ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ДЕЛА ПЕТЕРБУРГСКИЕ

Мы потеряли барона Дица в самом начале нашего повествования по дороге в Россию. Для того, чтобы вплести в пестрый сюжет и эту серую нитку, нам надобно отловить его по приезде, то есть вернуться назад.

Барон Диц был первый раз в Петербурге. Город его потряс. Конечно, вояж его предварили рассказом, но увидеть глазами страну варваров совсем другое дело. Никаких тебе медведей, калмыков и кокошников, никакой мрачности и сырого тумана. Северная столица была залита солнцем, нежно-голубые небеса ее отражались в каналах, дворцы были разноцветны и стройны. Венеция, право слово, северная Венеция! Но у южного собрата не было стольких садов, не было такой величественной и мускулистой реки, которая спокойно, по-царски, порусски несла свои воды к морю.

Ощущение от Петербурга неожиданно смутило барона, как бы обесценив его уверенность в полном успехе труднейшей, поставленной перед ним в Берлине задачи. Но… время покажет, а пока надо было приступить к ближайшим делам.

У оставленных Блюмом агентов — их было трое, по незначительности своей они не стоят отдельного разговора, он узнал настроения горожан, пестрого, разноязыкового племени, выяснил, что сплетничают о русском дворе. Столица жила, словно никакой войны не было: театры, гулянья, маскарады, вид у простолюдинов был вполне довольный, корабли с разными флагами по-прежнему везли свой товар. Да и что говорить, война с Фридрихом для этой огромной страны, что слону дробина. Россия может до бесконечности поставлять все новые и новые войска, она неиссякаема.

Имя Анны Фросс в разговоре с первым агентом названо не было, да он его и не знал, но человек из Тайной канцелярии подтвердил слова Сакромозо — никаких экстравагантных арестов в этом заведении ни весной, ни летом не случилось. Последней, кто попал в камеру, была некто Владиславова, бывшая юнгер-фрау великой княгини Екатерины. Допросы юнгер-фрау не дали интересного материала, дело заглохло. Арест Владиславовой нужен был для того, чтобы удалить ее от молодого двора и самой Екатерины. Все дни бедная женщина проводила в слезах и молитвах, о ней словно забыли.

В оговоренный час и день, а именно во вторую пятницу месяца, барон Диц поехал к протестанскому собору. Он решил для первого раза только посмотреть, явится ли девица Фросс, и понаблюдать за ней издали. Если он обнаружит явную слежку, а барон был уверен, что при наличии наблюдения непременно обнаружит, тогда надо бить тревогу. Но почему-то он был уверен, что никакой слежки за девицей не будет, предчувствия его редко подводили.

В шесть часов карета извозчика доставила барона к собору. На службу он решил не идти, из оконца кареты великолепно была видна вся площадь перед входом в собор. Анну Фросс барон никогда не видел, но Блюм очень подробно описал и наружность девицы, и обязательную одежду ее: юбку небесного цвета, синюю епанечку тафтяную и алую наколку на голове. В руках Анна должна была держать кружевной, красного цвета зонт.

Народу в собор входило много, и после получаса ожидания барон решил, что пропустил девицу. Пришлось идти внутрь храма, склонить голову пред алтарем, послушать проповедь. Голос пастора звучал глухо, стыло, торжественно, а слова были теплые — о необходимом сочувствии к ближнему и любви Господней к пастве своей.

Нет… ни одна девица, ни дама не имела на плечах чего-либо синего, а чепцы и наколки были пристойных бежевых и белых тонов.

Анна так и не пришла, что не столько взволновало, сколько обозлило барона. Ненадежна она, вот что, строптива, необязательна, а может быть, просто глупа? Забыла, какой наряд нужно надевать, или ей надоело обряжаться каждую пятницу в одни и те же цвета, женщины непредсказуемы. Блюм говорил, что многие находят ее красоткой. Барон мысленно перебрал девиц, которые, склонив головы, прилежно шептали молитвы или стреляли глазками по сторонам, наскучив общаться с Богом. Ни одна из девиц не заслуживала внимания. Так… невесты, ходовой товар… Немки в этом влажном климате выцветают, брови белесые, кожа нездорова.

Что ж, дождемся следующей пятницы, решил Диц. А пока будет знакомиться с русским обществом. Помощником ему в этом нелегком деле стал английский посланник Кейт. Перед послом барон тоже разыгрывал роль мецената, но в разговоре сами собой возникали многозначительные паузы, из-за которых беседа под собственной тяжестью провисала, как плохо натянутый канат. По этим паузам Кейт долен был догадаться, что барон Диц не только любитель прекрасного, но патриот своей отчизны, а также горячий поклонник союзников, сам образ жизни англичан и культура их необычайно ему близки. Вершиной желаний барона было свести знакомство с всесильным фаворитом Ив. Ив. Шуваловым. Но посол сказал, что это сложно сделать, граф болен, а если не болен, то находится неотлучно при их величестве Елизавете.

— А как здоровье государыни?

— Вполне благополучно, но кое в чем оставляет желать лучшего, — туманно ответил посол, но тут же съехал с интересной темы. — Начните с посещения Академии художеств. В России сейчас находится много ваших соотечественников, среди них есть неплохие художники. Вы сможете дешево приобрести недурные полотна. В Петербурге есть и аукцион, где продаются мастера старой школы.

Барон Диц благодарно кивал. Следовательно, намеченная линия поведения была абсолютно естественна.

Анна Фросс не появилась у собора и в следующую пятницу. Барон взволновался не на шутку. Даже если ожидаемая девица решила покончить с тайной службой королю, она, как истинная прихожанка, обязана была являться на молитву, дабы исповедоваться и причащаться. Можно было бы осведомиться о ней у старичка пастора, который знал всех прихожан в лицо, но барон не хотел привлекать к этому имени внимания, слишком большие надежды возлагала на Анну Фросс Германия. Как добраться до Анны? Не разыскивать же ее в царском дворце?

Во время тайной беседы в Кенигсберге агент Блюм вскользь назвал еще одну фамилию, имеющую отношение к жизни Анны в Петербурге, — художник Мюллер. Блюм сказал, что у вышеназванного были какие-то серьезные неприятности и не исключено, что он вообще оставил Россию. Как бы то ни было, следовало попробовать отыскать этого Мюллера.

Посещение Академии художеств барон Диц обставил пышно. Он не только заготовил целую речь, в которой славил начинание северной столицы, но внес некоторые деньги в фонд помощи студентам, деньги небольшие, но директор был совершенно растроган. Сенат вот-вот должен был утвердить (это «вот-вот» могло длиться годами) проект, по которому штаб-контора должна была отпускать Академии по 3 тысячи в год. Но война смяла утверждение проекта, деньги на казенное содержание учащихся цедили жалкой, пресекающейся струйкой. На подаренные бароном Дицем деньги директор мог отремонтировать классы и даже сэкономить кое-что на покупку холстов и кистей.

То, что не мог, а может быть, не захотел сделать английский посланник, а именно представить барона Ив. Ив. Шувалову, неожиданно само собой произошло в Академии. Только что аттестовали первый курс учащихся, и теперь для обсуждениях текущих дел должны были собраться все академики и адъютанты. Ждали и Шувалова. Директору только оставалось назвать Дицу день сбора.

Через три дня барон опять посетил Академию, опять распустил в разговоре павлиний хвост и, закатывая глаза, говорил о живописи и скульптуре. Шувалов выслушал его серьезно, провел в свой небольшой, но великолепно обставленный кабинет. Поговорили об Италии, о Флоренции, о полотнах Леонардо и Беллини. Очень насыщенная была беседа, и хотя Иван Иванович не предложил барону посетить свой дом, мнимый меценат понял, что крючок заброшен, и если он не будет ослаблять своих мозговых и мускульных усилий, то и наживка фаворитом будет заглочена.

В Академии же у одного из адъюнктов барон узнал местожительство художника Мюллера. Оказалось, что тот давно не лепит и не пишет картин, а перешел на торговлю произведениями искусства.

— Однако я вам не советую его посещать, — добавил адъюнкт доверительно. — Bряд ли вы там приобретете что-нибудь стоящее, говоря, что Мюллер усвоил пагубную привычку русских — пьет горькую. Где водка, там нет богатства.

Вид жилья Мюллера неприятно поразил Дица. Не то чтобы длинный дом совсем напоминал лачугу, стоял он крепко и даже имел жалкий палисадник с краснеющими рябинами и рыжими цветами. Но все вокруг было слишком неопрятно. Растоптанная, осклизлая дорожка упиралась в обитую рваным войлоком дверь. Поодаль в грязи валялись кое-как порубленные, темные от дождей дрова. Одичалый одноглазый кот прыснул откуда-то из кустов. Диц от неожиданности поскользнулся, и не — будь в его руках модной трооти, он рухнул бы в эту ужасную русскую жижу.

«Крайне неряшливый народ, — подумал барон мельком, — удивительно, почему Фридрих не может его разбить в прах?»

Художник Мюллер сидел в старушечьем платке, валяных стоптанных туфлях и курил трубку. Из всей рухляди, в которую он облачился, только/очки изобличали в нем человека, имеющего некогда достаток, да и те при ближайшем рассмотрении вместо нормальных ушек имели засаленные тесемки.

В мастерской было пусто, полутемно. Причудливо извивающийся дым уходил косыми тенями вверх, к засиженным мухами окнам. При появлении роскошного гостя Мюллер не выказал удивления, не встал, а только переложил трубку в другую руку и еще больше ссутулился. Барон в первую минуту решил, что хозяин принял его не за реального человека, а за плод пьяной фантазии. Когда же нежданный гость произнес первые слова приветствия, Мюллер вдруг взволновался, даже испугался чего-то и суетливо стал возиться с огнивом, пытаясь запалить свечу.

«И свечи у него есть и дрова запасены, — подумал Диц. — Не так уж он беден, он просто опустился и жить устал. Надо спасать соотечественника».

Он начал говорить напористо, быстро и чуть громче обычного. Де, наслышан о вас, наслышан, в Академии художеств прямо сказали, хочешь приобрести хорошую картину и чтоб недорого, ступай к Мюллеру, тут тебе и вкус и понимание… и все в таком духе. Мюллер опять замер, свеча освещала его небритую, укутанную табачным дымом щеку.

— Врут, — сказал он, наконец, сжав черенок трубки прокуренными, крепкими зубами. — Они меня продали. Я чуть под суд не попал, а они продали.

— То есть кому продали?

— Диаволу, — прошептал несчастный художник и умолк.

— Вы позволите мне сесть? — барон придвинул ногой стул без спинки, на вид крепкий, и предпринял вторую попытку разговорить хозяина, вкропив в поток слов имя Анны Фросс.

И тут произошло чудо. Мюллер встрепенулся, подбородок его мелко задрожал, трубка, рассыпав сноп искр, упала на пол, и стало видно, что художник тяжело пьян.

Мюллер запил, когда ухнули в пропасть все его надежды и идолы. Сулящая прибыль работа на Тайную канцелярию (он ведь и записку о неразглашении давал!) вдруг иссякла, а с ней исчезла с горизонта мечта его и радость — Анна.

— Вы назвали ее имя? Анна Фросс? Я не ослышался? Откуда вы знаете это божественное имя? О, нимфа! Благородный лик ее должен украшать лучшие полотна мира, перси ее сваяны Богом, даже мрамор недостоин ее форм. Ах, Анна, девочка моя! Зачем она вам? Она уже не может служить натурой. Она высоко, — и он, закинув голову, показал на потолок, в щель между стекол, через которую должна была улететь чистая душа.

— Она умерла? — всполошился барон.

— Почему умерла? — Мюллер затряс головой. — Кто сказал — умерла? Она вечна! Что-то я, впрочем, не того… Вино попалось — пакость! Хорошего вина надо, а плохого хоть ведро выпей, а все не пьян, только мутит и с души воротит, — он поморщился, потом с трудом встал и пошел в темный угол. Там долго пил, черпая ковшом воду из деревянной бадьи.

— Вы знаете, где сейчас сия девица? — не выдержал барон.

Мюллер согласно кивнул.

— В Эдеме.

— Не валяйте дурака, а скажите лучше, как нам ее оттуда вызволить для приватного разговора.

— Не пойдет… Не спустится с вершин к убогому.

— А что Анна любит больше всего на свете? — вкрадчиво спросил барон.

— Драгоценности… как в некотором смысле сорока. Причем носить не любит, любит иметь, — тут Мюллер опять сбился на высокий стиль. — Но живая плоть ее и без этой мишуры сверкает.

— А если вы ей напишете во дворец, что больны, что умираете, что вам некому сказать прощальное слово, — Мюллер только тряс головой, но барон этим не смущался, — и присовокупите, что оставите ей наследство, и не малое… мол, накопил.

Приступ болезни Св. Витта внезапно кончился, Мюллер застыл, вслушиваясь в самого себя.

— Я заплачу, — продолжал мурлыкать барон. — Заплачу много. На эти деньги вы сможете уехать из страны варваров на родину. Позовите сюда Анну на вечер в следующую пятницу.

— А вы кто такой? — спросил вдруг Мюллер подозрительно. — Из какого ведомства? Тут ко мне один приходил… — и замолк уже намертво.

Мысль о том, что этот человек, конечно, из Тайной канцелярии, должна была бы подбодрить художника, но, влив в себя три ковша воды, он взболтнул со дна желудка алкоголь, и эта быстрая возгонка немедленно отключила его от мира. Барону Дицу пришлось начать все сначала. Но меценат не любил отступать перед трудностями. Через час ему удалось втолковать художнику суть дела, через два он заставил оного приняться за письмо, а в десять вечера, почти в полных потемках, потому что от свечи остался плавающий в профитке фитилек, он вырвал из некрепких пальцев косо нацарапанный текст. Осталось только передать его по названному Мюллером адресу, а именно в дворцовую контору при Летнем дворце. По совету Мюллера барон отодвинул дату встречи, поскольку Анна могла находиться в Петергофе или Ораниенбауме. Осталось только надеяться, что дворцовая почта работает исправно.