доброжелательна, видно, он ей по душе, - а оттого, что она совершала что-то убогое и надоевшее, но, должно быть, очень уж нужное. Кому-то, конечно, не ей.
Течет из кувшина в тазик вода - тазик уныло звенит, - стекает вода через край, уходит в канаву. В женщине - скорбь. Жизнь молодая уходит впустую, течет по замшелой канаве.
- Аза, сестрица моя, - пояснил Урузмаг. А! То-то они обнимались дотоле - когда алан и русич сюда забрели водички попить.
- Что это с нею?
- Мужу умыться дает.
- Где ж он, муж? - Смерд удивленно уставился в угол пустой, где робко она хлопотала - ни тени мужской у кривого столба, печально навес подпиравшего под небом синим, холодным.
- Умер полгода назад. Вредный был человек, - тьфу! - мир его праху.
- Умер? Зачем же…
- Так надо. Каждый вечер постель ему стелит, спит с духом бесплотным,
- И долго ей этак чудить?
- Полгода еще.
Злая потеха. Сколько сил у живых: уходит на мертвых. И вспомнил: а на Руси? С мертвыми бабы, правда, не спят, зато на могилы носят припасы, пьют и едят - кормят усопших, которые, - пеплом, костями горелыми смирно лежат в домовинах.
…Пленных разместили за оградой, в пустом обширном загоне для овец. Дух - невыносимый. Ноги вязнут до колен в зеленоватой хлюпающей каше из катышек, размокших в моче. Ну, что же. Пускай. Как тут быть? Улеглись. В дальнем углу бушевали готы: «Эй русс!».
- Идите вы к черту, - ворчал юный смерд. - Привязались.
Ему с Карасем повезло: у белой ограды, приникшей к холму, в жиже зловонной - камень плоский, большой, на нем приютились. Эх-хе-хе! Карась Руслану в глаза поглядел, Руслан - Карасю; поерзали, подобрались - друг друга чтоб не стеснять, да притихли.
Наверху - усадьба крутая: белый камень в стенах, над стенами - дым, тоже белый; мясом жареным пахнет; люди в белых бешметах к воротам идут и идут, - свадьба, что ли, у них; но почему же дудок не слышно, песен веселых, - гости все грустные, важные? Ясно одно: на горе - пир горой; про пленных же нынче забыли - бурды повседневной, и той не несут.
- Еруслан! Ой, Еруслан… - Тот, было задремавший, услышав, веки раздвинул. В первый миг показалось ему: кличет отец. В миг второй - осознал: отец-то умер давно; кто зовет? Карась громко стонет: «Убей меня, друже! О камень ударь головой - упокоюсь. Устал…»
Руслану же не до него: хоть сам, заорав, челом загорелым грохнись о камень.
- Это кому тут не терпится сдохнуть? Рано еще! Поживи, погуляй. Цепь на ногах потаскай. Ишь, где укрылись. А я вас ищу… - Урузмаг - верхом на ограде, пьяный и злой. Развернул узелок: хлеб и мясо. - Снедайте, вы, перекатная голь.
Вцепились в еду. Карась:
- Свадьба, что ль?
- Нет. Поминки. По-нашему - хист. Пропал человек.
- Зарезали, что ль?
- Я о живом говорю, не о мертвых. Те в земле уж который год.
- Что-то я не пойму: кто пропал, почему?
- Нет большей обиды у нас, чем сказать: «Мертвых своих держишь впроголодь». Их надо кормить - то есть гостей звать к себе, печь хлеб, резать скот - чтоб всю общину насытить. И так - каждый год. Сородичей мертвых немало. Соседей живых - тех поболе. Не знаю, много ль едят покойные - живых лепешкой не ублажишь. С поминками медлишь - в общине проходу нет мол, вот негодяй! Шкуру сдерут. А кто послушен, того подстрекают на новые траты: он, мол, человек чести. Хороший человек. Я отчего в наймитах хожу, брожу с караванами? Нищий. Хозяйство - дном кверху. Дотла разорен поминками частыми…
Он с кряхтеньем улегся спиною на гребень ограды, руки за голову кинул - и будто хотел засвистеть, но тут же губу закусил, лишь замотал головой.
Руслан бросил кость, кою дотоле глодал; Карась, как слепой, хотевший в реке искупаться, С боязнью спустил ноги в зеленую жижу загона. И, как слепой, пустоту озирая, с испугом сказал:
- Живых… мертвые жрут?
Ветер на миг прорвал пелену испарений, незримых, но ощутимых и гнусных, по лицам хлестнул назидательно; ноздри сузились, свежесть ловя, раскрылись искательно, жадно… но тут ветер стих. Снова удушье. Однако в Русланову юную душу вселилось уже - пусть смутным намеком - ужасное, неискупимое: «Живые во имя мертвых гложут живых».
И опять, и опять, и опять - скорбный путь…
Пленные Роду молились, Хорсу, Семаргу. Кто умет хоть чуть волховать, обереги делал для других. Не железные, правда: где его взять, то железо, да и как с ним управиться без молотка, без клещей, без прочих орудий кузнечных? Из прутьев плели, Хитро вязали тряпье. Может, поможет…
Руслан шагал опустошенный.
- Знаешь, - сказал Карасю. - Похоже, все заодно: Теньгрей, готский Водень и Плешь.
- А… наши? - со злостью - Карась.
- Они? - У Руслана язык сразу усох. - Жутко мне, брате. Однако… чем они лучше? Недобрые. Страшные.
- Вроде чертей.
- Молчи, лиходей! Род - он покажет тебе…
- Роду я боле треб не кладу - и не буду.
- Дурень! Уймись. Испепелит…- Но прежнего страха в душе нет уже: только боль да печаль.
- О боге, я слышу, бедные чада, ведете речь? А ведомо ль вам, кто он есть?
Глянули: сбоку идет старик, босой, в ризе рваной. Тот самый, который вчера Руслану рубаху отдал свою. Он пристал к вшивой грязной толпе в аланском селе, где поминки справлялись, и сразу всех покорил, удивил - будто веревкой незримой скрутил и без боли их удавил. Тихий, немощный, добрый - а властью, похоже, немалой владел: аланы, булгары, хазары его стороной обходили. А встретясь нежданно лицом к лицу, смирели, просили благословить.
О пленных хлопочет. Стражу просит не бить утомленных, коль упадут. Воды принесет, освежит да подымет, поддержит в пути. Пользует раны мазью целебной, а души - словом приятным и ласковым. Суму на стоянке развяжет, хлеб вынет, разломит, раздаст, а сам ничего не ест. Чем жив человек?
С ним полегчало. Видать, пожалел он Русланову молодость: холодно ночью у гор - с плеч своих рубаху стащил, велел ее смерду тут же надеть.
По-славянски бает, как русич, и по-булгарски - как истый булгарин. И с готами тоже (Руслан услыхал краем уха) сердечно толкует на их языке. Носат. Сухой да седой. Лик - точно из воска отлит. Глаза же и брови - словно из сажи, смешанной с маслом.Блестят. И разум в глазах - сокровенный и жуткий…
- Вроде чертей, говоришь? Нет, чадо, не вроде: черти и есть. Бог - иной. Он единый. А те - поганые идолы.
- Ты, Отче, ромей, или кто?
- Пред богом моим «нет ни эллина, ни иудея, обрезания, необрезания, варвара, скифа, вольного или раба, но все и во всем - господь». Павел - Послание к колоссянам. Ибо, сказал он в письме к коринфянам, «все мы единым духом крестились в тело одно…»
Руслан удивился: еще не слыхал он о боге, для коего все - дети родные.
С усмешкой - Карась:
- Доселе мы зрили: у каждого рода - свой ненаглядный господь. И роду чужому он враг. Ну, а кто сей всесветный защитник?
- Знамя его - любовь и спасение.
- Имя?
- Христос,
- А! - Карась отвернулся, сердитый. - Ты тоже, похоже, из этих… ромейских святых. Видели в Тане такого. Жизнью земною не дорожит, небо ему подавай.
- Ты дорожишь?
- Ну, еще бы.
- Зачем?
- Как зачем? Ведь я человек…
- Человек? - Он живо метнул - в Руслана, не в Карася - взгляд ножевой: душу ему насквозь пропорол. - А много ли радости в жизни твоей, человек? - тихо, скорей для себя, чем для них, промолвил старик с пронзительно чистой и ясной печалью. Почудилось юному смерду: слабый, смертельно усталый, сердцем приник странный попутчик к его изнуренному сердцу.
- Жизнь земная? - Старик коснулся ладонью рогатки, плотно сидевшей на шее Руслана. - Не это ли знак ее, зримый и жесткий? Она есть юдоль скорби и слез.
Больше старик не отходил от этих двух русичей. На остановках коротких и в долгом пути он с жаром излагал свое вероучение.
Он говорил: нет на земле уголка, где б кровь не лилась. Распри, Война. Голод, болезни. Злоба и ложь. Попробуй доверить кому-нибудь тайну, жизнь или деньги. Опасно. Оступись, упади - никто руки не подаст, затопчут. Даже в единой семье - споры, раздоры: супруги друг другу - первые враги. Жестокость меж ними, непримиримость. А ведь, по сути их жизни совместной, быть не должно на земле двух людей ближе, роднее, вернее, чем муж и жена.
Повсюду - безумие, жадность, разврат. Ни жалости, ни снисхождения. Никто никому ничего не хочет простить. Если кто-то постучал в твою калитку, знай наперед, что он пришел с дурным известием. Попадешь в круг друзей - приветствия, добрые пожелания; уйдешь - насмешки, злословие. Благодарность? О ней забыли. Дети, окрепнув, уходят: прощайте, отец и мать, чтоб вам издохнуть, нам не до вас; или, оставшись, стараются их скорее сгубить. Люди осатанели. Каждый готов за десять монет соседа иль друга, не говоря о прохожем, зарезать. В гости кого позовешь: напьется, утробу насытит - и тебя же задушит, ограбит. В гости пойдешь - оберут, изобьют, выкинут ночью за дверь. Это все не к добру. Мухи беснуются, злее кусают - когда? Перед ненастьем. И люди шалеют перед великим несчастьем.
- Мир - хвор! Пусть же он рухнет скорее - вскинув посох, неистово крикнул старика внезапно прорвавшейся сквозь доброту и печаль жгучей ненавистью.
…Руслан на какое-то время оглох. Видит: качаясь и плача, в цепях, еле плетется обросших и тощих людей вереница за желтый увалка за увалом - черное небо в тучах осенних, на лицах - мертвенный отсвет вечных горных снегов, и ни звука вокруг. Ни звука! Будто само человечество вдруг онемело, оцепенело бредет за голый увал, в пустоту, где чернота, одна чернота, безнадежность. - Отчего же оно… худо так на земле? - хрипло крикнул Карась.
- За грех первородный несем наказание. - Что за грех первородный?
- От Адама и Евы, познавших друг друга наперекор соизволению божьему и положивших начало роду человеческому.
Далее он поведал: чем больше плодилось людей на земле, тем хуже они становились. Все помышления их обратились ко злу, всякая плоть извратила свой путь. Первый сын Евы, завистливый Каин, пахарь, убил Авеля, брата, пастыря овец, за то, что братнины подношения, мясо и тук, больше понравились богу. С тех пор и началось на земле истребление людей людьми.
Праведник Ной, упившись вином до положения риз, свалился в шатре; сын его Хам, узрев наготу отца, осмелился осмеять его перед братьями, за что и был проклят Ноем и сделан «рабом рабов» у братьев своих Иафета и Сима. С тех пор и завелось на свете рабство. Патриарх Авраам первым из людей совершил выгодную сделку; уступив за скот, мелкий и крупный, ослов, и рабов, и рабынь, и лошадей, и верблюдов жену свою, Сарру другому мужчине - фараону Авимелеху, выдав ее за родную сестру.
Мужчины Содома совокуплялись с мужчинами и чуть сделали насилие над ангелами господними, посланными узнать, что творится в этом беспутном городе; женщины развеселой Гоморры, вконец развратившись, ублаготворяли похоть, ложась с подругами и соседками.
Исав, сын Исаака, внук Авраама, за чечевичную похлебку продал свое первородство близнецу, брату своему Иакову, - из-за чего лишился отцовского наследства, поскольку перестал считаться старшим сыном, и впал через это в бедность. Лия, дочь Лавана, за несколько клубней мандрагоры купила у сестры своей Рахили, жены Иакова, дозволение переспать одну ночь с ее мужем. Рахиль, покидая с Иаковым отчее становище, украла у Лавана его домашних идолов, - чтоб присвоить их доброту, покровительство, милость. Иаков схватился ночью бороться с самим всевышним, чтоб вынудить у него благословение.
Онан, сын Иуды, внук Иакова, первым додумался до рукоблудия, - не хотелось ему отдавать свое семя Фамари, вдове покойного брата Ира, и он изливал семя на землю. Фамарь переоделась блудницей и ради козленка, которого ей посулил Иуда, легла спать со свекром.
- М-м… - промычал Карась. - Видать, только и было забот у первых людей, чтоб с кем-нибудь лечь. И бог за ними всеми следил?
…Люди делали себе кумиров - идолов каменных, медных, золотых, деревянных - и поклонялись им, забыв об истинном боге. И раскаялся бог, что создал человека, и воскорбел в сердце своем. Прогнал от себя буйного Каина, и поселился тот в земле Нод, вдалеке от райского сада Эдема. Всемирный потоп господь наслал на людей, голод, чуму и проказу. Пролил дождем на Содом и Гоморру серу, смолу и огонь, испепелил все живое: людей, и стада, и зелень. И умертвил он Онана, дабы впредь никто не изливал расточительно семя на землю.
- И поделом, - согласился Карась,- Ишь, наловчился, паскудник, баб обкрадывать. А как господь поступил с Оврамом, что женой своей торговал?
- С Авраамом? Господь устрашил вещим сном Авимелеха, царя египетского, - «знай, непременно умрешь», - и фараон вернул Аврааму жену, не тронув ее, и добавил в придачу еще скота, мелкого, крупного, и рабов, и рабынь, и тысячу сиклей серебра.
Карась:
- Чем же виноват Ове… этот самый… лемех, если Оврам, уступая Сарру, выдал ее за свою сестру? Оврам, вымогатель хитрый, облапошил Лемеха, но пострадал от бога не он, а Лемех, простодушный, доверчивый. Справедливо ли сие? И разве хорошо: Ной, не стесняясь детей, упился до срамоты, а Хам - отвечай?
- Так было угодно богу. Бог волен поступать, как хочет. На то он и есть господь. И пути Господни неисповедимы. Предмет христианского учения есть бог непостижимый, и многие части учения не могут быть объяты разумом. Не допытывайся тайн божественного величия, даже не желай о них узнать, иначе будешь уничтожен блеском славы его.
- Мудрено, - вздохнул Карась.
Старик:
- Избегай дерзостных вопросов и - веруй.
- А что это - вера? - робко спросил Руслан.
- Вера - уверенность в невидимом как бы в видимом, в желаемом и ожидаемом - как бы в настоящем. Веруй! В светлом господнем чертоге нет места для слов «зачем» и «почему».
- А без «почему» нет человека, - хмуро сказал Карась. - Дитя с каких слов свою жизнь начинает? Чуть подрастет, пробудится в нем соображение, - самое первое слово у него на устах - «почему». Почему да почему. - Не будешь ему отвечать, глядишь - вырос дурень. Ему надобно знать, почему.
- Знание противно вере. Мысль - бесстыдная, быстропарящая птица. Знание принадлежит уму, а вера - сердцу. Оставь сомнения и верь божьему слову, оно непререкаемо.
- На что мне тогда глаза и уши, и разум, и прочее? - уныло вздохнул Карась. - Мы, чай, не бараны.
- Мы суть словесное стадо Христово, он - пастырь наш. Куда поведет, туда и следуй.
- Хм. - Карась окинул усталым взором толпу безмолвных пленных. - Стадо и есть: «скот мелкий и крупный». Дале, старик, повествуй. Господь, говоришь, и так, и этак людей изводил, а они, дурные, не унимались?
В предгорных степях, закручиваясь мглистыми вихрями, пленных настигли первые удары здешней зимы.
Жутко подступать к шумным речушкам с заиндевелыми кустами на плоских берегах, с туманом, повисшим над перекатами клочьями нищенского отрепья. Чтоб дойти до прозрачной черно-зеленой поды, усеянной пузырьками, исходящей паром, точно в котле, надо минуть ледяной припай у берега. Ступаешь по льду, тускло-голубому, мокрому от брызг, или белому, присыпанному изморозью,- босые подошвы крепко прилипают, не сразу отдерешь.
Речки тут разливаются по широкому галечному ложу многими бурными рукавами: перейдешь по мелководью один - впереди их еще три-четыре. Не так трудно шагать по холодной воде (на дне песчаные наносы, на них, мягких, нога отдыхает), как по кочкам и гальке меж рукавами. Оцарапанные, сбитые ноги кровоточат, становятся пестрыми, неуклюжими, тяжелыми от примерзших к ним на воздухе острых мелких камешков.
Поток - проворный. Сорвешься с переката в яму, десятью собаками вцепится жгуче-студеная вода. Вылез из речки - скорей оттирай онемелые ступни тряпьем, жесткой, сухой, седой от мороза травой. После того не идешь, а топаешь, окоченело стуча по твердой стылой земле, версту или две, пока кровь по жилам не разгонишь. А кровь разгонишь - загорается в ступнях боль нестерпимая, гнутся колени - сейчас упадешь.
Так исстрадались на диких бродах, устали пленные от речек злых, что, заслышав где-то впереди недобрый шум воды, принимались кричать. Словно там, впереди, зловеще урча, их ждал исполинский змей-людоед.
Но идти надо, хочешь, не хочешь: стража орет: «Скорей», нещадно бьет плетьми, а то и булавами, а мостов - нигде никаких.
Каждый переход через дурную речку - пытка, и пытка холодом не легче пытки огнем. Иные трогались умом. Но дивно: никто в караване, кроме готов, дивно изнеженных теплом Тавриды, не простывал, не хворал горлом и грудью. Может, оттого, что русичи были издревле привычны к холоду. Иль оттого, что человек а час невзгод, суровых испытаний живет в свою полную силу, а сила эта - неисчерпаема, неодолима?
У одной из переправ Руслан услыхал отдаленный звук, похожий на чей-то печальный зов. В полях сгущалась мгла морозная, над речкою стлался туман, и вдруг - точно кукушка где-то задумчиво закуковала. Словно бы уснул он ранним летом в полдень, у воды на горячем песке, и белая девушка, худенькая, синеокая, бледная от нетерпения, присмотрев в кустах укромную поляну и распустив светлые-светлые: волосы, кличет его голосом тихим и жадным…
Руслан - подъехавшему алану:
- Что это, а?
- Баб албанских, армейских ведут.
Скрип колес и перестук копытный. Хлопанье бичей. Свирепая ругань. Из-за, бугра к реке отряд хазар, возвращавшихся из очередного набега, выгнал толпу глазастых женщин в длинных изорванных платьях.
И на женщин-то мало похожи, хоть и молодые, - уж больно они неуклюжие, крупные, грубые с виду, безобразно толстые или уж вовсе тощие и плоские, темноликие, от холода синие, лилово-смуглые, с густыми бровями, с тяжелыми, будто каменными, мужскими носами и подбородками, с черными волосками на жестких губах. А поют - до слез задушевно и нежно: хор негромкий - будто малых детишек, мерно в зыбках качая, мирно баюкает, а одна - голосит надрывно и скорбно, протяжно, тоскующе, будто узрев, что дети-то - мертвые… - И все-таки женщины.
Казалось, вокруг них еще витает запах парного молока и хлеба, запах мяты, нагретой ясным солнцем зеленных закавказских долин. Но в глазах уже залегла смертно-холодная тень глубоких сырых ущелий, по которым, оторвав от родимых порогов, их гнали в неведомое.
Увидели скопище полунагих, одичалых мужчин - запели громче, с внезапной страстью. Плотная приземистая девушка с круглым личиком, мохнатым от темного пуха, но прехорошеньким, с большущей родинкой на левой ноздре, с короткими волосатыми ногами, взглянув на Руслана, глухо засмеялась, кинула ему ветку с мелкой, черно-зеленой блестящей листвой, приложила ладонь к далеко вперед выступающей груди и назвалась: - Ануш.
Руслан догадался, что назвалась, и, сам не ведая, зачем ему знать, как ее зовут, а ей - как зовут его, чуть слышно проскрипел замерзшим голосом имя свое:
- …схрслан…
Потом - к Урузмагу:
- Экая песнь! А про что?
- Про любовь, про разлуку.
- Нашли где петь. Тут гласом дурным надо вопить, а они распелись. Да еще - про любовь…
- Истинное пение - в нужде да в горе. Радость… она вроде охмеления, и веселые песни - дурь и ложь. Не замечал? - в них слова всегда шальные и пустые. А что в беде поют про любовь - чем это плохо? Даже в целях блюдет человек свое человеческое.
Алан понуро отъехал. Старик проворчал с неприязнью:
- Язычник.
- Нет, ведь он - твоей веры.
- Только по званию. А внутри - дикарь.
- Все равно он хороший.
- Хорош тот, кто пред богом хорош. И в горе, и в радости надобно к богу взывать, просить его или благодарить, а не любовные песни глупые петь.
Пленным мужчинам пришлось долго ждать в стороне, пока босых, в отрепьях, юных албанок, арменок вели через речку.
Стража ударами длинных бичей отбросила бородачей, ринувшихся было к женщинам, - хазары, видно, испугались, что грязные, вшивые славяне и германцы подпортят ценный товар, предназначенный для дальних восточных рынков. Черт знает, какой подлой хворью могут наделить…
Женщины. Почти голые, с распущенными волосами, они удалились, необогретые, дрожа и то и дело оглядываясь, грустно улыбаясь.
Чему улыбались?
Зачем озирались?
По мужским объятиям соскучились?
Нет, пожалуй: ведь гнали их через горы не дети, не хилые скромники, - мужчины, да еще какие. Не преминут притиснуть при случае. Но те - насильники, грабители и крикуны, а эти - свои, тоже несчастные, обездоленные… Или они улыбались просто из жалости, из сестринского доброго участия? Кто их знает…
Калгаст говорил однажды: чем дольше живешь на свете, чем чаще встречаешься с женщинами, - тем меньше, в них открывая нежданное, новое, их разумеешь Да они, болезные, и сами, должно быть, толком не знают, чего хотят, кто и чем им может угодить.
Ты крут и властен с ними - значит, злой и плохой; нежен, покладист - ты пресен и скучен.
Пьян - омерзителен, трезв - тошнотворен, овечкой пахнешь. Ты глупее их - им досадно, обидно: какой, мол, это мужчина; умнее - завидно, еще обиднее. Держишь впроголодь - ты никудышный, никчемный, на кой ляд ты им нужен; кормишь вдоволь - дуреют, бесятся с жиру.
Клянут мужчин, а сами без них - ни шагу. Думают одно, говорят другое, делают третье. И черт разберет, когда выявляют они свою суть: когда думают, когда говорят, или когда совершают поступки, подчас нелепые, дикие. Сумасбродное племя. Вечно у них в башках карусель…
Вспомнил Руслан Людожирицу. Вот уж вертушка. Ей, паскуде, хорошо в княжьем тереме,- пожалуй, отстроил уже Ратибор хоромы новые, вместо сожженных булгарами. А рыжей той, что булгары в Корсунь увели, ой как худо, конечно, сейчас: ее для утех никто не купит, невзрачна, - разве что старый и бедный, одинокий гончар или ткач. Небось месит глину или пряжу прядет где-нибудь в подвале. А что с ее дочерью сталось? Наверное, проданы врозь.
Эх, судьба!
И эта Ануш - кто может сказать наперед, куда она попадет, кому достанется, в каких краях ей придется по родной каменистой земле тосковать, свои дивные песни петь?
…И увидел господь, продолжал проповедник, весь мир лежит в грехе. Все люди греховны по естеству своему. И надо кому-то их спасти. Кому? Никакой человек не в силах сие свершить, вернуть людей с пути непослушания на праведный путь.
И пожалел господь людей, и пожелал сам спасти их от грехов. Он - отец милосердный, бог всяких утешений. Он любит прощать, он дарует прощение. Он кроток и благостен, он многомилостив.
И осенил господь чрево девы Марии, жившей в Назарете, и зачала она непорочно, и родила Иисуса Христа.
Чтоб Иисус Христос спас мир, стал царем иудеев и вечно царствовал над ними.
Чтоб освободил их от всякого порабощения и восстановил их царство, разрушенное врагами, в более цветущем виде, чем было оно когда-либо.
Чтоб увидели его спускающимся с неба с ангелами, славой и могуществом, судить всех живых и мертвых, которых он воскресит, - и управлять всем миром по истине и справедливости.
Чтоб создал он новое небо, новую землю, где будет обитать справедливость, и воздавал во стократ больше тем, кто покинет из любви к нему отца и мать, брата, сестру, детей, жилище, землю и наследство.
Чтоб даровал человеку духа святого и отпустил ему всякий грех единым дуновением своим.
Карась:
- Иисус - это ромейское слово?
- Ромейское. Но - от иудейского «иошуа», что Значит «спаситель». Ибо было все это в стране иудейской. - А иудеи кто?
- Есть народ такой на земле, богом избранный. Однако затем бог отвернулся от них, - за то, что предали сына его.
- Как предали и кому?
Из рассказа проповедника следовало, что сын божий Иисус Христос, подросши, стал ходить по стране, звать к себе страждущих и обремененных, творить чудеса: ходить по воде, превращать воду в крепкое вино, кормить досыта единым хлебцем тысячи людей, хворых лечить, мертвых воскрешать.
Он изгонял торгашей из храма, изобличал неправых судей, учил бедных людей, как достичь царствий небесного, где нет житейских тревог и хлопот, забот о пище и одежде; где нет скорбей, и бед, и смерти, страха, трудов, бесславия, зависти, клеветы и злословия; где вечное здравие без хвори, радость без скорби, мир и покой, без опасности, дружество нелицимерное, мудрость без буйства, вечное блаженство.
Кто достоин вечного блаженства?
Он говорил: блаженны нищие духом, ибо им есть царствие небесное.
- Нищие духом - сиречь скудоумные? - полюбопытствовал Карась.
- Быть пищим духом - сие значит твердо помнить, что у нас нет ничего своего, есть лишь то, что дарует нам бог, и без помощи божьей, без его благодати мы суть ничто.
Он говорил: блаженны плачущие, но не те, кои плачут о предметах житейских, а те, что льют слезы о том, что мы несовершенно и недостойно служим господу богу; думай о грехах своих, о преступлениях, и ясно увидишь, что сердце твое испорчено, развращено, душа осквернена, и ты не что иное, как раб греха и низких страстей, - и обымут тебя страх, горесть и печаль, и ты восплачешь.
Блаженны кроткие, то есть те, кто не ропщет не только на бога, но и на людей, и когда случается что-либо противное их хотению, не предаются гневу, но терпеливо сносят все обиды, предавая притеснителей суду божьему, ибо сказал господь: «Мне отмщение, и аз воздам».
- Это Еруслан, - усмехнулся Карась. - И кроток, и блажен. Видишь, друже, - одной ногой ты, считай, уже в небесном чертоге.
Руслан кинул мрачный взгляд на свою правую ступню, будто обернутую ярко-красной тряпицей: так густо на ней, ободранной, смерзлась кровь.
…Блаженны алчущие правды, но не ложной правды земной, а правды вечной, кою найдешь посредством веры, не в настоящей жизни, а в будущем веке.
Блаженны милостивые, кто не отвечает злом на зло, прощает обиды, кормит голодных, поит жаждущих, одевает нагих, совершая молитву и проповедь.
Блаженны чистые сердцем; оная чистота достигается неослабным памятованием о боге, всечасным подвигом во имя божье, отвержением всяких земных желаний и помышлений, всяких пристрастий к земным предметам.
Блаженны миротворцы, что блюдут согласие между людьми, стараясь пресечь несогласие между ними путем уступок прав своих.
Блаженны гонимые за правду, то есть за добродетель те, которых подвергают бедствию и опасности, за то, что они не хотят изменить божьей истине.
Блаженны вы, когда вас будут поносить, и гнать, и всячески неправедно злословить за Христа, ибо нет выше счастья, чем принять поношение и гонение, бедствие и самую смерть за Христа и веру истинную…
Карась:
- Выходит, все - богу, а человеку на сей земле - ничего?
- Ничего, ибо сам он - ничто. Знайте: мы даже недостойны быть чадами божьими, а именуемся ими лишь по одной его милости, дабы стояли пред господом в молитве не только со страхом, как рабы его, но и с благоговейной любовью, как смиренные и покорные дети пред родителями.
- Утешил, - сплюнул Карась. - На кой ляд мне бог да премудрая вера твоя, ради чего я должен ее на шею свою надеть?
- Ради блаженства вечного, - терпеливо пояснил старик, не смущаясь грубостью язычника. - Ради него, оного блаженства, стоит терпеть нужду и гонения на земле. Сам Христос подвергался гонениям за божью правду, которую сеял в умах, был выдан властям учеником своим неверным Иудой Искариотом и распят на кресте, как смутьян.
Почему сын божий позволил себя казнить?
Он сам, по доброй воле своей, взошел на крест.
И, принеся себя в жертву за все грехи людей, унаследованные ими от Адама, омыв их кровью своей от вековечной скверны, сойдя в ад и воскреснув, он раз навсегда избавил людей от греха, примирил их с богом, успокоил гнев бога за их ослушание.
Потому - Искупитель.
И теперь довольно уверовать в Христа, следовать его учению, соблюдать его десять заповедей - и ты приобщишься к спасению.
В этом суть учения Христова.
- Ты говорил: бог един, а их, выходит, два - отец и сын.
- И дух снятой.
- А это что?
- Откровение божье.
- Значит, их трое?
- Он триедин.
- Сам себе отец, сам себе сын, и еще - дух святой? Помню, родился у нас от черной коровы телец о трех головах, - вся наша весь со страху разбежалась. Сама корова - и то… рехнулась от сумления, стала курицей кудахтать, - приврал он из озорства. - Ну, сожгли их в хлеву… и корову, и тельца о трех головах.
- Перестань! - с досадой одернул его Руслан.
- Молчу. - Карасю и самому надоело спорить, перечить. Бог с ним, с богом ромейским. Пусть ромеи пятки ему лижут, что до него Карасю? Но все-таки не утерпел, съехидничал напоследок:
- Грехи-то искуплены, отчего ж на земле не стало лучше?
Руслан удивленно взглянул на земляка. Остер! А ведь прежде, когда они встречались в Семарговой веси или в Пирогостовом погосте, Руслану и в голову не приходило, что Карась нравом и разумом сродни изгою Калгасту, известному упрямством и неуживчивостью.
Был Карась человек, как все, - тихий, терпеливый, лишь иногда у него прорывалось наружу что-то буйное, злое. И люди дивились - мол, чего это он? Хоть и сами подчас то так же дурели. Сколько, наверно, было средь них таких упрямых, острых Карасей!
Но Руслан тогда об этом не думал.
Не думал… Почему? Потому что думать не умел. А сейчас - умеет?
Да, он уже знал, что научился думать. Оказалось, думать - дело трудное. Не легче, чем бревна таскать. Кровь к голове приливает, трудно дышать, устаешь, до того слабеешь, что мнится: сейчас подохнешь.
А тогда ему не о чем было думать. То есть было о чем, да не давали думать, - отец за Руслана думал, думала мать, и старая чадь, и волхвы…
Только теперь, увидав невиданное, услыхав неслыханное, все примечая и запоминая, обострившимся от горя и бедствий разумом он и начал постигать нечто новое.
…Лишь через несколько лет он поймет, что думать - вовсе не значит орудовать запавшими в голову чужими она мл и мыслями, а сравнивать, сопоставлять, подмечать тождество и разницу и приходить через это к своему пониманию.
- Отчего не стало лучше? Не на всей земле вера Христова. Тьма народу еще блуждает в языческой слепоте.
Пока проповедник витал в облаках, Руслан оставался тупым, равнодушным к хитросплетениям его речей: неискушенный разум, прочно привязанный «к земным предметам», не мог сразу постичь всю богословскую заумь. Но стоило старику покинуть небесную твердь и слезть на земную, Руслан оживился. Он услышал новое. Новое - и заманчивое.
Волхвы славянские тоже обещают загробную жизнь,- но жизнь такую же, как здесь, суровую, скучную, в драках, трудах и заботах. И булгары. И готы, - правда, у этих в чертоге Одена можно хоть выпить, но за это надо умереть, убивая других.
А Христос обещает вечное блаженство, - и всего-навсего за покорность.
Человек обретает надежду.
Но не странно ли: у готов блаженство на небе - для самых буйных, а муки - для самых смирных; у христиан - наоборот…
- Десять заповедей, - это какие же?
Старик охотно перечисляет, сопровождая каждую заповедь наставительным взмахом указательного перста.
- Первая. «Я есть господь бог твой; да не будет у тебя богов иных, кроме меня».
«Посмотрим», - думает Руслан.
- Вторая. Не делай себе кумира, и никакого изображения того, что на небе вверху, и что на земле внизу, и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им.
Он протянул руку к притихшему Карасю и вдруг сорвал с его шеи ветхий шнурок с медной рыбкой. И - не успел удивленный смерд ахнуть - кинул рыбку в яму с мутной водой. Рыбка, точно живая, блеснув боком, ушла вглубь.
И зря он это сделал, - Карася, уже было совсем примолкшего, опять прорвало:
- Ты, отче, веруй, хоть в пса бесхвостого, а меня не трогай! А то как двину, распадешься на куски, - и станешь триедин, как твой несуразный господь…
- Третья. Не поминай имени господа твоего понапрасну.
- Он твой господь, не мой, трухлявый ты пень!
- Четвертая. Помни день воскресный и освящай его! Шесть дней делай все дела твои, день же седьмой отдавай господу богу.
- Все семь дней я отдаю господу богу!
- Пятая. Чти отца твоего и мать твою, чтобы было тебе хорошо и ты долго жил на земле.
- Чтил бы, да нету их, - сгинули с голоду.
- Шестая. Не убий.
- Меня убивают!
- Не убий? - повторил Руслан. Ему, уставшему от зрелища многих смертей, эта заповедь больше других пришлась по душе.
- Седьмая. Не прелюбодействуй.
Карась:
- Где уж тут…
- Осьмая. Не воруй.
- Я сам обворованный.
- Девятая. Не свидетельствуй ложно против друга своего.
В белой мгле злорадно усмехнулся пьяный Калгаст.
Руслан споткнулся, опять разбил правую ступню, брызнула свежая кровь.
Карась открыл было рот, чтоб вновь уязвить проповедника, но Руслан на ходу, не глядя, крепко ударил его ладонью по ехидному лицу.
- Десятая. Не желай жены друга твоего, не желай дома ближнего твоего, ни села его, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ни всякого скота его, ни всего, что есть у ближнего твоего.
Карась оторвал ладонь от разбитой губы, заорал, разъяренный:
- Мой друг сам раб, вол и осел, у него - ни жены, ни скота, ни сел! Только и есть, что драные порты, - пусть уж они у него и останутся, у дурака.
Серое небо. Серый холм. И - черное дерево. Черные птицы.
- Опять лошадиную шкуру хазары повесили, - предложил Карась, кивнув на стервятников, кружившихся над растрепанным деревом.
С недавних пор на пути все чаще попадались большие одинокие дубы со свежими, еще кровоточащими, и старыми, уже усохшими, конскими шкурами на нижних ветвях, - жертва богу Хан-Тэнгре, с коим отождествлялся дуб; начинались исконные хазарские края. Земля под священными дубами - охристо-красная от обильно пролитой здесь крови, зловоние степного капища никак не вяжется с чистым образом ясного синего неба.
- Тоже птица, - стервятник, - брезгливо сказал Карась. - Куры, голуби, куропатки - куда ни шло. Хотя глупее курицы нет твари живой. Ну, соловьи да жаворонки… А это что? Черт те что! Погань. Что ест, тем и пропахла. За тыщу верст чует падаль. Помню, был я малым, в половодье овца утопла напротив нашей веси. На косу песчаную вынесло ее. Прибежал, гляжу - большие носатые птицы ее терзают, когтями кривыми рвут. Откуда слетелись? У нас таких сроду не водилось. Чужие, страшные, - жутко смотреть. Люди кругом, а им хоть бы что: отпрыгнут в сторону, зыркнут желтыми круглыми глазами, опять припрыгают и сутуло сгибаются над мясом тухлым. До сих пор вижу их во сне, - и просыпаюсь в холодном поту.
…На черном кривом стволе - огромный нарост. В лесу дубы прямые, а здесь, в открытых ветру предгорьях, они растут как придется. И этот дуб, поднявшись прямо на семь локтей, вдруг круто изогнулся в сторону и продолжает тянуться вверх далеко от места, где ему полагалось бы расти.
И на изгибе, как мозоль от дикого напряжения, - багрово-черный нарост.
Испуганные возгласы пленных.
Каких только странных деревьев не увидишь за свою жизнь.
Но такого чудовищного дерева Руслан еще не видал.
С дерева на него глядела… женщина.
Ануш!
Лоб ее перехвачен веревкой, чтоб голова не свесилась. Руки тоже стянуты волосяной веревкой. Она сидела верхом на изгибе дуба, так что сучковатый угол крутого изгиба выступал между голых ног, скрученных внизу.
- Она хотела бежать! Смотрите все, - она хотела бежать! - лениво покрикивал старый косматый хазарин с кольцом-серьгой в левом ухе, отираясь под деревом на такой же косматой лошадке и что-то жуя от нечего делать.
- Господи, упокой христианскую душу! - плачуще произнес проповедник.
Она смотрела, но взгляд ее был совеем не такой, как давеча, на реке. И улыбалась синими губами, но тоже иначе. Мертвые улыбаются по-своему.
Больше всего поразила Руслана не жуткая улыбка, не равнодушный, отрешенный взгляд Ануш, не багровые полосы от ударов плетью по всему телу, не чернота окоченевших ног, а правая грудь, наискось разрубленная надвое, и грубая веревка, втиснутая в глубокий разрез на этой смуглой груди.
Сосок, темный, крупный, оказался на нижней половине, и на самом его конце замерзла алая капля.
У Руслана как-то диковинно задергалась голова, - будто ее, мотая из стороны в сторону, кто-то резко встряхивал за волосы. Не жалость к Ануш,- какая уж тут жалость, закаменело сердце, - и не ужас при виде смерти, - насмотрелся он на нее, - а нелепость, кричащая нелепость того, что случилось, ударила его по душе.
Вот, была у женщины грудь, и женщина небось гордилась, любовалась ею, тугой и круглой. И небось кто-то там, за горами, целовал эту грудь, в страсти припадая дрожащими горячими губами к этому соску.
Веточка, которую она давеча кинула ему, еще у него в руке, а самой уже нет.
Что же ему - только и подбирать после них то черевички, то веточки?
- Смотрите все! Так будет с каждым, кто вздумает бежать.
- Не убий, говоришь?
- Заповедь шестая.
- Что надобно сделать… чтоб перейти в твою веру? - глухо сказал Руслан.
- Не в мою, в Христову. Она ж и моя.
- Ну, в Христову. Надобно пройти таинство крещения, омыться от всех старых грехов, то есть умереть плотски и возродиться для духовной жизни.
- Умереть?!
- Условно. Кто не родится от воды и духа, не может войти в царство небесное, сказал Иоанн.
- Давай.
- Но созрел ли ты для веры Христовой?
- Созрел.
Ледяной ветер хлещет, как сто хазарских бичей. На привале, переговорив с начальником стражи и получив его согласие, проповедник отвел Руслана с Карасем подальше от пленных, за бугор, под которым в бочаге блестел на поверхности мутной воды тонкий серый лед.
- Обнажись, - приказал старик.
Не много времени ушло у Руслана, чтоб обнажиться,- скинул рубаху, порты скинул рваные, и весь тут.
- Сыне, что за узелок у тебя на вые?
- Русская земля.
- Сними, брось.
Руслан взял узелок в руку, хотел сорвать, - но тут вся его сущность взбунтовалась: все равно, что сердце вынуть, бросить.
- Пусть висит, - сказал он робко. - Не кумир же, не идол. Не то, что на земле, - а сама земля.
- Брось.
- Не брошу.
- Брось!
- Ну, тогда… не буду креститься.
- Упрямое ты чадо. Господи, прости неразумным их неразумие!
Старик разбил палкой лед в бочаге, сунул, бормоча молитву, в грязную воду серебряный крест, дунул Руслану в лицо, дунул на воду, чтобы придать ей благодать.
Руслан дрожал, - не от холода, от волнения: шутка ли, сейчас он умрет, хоть и условно, и тут же возродится к новой жизни.
- Повторяй за мною символ виры! Я верую, что есть единый бог…
- …единый бог…
- творец мира, извлекший его из ничего словом своим, рожденным прежде всех веков.
- …всех веков.
- Я верую…
- …верую…
- что слово сие есть сын божий, многократно являвшийся патриархам под именем бога…
- …хам под именем бога…
- …одушевлявший пророков…
- …вши пророков…
- …спустившийся по наитию бога духа святого в утробу девы Марии, воплотившийся и рожденный ею; что слово это - господь наш Иисус Христос, проповедовавший…
- …во вши…
- … новый закон…
- …во вши… вый закон…
- … и новое обетование царства небесного.
- … бесного.
- Я верую…
- …верую…
- что Иисус Христос совершил много чудес…
- …шил много чудес…
- был распят, на третий день по смерти своей…
- …спят на третий день по смерти своей…
- …воскрес и вознесся на небо, где сел одесную отца своего.
- …сную отца своего.
- Что он вместо себя послал духа святого, чтобы просвещать свою церковь и руководить ею.
- …дить ею.
- Что в конце концов он придет с великой славой даровать своим святым жизнь вечную и неизреченное блаженство…
- …женство…
- …и осудить злых людей на вечный огонь, воскресив тела, как наши, так и всех других людей.
- …тих людей!
- Сойди,- указал священник на воду.
Плюхнулся Руслан в ледяную купель, окунулся всем телом…
- Выйди и облачись.
Руслан, цепляясь за пучки сухой жесткой травы, вылез из ямы,- вода на коже стала тут же замерзать: тонкий слой льда заблестел по всему телу, как на кувшине глазурь. Старик надел ему на шею медный крестик, на плечи - новую белую рубаху.
- В знак полного обновления нарекаю тебя, раб божий, христианским именем Роман! - Он размашисто осенил смерда крестным знамением: будто укрепил его стать и заодно перечеркнул его суть.
Новообращенный поцеловал ему руку, сказал другу, с трудом унимая перестук зубов:
- А ты, Карась?
- Я… погожу, погляжу, - дело темное. Беги к костру, обогрейся, а то прямиком угодишь в небесный чертог…
Почему проповедник сказал, что крещение не дает блаженства на земле, что оно лишь путь к достижению высшего блаженства после смерти, когда душа человека соединяется с богом? Раб божий Роман сподобился достичь блаженства уже здесь, на земле.
Он благодушно улыбается в ответ на угрозы стражей, терпеливо сносит пинки и брань, оскорбления, покорно делает, что ему велят: на стоянках носит воду и хворост, разжигает костры, помогает хазарам ставить палатки, чистить лошадей.
- И впрямь нищий духом, - насмехается над ним Карась. - Ну, чего сияешь? Его бьют, а он рад, дурак.
Роман скользит по его лицу отрешенным взглядом, как по пустому месту, и произносит постным голосом:
- Господи, помилуй.
- И голос-то каким стал отвратным! - ярится Карась, - Ну, погоди, святой старик… утоплю я тебя в бочаге. Испортил мне друга.
- Господи, помилуй.
- Тьфу!
Впервые в жизни узнал юный смерд, что такое истинное счастье. Оно - в безмятежности, в полном душевном покое, когда ничего не ищешь, не ждешь и ничего не хочешь.
Правда, хоть он и «умер плотски», хочется, как прежде, есть и спать. Но ему довольно и той чашки постного варева, которую дают раз в день. И спать дают час-другой. Чего еще надо человеку? И может ли ему досадить, полосуя плетью, косматый бешеный страж, - душа-то Романова уже в далеком небесном чертоге, куда пропахшему овчиной хазарину, с его немытой рожей, доступ наглухо закрыт. Смерть? Она желанна, ибо, как говорит проповедник, с её приходом рвутся узы между чистой душой и грешным телом.
А пока… пусть бьют, бранят, - иди себе полегоньку, шепча спасительную молитву: «Господи Иисуси Христе, сыне божий, помилуй мя, грешного», - и не услышишь брани, не почуешь боли.
- Что за река, - неужто все еще Кубань? - спросил Карась, когда пленных вывели к пойме, сплошь покрытой огромными растрепанными тополями, сухим камышом, непролазным колючим кустарником.
- Угру* - ответил Урузмаг. - Течет на восток, в другое море. Благодарите богов своих, что не лето сейчас, а то б комары вас насмерть заели.
- Видали мы комаров на Дону! И ничего, обошлось.
- Злей здешних комаров на свете нет. Их в тыщу раз больше, чем листьев в этих сырых лесах. Тучей висят, чернее зарослей ежевичных.
- А это что, тоже лес? - показал Карась на высокую, с какими-то плоскими выступами, зубчатую стену, синеющую далеко впереди.
- Это город Самандар, - торжественно объявил алан. - Настало время, други, прощаться.
- Город? А почему синий?
- Тень. Издалека всегда так.
- Сам он дар… Что сие означает?
- Саман - глина, смешанная для крепости с рубленной соломой. Дар - ну, как это… столп, стена, что ли. Выходит, Глинобитный столп. Он сложен из саманных кирпичей. Персы строили для хазар, - потому и название персидское.
- А-а. Что ж, значит, не сегодня-завтра мы, бедные, предстанем пред очами великого хазарского кагана?
- Вчера гонец доложил: кагана нет в Самандаре. На Итиле будет зимовать.
- Ого! Нам еще на Итиль тащиться?
* Угру - хазарское название Терека.
- Нет, наверно, - при наместнике останетесь, при Алп-Ильтуваре, савурском беке.
- Кто - савуры?
- Большое племя хазарское.
- Ну, нам все равно, каган ли, бек ли. Только б дойти скорей до места. Ноги уже не несут. Ты подумай, откуда плетемся - от самого Днепра! Где Днепр, где чертов Угру. Рехнуться можно.
- Жаль, проклятый урус, ты ускользнул от моих когтей, - сказал Роману, подъехав, бек Уйгун, брат покойного Хунгара.
Роман и не знал, что Уйгун в караване! Э, да что ему теперь какой-то Уйгун?
- «Покорные богу», как именуют себя головорезы халифа Абд аль-Мелика, терзают Армению, сеют смерть и опустошение в Иберии, разоряют Албанию. Великая беда. Великая напасть. Возможно ль смотреть без содрогания на адские муки этих трех несчастнейших народов? Господи, помилуй! - проповедник перекрестился.
Алп- Ильтувар, темноликий, скуластый, с жидкими висячими усами, сказал сухо и строго:
- Тебе-то что, византийцу, до их страданий? «Византийцу? - удивился Роман.- Выходит, он все-таки ромей».
Их было трое в огромном княжеском шатре: Киракос, бродячий проповедник учения Христова, савурский бек Алп-Ильтувар и его новый, особо доверенный слуга и телохранитель, честный христианин Роман, который, придя в Самандар, был сразу определен на эту высокую должность по настоянию и ручательству святого странника.
- Армене, иберы, албаны - наши единоверцы,- ответил Киракос. - Разве зазорно заботиться о братьях и сестрах во Христе? Я обязан душою за них болеть.
- Да, - кивнул савур, тонко и понимающе усмехнувшись. - Тем паче, что эти братья и сестры во Христе платили раньше, до прихода «покорных богу», дань твоему императору. И ему хотелось бы вновь взять их под свою добрую руку.
Проповедник внимательно глянул в узкие черные глаза савура.
- А почему бы нет? Сказал Христос слугам Иродовым во храме Иерусалимском: «Воздавайте кесарю кесарево, а богу - богово».
- Богу богово, а беку - беково, - подправил савур Христово изречение соответственно каким-то своим тайным раздумьям.
Оба улыбнулись, довольные сразу возникшим между ними доверием, взаимным пониманием, сообразительностью.
Говорили они по-хазарски, Роман понимал их с пятого на десятое, но перед ним все же чуть приоткрылось в его новой вере нечто гораздо более связанное с делами земными, нежели небесными.
- Ну, хорошо, - согласно кивнул савур. - Тогда я скажу так: мне-то что, хазарину, до их страданий?
- Именно об этом я и поведу с тобою речь!
- Слушаю.
- Ты, конечно, бывал в низовьях этой вот реки Угру, у которой стоит ваш славный город. И хорошо знаешь нрав ее. Она течет не в низине, - верно? - а на возвышенности из песка, который сама же и нанесла. Буйная река, только валы земляные мощные спасают окрестные селения от потопа и гибели. Так?
- Так. Сам однажды чуть не утонул, когда прорвало дамбу. - Бек это сказал с равнодушным, скучающим видом, но в острых умных его глазах уже разгорался огонь любопытства, нетерпеливого ожидания.
- Ну так скажи, мудрый правитель: как назвал бы ты человека, который разрушает дамбу, чтобы набрать немного глины для починки своей хижины, стоящей внизу, под самой дамбой?
- Дураком бы назвал! Но таких дураков у нас нет…
- А если бы все-таки нашелся один?
- Я приказал бы слуге исхлестать негодяя плетью до самых костей и выкинуть труп в поток.
Киракос, исподволь, осторожно и хитроумно подводивший савура к этой черте, показал рукою на Романа и произнес торжествующе:
- Что ж, тогда прикажи ему, чтоб он до костей исхлестал тебя плетью и выбросил труп твой в Угру!
Алп-Ильтувара будто уже хлестнули плетью, и пребольно, - он мгновенно передернулся, выгнулся вперед, скривил губы. Очухавшись, князь наклонился к страннику, спросил изумленно:
- Это… зачем же?
- Зачем? - загремел проповедник. - Разве армене, иберы, албаны - не та самая крепкая дамба, которая сдерживает напор «покорных богу» на Хазарию? Но ты, степной дикарь, вместо того, чтоб укрепить эту дамбу, в тупой слепоте, ради мизерной выгоды, разрушаешь ее внезапными коварными ударами. Худо ль было вам, хазарам, когда Елиазар, католикос албанский, привлек сердце вашего кагана к миру и неразрывной дружбе? Князь Вараз-Трдат исправно и честно платил кагану огромную дань. И что? Минуло всего несколько лет, и вы, безумные, нарушив договор, голодной волчьей стаей ринулись в Закавказье и учинили там неслыханный погром. И сейчас, что ни год, разоряете албанские селения. Разве не так?
- Так, - вздохнул Алп-Ильтувар с виноватым видом, сквозь который невольно проступало горделивое самодовольство лихого степняка. - Уж такое наше хазарское дело - громить, разорять.
- Погодите же, не пройдет и двух-трех лет, - «покорные богу» хлынут сюда всесметающим потоком, и вы на себе испытаете участь, которой, что ни год, обрекаете многострадальных закавказских христиан. У халифа сейчас - самое мощное в мире войско. Не мешает тебе это учесть, храбрый князь.
- Э-э, - озабоченно крякнул Алп-Ильтувар. - Все верно, что и говорить. Все ясно. И что прикажешь мне делать?
Старик - внушительно:
- Перейти со всем своим племенем в Христову веру, заключить с Вараз-Трдатом мир и помочь ему остановить «покорных богу».
- Э-э… - Алп-Ильтувар, раскрыв рот, стал перебирать правой рукою редкие волоски левого уса. И вдруг сказал сухо и строго, как в начале беседы: - А что я за это получу?
Проповедник - с готовностью:
- Будешь получать, как и прежде, ежегодно богатую дань. И еще - военную помощь ромейского императора.
- Так-та-а-ак, - протянул задумчиво хазарин. - Не-плохо, неплохо. Ну, а если я… э-э… приму, скажем, учение «покорных богу»? Разве я не отвращу тем самым их нашествие?
Старик, потускнев, пожал плечами.
- Ты, конечно, можешь это сделать. Но тогда тебе придется платить халифу дань. А ее он умеет выколачивать. И подушную подать, и поземельную. И подворную, и поголовную. И любую другую, какую хочешь и не хочешь. Вон, иберы криком кричат от поборов нещадных.
- М-м… Но мы не привыкли дань платить - привыкли ее взимать.
- Привыкнете! Нужда заставит.
- Нужда, нужда… Слушай, вот что! И это, пожалуй, самое главное. В нашей стране, как и во всякой другой, есть богатые, есть и бедные. Бедных, конечно, больше. Они, как и везде, недовольны богатыми, а богатые, конечно, недовольны бедными. Что говорит ваша вера о богатых и бедных?
Роман сразу насторожился. Бек и старик заметили это, переглянулись. Проповедник, опустив глаза к багровому ковру, на коем сидел, произнес с расстановкой:
- И богатство, и бедность - от бога, Климент Александрийский говорит: «Богатство есть нечто прекрасное, и добиваться его господь не запрещает». Сам Христос сказал в одной из притч своих: «Приобретайте себе друзей богатством неправедным…», о чем свидетельствует Евангелие от Луки (глава 16, стих 9). Бедный не должен завидовать богатому и желать отобрать у него его достояние,- помнишь, Роман, десятую заповедь? «Бедный, - как пишет в «Пастыре» Герм,- богат в молитве, и молитва его имеет великую силу перед господом. Богатый подает бедному… Бедный благодарит бога за богатого, дающего ему. Тот и другой делают доброе дело». И сказал Татиал…
- Хватит! Все ясно, - остановил савур многоречивого книжника. - Это все хорошо, Нам это подходит, я вижу. Но… не прогадаю ли я, перейдя в твою веру? Есть и другие мудрые учения,- к примеру, иудейское. Евреев много у нас. От вас, византийцев, спасаются здесь,
- Тьфу! Не поминай при мне христопродавцев. Если уж они предали даже бога, то тебя-то, простака, и подавно предадут.
- Что же мне делать?
- Я сказал. А ты подумай.
- Чего тут долго думать? - Решившись, савур перестал запинаться, мямлить, тянуть. - Я, конечно, степной дикарь. Но, наверно, не такой уж простак, чтоб разрушить дамбу и себя же утопить. Ты будто давние мысли мои подслушал. Честно сказать, мне самому надоела наша старая черная вера. В каждом роду - свой, и больше ничей, дух-предок, свой бог, - и никто не хочет признавать иных. - Он развел руками. - Ну, а Хан-Тэнгре, синее небо…
- Оно - над каждым, - подсказал ему проповедник, - и каждый склонен узреть в себе посредника меж богом и людьми. А меж Христом и людьми - один посредник: царь, ибо власть - от бога, и служа ей, люди служат господу богу. Сказано в Новом завете: «Всякая душа да повинуется властям предержащим».
- Вот-вот. Я согласен. Иди к Вараз-Трдату. Пусть пришлет ученых мужей крестить мой народ. Иди через Дербент, - в горах снег, не пройдешь.
- Пройду с божьей помощью. Госпожи, помилуй!
Бек приказал Роману:
- Ступай скажи, пусть начнут ратное учение. Я сейчас приду.
Роман чуть не задохнулся, выйдя из шатра,- столько дыму от очагов клубилось, витало, слоилось меж громадных стен. Восточной стены напротив, локтей за четыреста, почти не видать,- так, смутная тень в густом дыму, синем под нею, рыжем ближе, в середине города, от утреннего солнца.
Странный город. Второго такого, наверно, нет больше нигде на свете. Четырехугольный, с воротами в каждой стене. К каждой стене примыкает десять башен. Но дивно не это. Дивно то, что внутри, между стен, нет ни хором, ни храмов. Убогое жилье - палатки из войлока да лачуги из плетней, обмазанных глиной, с горбатыми крышами. По сути, не город, а стан военный, или большое торжище, обнесенное толстой, очень высокой стеной.
Чем хуже был Родень, пока его не сжег бек Хунгар?
Глинобитный столп, ишь ты.
И этот убогий город, как слышал Роман, считается чуть ли не самым богатым в полуденных краях.
- Богатство, богатство, - услышал он за собою недовольное бормотание. Обернулся, видит - старик вышел ему вослед. - Несчастные люди, - продолжал проповедник с горечью, - чего ради они его домогаются? Разве не прав был Киприан, говоря, что богатство многих сбило с пути, сделало их рабами своих страстей? Оно сопряжено с тревогой и заботами. Богатому всюду мерещатся убийцы, он боится воров и грабителей, людской зависти, злых наветов. Воистину богатые достойны сожаления.
- Что, что? - Роман изумленно уставился на проповедника. - Как же так, отче? Ведь только сейчас ты говорил обратное: богатство, мол, нечто прекрасное, и все такое…
- То я говорил Алп-Ильтувару, хазарскому беку. А тебе, раб, говорю, - сам Христос сказал: «Богатому так же трудно войти в царство небесное, как верблюду пройти сквозь ушко игольное».
- Что же оно, твое учение, - смутился Роман, - для богатых - одно, для бедных - другое?
- Для всех одно! - Киракос стукнул посохом о землю. - Не богатством, не бедностью люди угодны богу, а верой и праведностью.
- А-а… - Роман пожал плечами. Ладно. Разве его переспоришь, этого книжника. У него на всякий случай припасено изречение.
Хорошо уже то, что, сделавшись христианами, хазары перестанут грабить, убивать. И если б еще Руси веру Христову, - тогда бы хазарам и русичам нечего стало делить.
И сей Киракос, - хоть и показалось Роману, что здесь, в савурском стане, он больше хлопочет о земных предметах, чем небесных, - все равно делает доброе богоугодное дело.
Ибо сказано: «Блаженны миротворцы…»
- Бросар! О, бросар… - Перед Романом - знакомая красная рожа. В серых глазах - болотная муть. Стоит гот, качаясь, криво улыбаясь, в дым пьяный, и все равно - хитрый, сильный, опасный.
Положил огромные лапы на плечи Романовы, тянется к нему губами мокрыми.
- Чего он хочет? Что бормочет? - Роман с омерзением оттолкнул гота. - Чего мне бросать?
- Бросар по-ихнему брат, - пояснил проповедник, снисходительно улыбнувшись охмелевшему готу.
- Бра-ат?! Был у него брат, Гейзерихом звали. Он убил его в Тане. Родного брата убил!
- Он теперь не Улаф, что по-ихнему Волк, а Иоанн и твой брат во Христе, а брат во Христе роднее родного. Ты его не отвергай.
- Йохан, Йохан, - охает гот и, вывернув из-под рубахи медный крестик, точно такой, как у Романа, показывает ему. И опять лезет лобызаться.
- Брат во Христе?! - кричит потрясенный Роман. - Он душегуб! Братоубийца!
- Он омыт от грехов таинством крещения.
Роман обалдело глядит на свежесостряпанного Иоанна, и - теперь уже гот не кажется ему дурным и грозным: стоит тихий, кроткий, даже чем-то жалкий, в глазах, хоть и пьяных, дружелюбие.
И будто молния сверкнула у Романа в мозгу,- это, видать, божья благодать осенила его душу.
Любовь и спасение.
Какое иное учение сумело бы укротить вот это злобное чудище, чьим ремеслом только вчера было кровопролитие?
Блаженны миротворцы.
Роман, вдруг прослезившись, повернулся к старцу, низко ему поклонился, руку поцеловал.
Ив обнимку с братом во Христе двинулся к плетеным лачугам, где разместили пленных. То есть, теперь уже не пленных, а верных слуг савурского бека, его телохранителей.
Бросар! О, бросар…
Святой странник с доброй улыбкой осенял их вослед крестным знамением.
«Отче наш, иже еси на небеси!
Да святится имя твое.
Да приидет царствие твое, да будет воля твоя якожа на небеси, и на земли.
Хлеб наш насущный даждь нам днесь.
И остави нам долги наши, якоже и мы оставляем должникам нашим.
И не введи нас во искушение.
Но избави нас от лукавого.
Якоже твое есть царство и сила и слава от века.
Аминь».
…Каждое утро, произнося эту богоданную молитву, которой его научил проповедник, Роман непременно ронял слезу. Ему казалось - он говорит с родным своим, давно усопшим, отцом.
Добрый был человек, веселый. Не зануда какой-нибудь, которому все на свете не так. Никогда не побьет, редко когда накричит. А накричит, то только за дело,- и потом всю ночь не спит, вздыхает, стонет: кается, что обидел, хоть и за дело.
И не помнит Роман, чтоб отец, - когда он, сорванец, уставши от беготни по холмам или в полях натрудившись, приходил домой, - не спросил: «Есть хочешь?» Спрашивал он просто так, вместо привета, - сам знал хорошо: как не хотеть, конечно, дитятке растущему хочется есть. И лезет отец сразу в печь и в корзину - хлеб доставать, рыбу, репу.
Правда, когда нужда заела смерда, сделался он угрюмый и злой. Но зла на сыне, как делают иные, не срывал, - срывал на себе, напиваясь до умопомрачения.
Всю жизнь чад своих кормил и берег, - и умер, бедный и хворый, с голоду…
И вот теперь образ отчий как-то сам собою слился в душе Романа со светлым образом божьим, - и, молясь, видел Роман перед собою не лучезарный лик владыки небесного, а простое доброе лицо покойного отца. Да и он, если рассудить, Небожитель: сожгли его, по обычаю, после смерти, и улетел он дымом в небо синее…
И еще один ясный образ примешивался к этому двойному божьему образу - образ святого странника, от которого принял Роман свою новую чистую веру и который был днесь где-то далече, за теми горами.
Скучал по нему Роман. Со старцем легко, хорошо. Спросишь о чем - всегда найдет ответ. Любое сомнение развеет. Занеможешь - словом теплым ободрит, обогреет.
Не только по утрам произносил Роман молитву богоданную - до вечера не раз к ней возвращался. День ею начав, ею и завершал. Озорной Карась измывался над ним нещадно, искажая новое имя его так и этак: не скажет - Роман, а злостно - Ремень, или - Дурман, или - Карман, или и вовсе - Баран. А чаще - Отченаш, едко предварил - Сопливый. Несносный человек. Но Роман не сердился на друга, ибо помнил: «Блаженны вы, когда вас будут поносить и гнать и всячески неправедно злословить за Христа…» - Господи, помилуй!
- Дубина! - ярился Карась. - Усердствовал бы лучше в ратном деле. Молитва - она то ли выручит, то ли нет, а меч и стрела всегда от беды спасут.
- Господи, помилуй!
- Тьфу, дурман несчастный…
Романа, как и всех русичей, обучали в малолетстве делу ратному. Но - как? Бывало, в погожий день какой-нибудь старый дед выведет отроков на холм, за весь, и учит их в цель из лука стрелять, и на дубинах биться, и копья метать. Чтоб, случись година лихая, сумели супостата отразить. Большего смерду не надо,- его дело землю пахать.
Теперь же его по-иному натаскивали, жестко и трудно, ибо ратное дело должно было стать его ремеслом на всю жизнь: стрелять с коня на полном скаку, обернувшись назад или свесившись, из-под конского брюха, и с левой руки, и с правой, и от груди, и даже - и смех, и грех - промеж ног.
Ну что хитрого, казалось бы, в луке - палка кривая да бечева. Ан нет! Сложен лук степной, и надо знать его, как руку свою, запомнить все части: на конце - кость, изгиб у конца - подзор, на выпуклой стороне подзора - мадяна, к которой прикрепляют тетиву, далее к середине лука - рог, на середине - кибить, тонкая ременная оплетка, чтоб рука не скользила.
Стрела - и та слагается из четырех частей: главная - древко, на одном конце - копьецо, на другом - перье и ушко, чтоб тетиву, видишь ты, вкладывать. А у копья только на конце четыре места надо отличать: острие, грани, рожон и трубку, в которую древко вставляют.
А щит? Тут тебе и венец с каймой, и туло, и навершие, и яблоко. Яблоко да навершие есть и на шеломе, но тут еще надо различать и подвершие, и тулье, и венец, и затылок, и науши со слухами, и стрелу носовую с шурупцем.
Все это запомнить, конечно, не трудно, - трудно всем этим свободно владеть: щит под удар так подставить, чтоб меч и копье соскользнули, вреда тебе не причинив, копьем и стрелой точно в цель попасть, и мечом кривым на скаку толстую жердь легко, как былинку, срубить.
С утра до вечера - учение, умаешься к ночи так, что, упав на подстилку в хижине, стонешь, пока не уснешь. Но, хочешь, не хочешь, надо стараться, - а то опять в колодку угодишь, будешь глину весь день месить, камни да бревна таскать и получать за труд чашку пустой похлебки.
Бек не дурак, он жалует старательных - накормит посытнее, одежду даст потеплее, а зима здесь хоть и не такая суровая, как на Руси, однако же ветры злые; деваться некуда - отсюда и верность вчерашних рабов, считай - врагов, новому господину. Бунтовать? Все хазарское войско навалится, изрубит на куски. Страсть не любят хазары чужеземных телохранителей, пригретых князем. Он, хитрый, жалует и тех и этих в острастку друг другу.
Нет худа без добра: за эту зиму Роман окреп, еще шире раздался в плечах, в поясе уплотнился, а лицом стал суше и строже - старше, но краше. И еще - общаясь с аланами, которых тут было много (их, из-за Урузмага, Руслан любил по-братски), он выучил их язык.
Он, конечно, не отставал от других, но всегда за оружие брался с большой неохотой, что замечал зоркий Карась.
- Тебя делу учат, а ты нос воротишь, дурак, - ругал он друга. - Обретай сноровку ратную, пригодится.
- Господи, помилуй! Стрела, копье и меч суть орудия убиения, а мне, христианину, заповедано: не убивай.
- Хе! И ты мнишь, блюдут христиане оную заповедь телячью?
- Как не блюсти, коли заповедано? - Но, вспомнив рассказ проповедника о кровопролитных сражениях христиан с какими-то «басурманами» там, за теми горами, куда ушел Киракос, он поправился неуверенно: - Ну, может, и убивают… злых иноверцев… отбиваясь от них.
- Иноверцев? Эх, милый! Совсем ты заотченашился, я вижу. Расспросил бы сведущих людей. Тут много пришлого народу. Персы. Христиане. Иудеи. Юргенцы какие-то, из дальних мест. Я говорил с ними. Так вот, дорогой Ремень, единоверцы твои разлюбезные, с тех самых пор, как Христос им дал свое учение, смертно грызутся между собой. В их вере столько разных, друг другу противных, толков, сколько ветвей вон на том - видишь? - дубе. Есть среди них… ну, как их?…- Карась, слегка постукивая себя костяшками согнутых пальцев по склоненной голове, взялся припоминать: - Гвоздики? Мостики? Хвостики? Ну, как? Вроде головастиков. А! Гностики. Тьфу!
Он рассмеялся, очень довольный тем, что вспомнил все-таки столь трудное слово.
- И еще, - он стукнул себя кулаком по колену (они сидели на кошме), - мимо тузите… маму тузите… нет, мама тут не к месту. Кажется, мало тузите, а?
Роман, дивясь нелепости этих названий, - придумают же люди! - сказал сердито:
- Откуда мне знать? Крой дальше. Не все ли равно, мало кого тузить, много тузить? И так, и этак несладко.
- Стой! Мало тузите… Много тузите… Мо-но-фи-зи-ты!!! Ох… Ты только подумай: сорок раз я тогда повторил, чтоб лучше запомнить, - и на тебе. Надо бы нам с тобой, Карман, выучиться грамоте ромейской, чтоб самим прочитать их писания и рассудить, что к чему.
- Надо бы, да кто научит? -
- Э! Пообтираемся тут, кто-нибудь да научит. «Да, - подумал Роман, глянув в ясные очи друга, - этот не то, что ромейскую, любую грамоту на свете одолеет».
- И еще, - продолжал Карась, - есть у них «рьяные», и «настырные», и «обманихи» какие-то. И еще - «яко биты». Невесело им, видать, от собственной веры, вот и сделались «яко биты».
- Врешь, Карась! То «тузите», то «биты». Не может быть этаких глупых названий.
- Ей-богу, точно - «яко биты». И все они, друже, ненавидят друг друга лютой ненавистью, хоть все они - братья во Христе. Этих «рьяных», «настырных» их братья во Христе громили, как самых заклятых врагов, на улицах убивали, так что «настырным», к примеру, пришлось бежать неведомо куда. А на «злых иноверцев», друже, добрые христиане охотились, как на зверей, сколько ученых жен и мужей истребили. Самое путаное, злое, подлое и глупое учение - вот что я слышу о вере твоей от здешних умных людей. Ну, как нам быть с шестой заповедью?…
Скис, побелел Роман,- как побелел бы и скис добрый муж, который жену свою, молодую, пригожую, холил, лелеял, гордился ею пред всеми - и которому вдруг, прибежав, донесли, что вот сейчас ее кто-то видел с кем-то в кустах.
- Врешь, - только и смог он сказать.
И Карась, - как Роман его по дороге сюда, в Самандар, хлопнул друга ладонью по лицу. Роман облизал вспухшие губы, сплюнул розовую слюну - и промолчал, Карась не может врать. Никогда не врал. И если он говорит такое, то, значит, так оно и есть, - если Карась возьмется выспрашивать, то выспросит все как надо.
Да-а. Дело темное, как сказал Карась тогда у бочага, где крестился Роман.
И впрямь, как же быть с шестой заповедью?
- Ладно,- вздохнул Роман. - Вернется странник святой, я его расспрошу.
Всю зиму, до самой весны, ходил он смурый. Он ждал Киракрса. И однажды весной, когда черный лес в пойме Угру затопило талой водой, спустившись с гор, подступил к Самандару с огромной свитой и с дарами Алп-Ильтувару албанский епископ Исраил, дабы обратить дикое племя хазарское в Христову светлую веру.
- «Бог есть любовь», - испуганно пятясь, бормочет странник. - Первое послание Иоанна, глава четвертая…
Нет злее дыма, чем дым горящего войлока. И, видно, от этого едкого дыма плачет Роман.
- Как же, отче, заповедь шестая? - шепчет сквозь слезы Роман. - Она говорит: «не убивай»…
Неподалеку, в степи, горят шатры хазарские. Мычат коровы, блеют овцы. Кричат женщины, дети.
На огромном стволе срубленного под корень священного дуба пьяный гот Иоанн, Романов брат во Христе, рубит тяжелой секирой косматые головы хазарских бахшей. Пьян-то пьян, а рубит сноровисто, умеючи: нацелится - чмок! - и отлетает, оскалившись, голова по ту сторону бревна, а тело со скрученными за спиной руками сползает, дергаясь, - по эту.
Утвердившись на широком пне, епископ Исраил осеняет святым крестным знамением расправу над упорствующими язычниками.
Видный муж - ростом огромный, в сверкающей тиаре, в просторной златотканой ризе, с твердым, будто каменным, лицом, большими черными, горящими глазами, огромной черной бородой. Грудь у него такая крутая, что подпирает подбородок. Руки - не руки, а ручищи; такой бы сам срубил триста голов и не запыхался.
Вокруг - хазарские воины, готы, славяне. Стоят, смотрят, молчат…
Жителей столицы - хазар, алан и прочих, не трудно было уломать: загнали их в наполненный мутной водой, широкий, в сто локтей, ров, опоясывающий город, и окрестили. Кто успел убежать, тот и остался язычником.
И поползли по окрестным степям и предгорьям страшные слухи.
Бахши - шаманы, знахари и колдуны - всполошились: власть уходит из рук и надежда (завтра им голодать) - и обратились к беку и народу с угрозами, уговорами, пророчили гибель стране, хворь и засуху. Хан-Тэнгре, синее небо, рухнет на изменивших древней вере. Хазарская степь не принимала Христову светлую веру. И пришлось вразумлять строптивых огнем и мечом.
- Как же быть, отче, с шестой заповедью? - наступает Роман на проповедника. - Она говорит: не убий.
- Ради вящей славы господней, - в страхе бормочет святой, видя, как опасно выцветают, прямо-таки белеют, синие очи славянина. - Во имя отца, и сына, и духа святого. Господь велел наказывать язычников и изрек устами Моисея: «Враждуйте с мадианитянами и поражайте их». Сказано в Книге Чисел: «И пошли войною на Мадиама, как повелел господь Моисею, и убили всех мужеска пола… А жен мадиамских и детей их сыны Израилевы взяли в полон, и весь скот их, и все стада их, и все имение взяли в добычу». В Иерихоне воины Иисуса Навина «и мужей, и жен, и молодых, и старых, и волов, и овец, и ослов - всех истребили мечом». И Христос говорил: «Не с миром пришел я к вам, а с бранью», - Евангелие от… глава… стих…
- Хватит!!! - заорал Роман. С этих пор на всю жизнь он люто, смертельной ненавистью, возненавидел всяческое словоблудие. - Кто же он, твой бог, который вчера говорил одно, а днесь говорит другое, совсем обратное вчерашнему?!
- Всесветный лгун! - зло ответил Карась за проповедника. - И учение его - обман, паскудный и гнусный.
Киракоса затрясло от этих кощунственных слов.
- Ты…- задыхаясь,- так говоришь… о единственно истинной вере?! - Он перестал пятиться, и даже двинулся на них, вскинув посох.
- Единственно истинная? - Карась не испугался его бешеных глаз. - Будь она такой - не распалась бы сразу, едва возникши, на сто разных толков, не похожих один на другой. И коли это - единственно истинное, верное, неоспоримое учение, почему оно само не озарит светом великой правды своей все умы на земле? Что это за правда, которую надо вколачивать в головы обухом? Кому ты поверил, Руслан, друг мой бедный?! На кой ляд тебе хитрый и злой Христос? Поищем бога умнее, добрее…
- Убей его! - крикнул Роману старик. - Ибо сказано в книге Второзаконие: «Если будет уговаривать тебя… друг твой, который для тебя как душа твоя, говоря: «Пойдем и будем служить богам иным…» - да не пощадит глаз твой, не жалей его и не прикрывай его, но убей его…»
- Хватит брехать, старый пес!!! - зарычал Роман. Он будто тронулся умом, был не в себе, - как был бы не в себе человек, который много дней и ночей, много долгих тоскливых лет томился в сырой холодной темнице и перед которым однажды, откинув крышку лаза и крикнув: «Выходи, ты свободен!» - со смехом захлопнули крышку, едва он, ослепший от яркого света, ринулся к выходу…
Роман - какой Роман? - уже вновь Руслан! - сорвал с груди медный крест и ладонью с крестом запечатал уста святого странника. Левой рукой схватил старика за белый затылок и так, за голову, поволок в заросли ивняка во влажной низине.
Он сам не знал, что хочет сделать с проповедником, он просто возненавидел его, устал от его бесконечных словоизвержений и хотел заставить его умолкнуть.
Может, он задушил бы мудреца, но тут Карась предложил:
- Не высечь ли нам его? А, Еруслан?
Руслан - обрадованно:
- Давай!
- Я живо нарежу лозы, а ты пока свяжи мерзавца и спусти ему порты.
- Рот, может, кляпом заткнуть? Вопить будет.
- Э, не возись! Пусть вопит. Кто услышит,- вон шум какой в степи. - В степи жутко голосили хазарские дети, бабы. Одуряюще пахло кровью.
Но, увлекшись затеей, Руслан и Карась не заметили, как их окружили готы…
Уже в воротах Самандара, куда привезли двух бунтовщиков, Руслан, весь избитый, связанный, услышал, как сквозь сон, голос бека Уйгуна, который злым шепотом говорил кому-то, должно быть, соплеменнику:
- Хазары теперь христиане. Значит, нам, булгарам, надобно принять им назло веру «покорных богу».
Руслан - с яростью - внутренне: «Бог, бог! Кто же он есть?! Дубина в руках хитроумных людей, пугало, которым враждующие племена стращают друг друга?
И кто правит - он людьми, или они вертят им всяк на свой лад?»
