Эвадна Маунт, Юстес Трабшо и Кора Резерфорд сидели за угловым столиком в кафетерии студии — буфете, на языке киношников. В реальном, неприукрашенном мире без гламура он назывался бы «столовка». Вопреки развешенным на всех четырех стенах фотографиям в рамках и с автографами любимейших звезд Элстри — Дэвида Феррара и Жанны де Казалис, Гая Ролфа и Беатрис Варли, Джозефа Томелти и Джойс Гренфелл, — едальня эта выглядела столовкой, и была она столовкой.

Поскольку помещение было почти так же полно сквозняков и смахивало на пещеру, как и съемочная площадка, с которой они удалились перекусить, ни у кого из них не возникло желания снять тяжелые пальто. Кора даже не сняла перчаток, хотя благодаря врожденной стильности она умудрилась убедить всех вокруг, что оперчаточная трапеза в столовке — самый-пресамый писк моды — le dernier cri, как выразилась бы она сама. Даже вопреки тому, что для защиты тщательно сооруженной прически ей пришлось демонстрировать набор неприятно розовых бигуди.

Другие столики были монополизированы теми же статистами, которыми Эвадна и Трабшо уже повосхищались, когда только-только вступили в пределы студии. За одним столиком руританский гусар трапезовал в обществе двух фрейлин из Версаля Людовика XIV, за другим пожилой бобби с проникотиненными моржовыми усами и с полицейским шлемом, водруженным посреди столика наподобие непомерно большой солонки, дружески беседовал именно с тем индивидом, с каким его реальный эквивалент никогда бы публично не сел за один стол — с мускулистым грабителем в черном трико, специалистом забираться на верхние этажи по внешним стенам. А за третьим столиком непонятная женщина с лицом словно лезвие топора исступленно вязала из лиловой шерсти что-то чудовищное. Не обращая на насыщающихся в буфете ни малейшего внимания, как и они на нее, она откладывала творимое изделие, только чтобы время от времени проглатывать кусок манного пудинга.

— Пст, Кора, — прошептала Эвадна.

— А?

— Скажи мне, вон та мадам Лафарж. Ты ее знаешь?

Кора повернула голову, не заботясь, что это может заметить объект любопытства романистки.

— Так это же Хэтти, — сказала она уничижительно.

— Хэтти?

— Хэтти Фарджион. Жена Фарджи. То есть вдова, имею я в виду.

— Вдова Фарджиона? А с какой стати она здесь?

— Так Хэтти всегда присутствовала на съемках фарджионовских фильмов. Сидит себе в углу и вяжет в полном одиночестве, никому даже слова не скажет, такая же отгороженная мышка, как сейчас. Официально она считалась консультантом Фарджи по сценарию, но на самом деле, как мы все знали, она торчала здесь, чтобы Фарджи не вздумал завести шуры-муры со своими ведущими актрисами. Шуры-муры или, так мне приходилось слышать, «шмачки-драчки». Сама я понятия не имею, — закончила она добродетельно.

— Но сегодня-то она зачем здесь? Раз Фарджион умер, и вообще?

Кора поиграла своим ломтиком мяса.

— Кто знает? Может быть, Леви… Бенджамен Леви, продюсер фильма, считает ее вроде счастливого талисмана. Ведь миллионером Фарджи сделала серия редких удач. А может быть, у нее есть какие-то финансовые права на фильм, и она оберегает собственные интересы. А может, просто следит, чтобы Хенуэй соблюдал верность сценарию ее мужа.

— В том-то и соль, — сказала Эвадна Маунт.

— Какая еще соль?

— Хенуэй верности сценарию не соблюдает. Не далее как нынче утром его осенило использовать уши ребенка будто две телефонные трубки. Должна сказать, я подумала: просто изумительно, как он нашел такой искусный новый прием прямо во время съемки.

— О, я совершенно с тобой согласна, — отозвалась актриса. — А ты не думаешь, что в него каким-то образом проникает гений Фарджи? Эманации, понимаешь? — сказала она неопределенно. — Или я подразумеваю эктоплазму?

Она с отвращением оттолкнула свою тарелку с яствами.

— Бог мой, какая несъедобная мерзость! Даже хлеб под маргарином, и тот черствый.

Закурив сигарету, она вернулась к обсуждаемой теме.

— Да, если Хенуэй не Споткнется, он вполне может стать новым Фарджионом. Фарджи также были свойственны эти блистательные вспышки интуиции в самый последний момент. Помнится, я заскочила навестить Тая (Тайрон Пауэр — для вас, деревенщины!), когда Фарджи снимал «Загипсованного американца»… Вошь эдакая!

Не завершив свои воспоминания, она вновь взяла нож и вилку, наклонилась над тарелкой и сфокусировала все свое внимание на еде, которую только что отвергла.

— Бога ради, ни в коем случае, — зашептала она, — пожалуйста. Пожалуйста, не оглядывайтесь, не входите в зрительный контакт!

— С кем это мы не должны входить в зрительный контакт? — спросила Эвадна и, к отчаянию актрисы, немедленно оглянулась.

И оказалась лицом к лицу, вернее глаз к глазу, с желтовато-смуглым углубленно-серьезным молодым человеком, чьи бритая голова, темные очки без оправы, аккуратно подстриженная жидкая бородка и черный свитер с высоким воротом намекали, что он чувствовал бы себя более дома в каком-нибудь клубящимся дымом джазовом погребке в Сен-Жермен-де-Пре. Держа перед собой поднос с едой, он явно намеревался присоединиться к ним.

— Добилась своего! — прошипела Кора.

Молодой человек ответил романистке хладнокровным взглядом, приблизился к столику вплотную и кивнул Коре. Сотворив импровизированную улыбку с такой ловкостью, будто вставила в рот между губами парочку новых фальшивых зубов, она протянула ему правую руку. Он секунду ее подержал, поднес к губам и чуть поцеловал пуговичку ее лайковой перчатки.

(— До чего континентально! — шепнула Эвадна Маунт старшему инспектору).

— А, мадемуазель Разззерррфорд, — сказал он с почти идеальным французским акцентом, — вы выглладите так charmante, как всегда.

— О, благодарю вас, Филипп, — ответила Кора. — Может быть, вы присоединитесь к нам? Как видите, четвертое место у нас свободно.

— О, но это будет крайне любезно, — сказал француз, который, по правде говоря, уже огибал столик в направлении пустого стула.

— Думаю, вы не знакомы с моими друзьями, — сказала Кора. — Это Эвадна Маунт, автор детективов. И старший инспектор Трабшо, служивший в Скотленд-Ярде. А это, — объяснила она им обоим, указывая на их нового сотрапезника, — Филипп Франсэ. Он критик, — добавила она мрачно.

После рукопожатий и обмена «как поживаете», Эвадна осведомилась у Филиппа:

— Так вы критик? Кинокритик?

— Mais oui… как это по-вашему? Ну да, я критик фильмов.

— Как интересно. Но скажите мне, ведь довольно необычно, чтобы критик воочию наблюдал создание фильма? По-моему, ни о чем подобном я никогда не слышала.

Франсэ покачал головой.

— Видите вы, это совершенно обычно во Франции, где много необычного вполне обычно. В вашей стране, вы имеете резон, это часто не случается. Но это особый случай, длинная история.

Кора мгновенно вмешалась:

— Совершенно верно, милочка. Филипп пишет книгу о Фарджионе. Книгу-интервью, ведь так? Французы донельзя восхищаются Фарджи. Они не смотрят на него как на просто творца развлечений, кондитера стильных триллеров, но… э… как… Пожалуйста, Филипп, скажите мне опять, они на него смотрят как?

— Где начать, — вздохнул он. Затем, с самого начала прекрасно зная, где, он послушно начал разглагольствовать. — Для нас, французов, Аластер Фарджион это не просто «мастер напряжения», как здесь его называете вы. Он, в первую очередь, глубоко религиозный художник, моралист, но столь же и метафизик, незаконнорожденный отпрыск, если вы хотите, Паскаля и Декарта. Он… как это вы говорите?.. Шахматный мастер, который играет с завязанными глазами сам против себя. Поэт, который расшифровывает тайные откровения, которые ниспослал сам себе. Сыщик, который раскрывает преступления, которые совершил сам. Короче говоря, он… mille pardons… он был несравненно великий cinéaste, тот, кого — как это говорите вы? — sous-estimé?

— Недооценен? — рискнула подсказать Эвадна Маунт.

— Недооценен, mais oui. Он был несравненно недооценен вами, англичанами.

— Но, милый, сколько раз я вам говорила, что нам, англичанам, нравится… — начала Кора, но тут же он ее перебил.

— Нравится! Нравится! При чем тут «нравится»? — Он вложил в этот глагол всю брезгливость, с какой мог бы коснуться чьего-то грязного нижнего белья. — Этот человек был гений. А гении не могут «нравиться». Разве вам «нравится» Эйнштейн? Разве вам «нравится» Кафка? Разве вам «нравится» По? Нет, нет и нет! Вы преклоняетесь перед ними, вы их боготворите. Точно так же, как мы, французы, боготворим Фарджиона. Конечно, — закончил он со внезапной резкостью, — он был crapule… cochon, свинья. Что вам еще нужно? Дурные манеры — неопровержимый признак гения.

— Ну, если вы так считаете, — вежливо усомнилась романистка. — Тем не менее, мсье Франсэ, поскольку Фарджион умер, а фильм ставит Рекс Хенуэй, вам же нет особого смысла оставаться тут?

Была ли это игра света, или на лицо Франсэ действительно легла почти незаметная тень?

— У меня есть свои причины. — Этим исчерпался его ответ.

Быть может, опасаясь, как бы не сказать чего-то, о чем ему придется пожалеть потом, он продолжал более уравновешенным тоном:

— D’ailleurs, этот фильм, он был проектом Фарджиона. На нем будут отпечатки его пальцев, нет? Режиссирует Хенуэй, но результат будет totalement Farjeonien. А поскольку я уже почти завершил мою книгу, то добавлю съемки этой последней, увы, posthume работы в качестве приложения.

— Бесспорно, похоже, — сказала Эвадна Маунт, — что юный Хенуэй кое-чему научился у своего ментора. Кадр, который мы видели нынче утром, когда герой и героиня обмениваются поцелуями сквозь маленькую девочку? Мне сказали, что он не планировался, и тем не менее все почувствовали, что блеском он не уступает указанному в сценарии. Достоин самого Фарджиона.

— Правда. Его определенно не было в сценарии, — сказал Франсэ, звучно выделив наречие.

Наступила неловкая пауза. Затем романистка, которая пустоты не терпела, пожалуй, даже больше, чем Природа, сказала, не найдя ничего более подходящего:

— Так вы французский кинокритик, не правда ли? Как забавно. У нас в стране мы видим мало французских фильмов. Да и вообще иностранных, взятых вместе.

— О нет, мадемуазель, здесь вы ошибаетесь, очень ошибаетесь. По моему опыту, вы, англичане, вы любите смотреть только иностранные фильмы.

— Что вы, мсье Франсэ! — запротестовала она. — В Лондоне показывают очень мало иностранных фильмов, главным образом в кинотеатре под названием «Академия». И это такой Божий дар для нас, поклонников Седьмого Искусства.

— Мадемуазель, я подразумевал фильмы Олливуда.

— Голливудские фильмы? Но они же американские!

— Précisément. Они не британские. Значит, они иностранные фильмы, нет?

— Ну-у, да, — ответила она неуверенно. — Странно, тем не менее. Каким-то образом мы не замечаем, что они иностранные.

— А следует. Вот, как мы, — ответил француз с резкостью, которая только-только не перешла за край наглости.

Последовала еще одна неловкая пауза, прежде чем Трабшо, пока еще не произнесший ни слова, наконец заговорил.

— Я один раз смотрел французский фильм.

Франсэ уставился на него с оскорбительно неприкрытым недоверием.

— Вы? Вы смотрели французский фильм? Признаюсь, вы меня удивили.

— Пошел с несколькими моими коллегами из Ярда. После нашей традиционной встречи за обедом в ноябре.

— Вот как. И что это был за фильм?

— Боюсь, не очень чтобы. Назывался он «Дамы Булонского леса».

— А, да. Этот, он классический. Чистейший chef-d’oeuvre.

— Классический? Это правда? — Он переварил это сведение и повторил: — Классический? Ну и ну.

— Вы не согласны?

— Ну, мне и моим приятелям, а должен признаться, обедали мы не в сухомятку, если вы понимаете, о чем я, он показался до жути пресным.

— Пресным? Что такое «пресный»?

— Ну, мы ожидали чего-нибудь чуточку погрубее, чуточку попикантнее, ну, понимаете, ночные бабочки и все такое прочее. Конечно, тут есть своя ирония: окажись бы он таким, мы могли бы почувствовать себя обязанными позаботиться, чтобы киношку закрыли, мы же все отслужили свое в полиции. Ну, а в данных обстоятельствах мы почувствовали разве что желание потребовать свои деньги обратно.

После нескольких секунд взвешивания, не оскорбиться ли, Франсэ запрокинул голову в судорогах смеха.

— Вы, англичане! Ваше замечательное лицемерие! По-моему, мне оно нравится даже больше вашего знаменитого чувства юмора.

Не совсем понимая, как это воспринять, Эвадна повернулась к Коре.

— Ну, милочка, сегодня твой большой эпизод. Расскажи нам про него.

Кора погасила сигарету в дешевой жестяной пепельнице.

— Как я тебе уже говорила, милочка, эпизод этот будет теперь играться куда сочнее, чем предполагалось вначале. Я убедила Хенуэя, что его необходимо расширить так, чтобы пренебрегаемая жена — то есть я — более округлилась бы в психологическом смысле. Но копаться в этом незачем. Вам достаточно знать, что из-за беспардонного волочения моего мужа за Марго — роль которой играет Леолия Дрейк — я готова устроить ту еще бучу.

— Эта Леолия Дрейк… — пробормотал Трабшо с одобрением. — Она может поставить свои высокие каблучки ко мне под кровать, как только захочет. Извиняюсь, дамы, за свой французский, — сказал он Коре и Эвадне с виноватым поблескиванием в глазах, а Франсэ одарил его недоумевающим взглядом.

— Мужчины! — ехидно фыркнула Кора. — В любом возрасте вы не способны не распустить слюнки при виде пары губ сердечком и ресниц отсюда и досюда. Поберегитесь, Трабшо, не дайте малютке Леолии обдурить вас. Нежна она не больше, чем свастика. И слышали бы вы, как она распространяется о себе — ну прямо грядущая Вивьен Ли. Дуреха только-только наступила на нижнюю перекладину лестницы, и уже у нее закружилась голова.

— Какая же ты злопыхательная кошка, — проворчала Эвадна. — Ты же сама была молодой когда-то, насколько мне помнится.

— Ну, как я говорю, — продолжала Кора, не пожелав клюнуть на приманку, — я после вечера с коктейлями набрасываюсь на своего мужа, разражается жуткая ссора, и я кладу ей конец, швырнув в него фужер для шампанского.

— А это не опасно? — спросил Трабшо.

— Так это же, знаете ли, не настоящий стеклянный бокал. Сделан из какого-то там пластика. Но на большом экране его никому не отличить от взаправдашнего.

— Есть ли шанс, как по-твоему, что Хенуэй опять внесет в эпизод последнеминутную поправку?

— Так он ее уже внес.

— Да?

— Как раз утром, когда мы свертывались, он сказал мне, что придумал кое-какую мелочишку, которая добавит пикантность к ругани. Фужер для шампанского, про который я упомянула. По сценарию он пуст, понимаете. Ну а теперь, когда я поднимаю его над головой, то замечаю, что в нем еще осталась шипучка, и допиваю ее, прежде чем запустить фужер в лицо мужа. Блеск, дальше некуда, верно? То обстоятельство, что эта женщина не желает потратить даже несколько капель выдохшегося шампанского на своего неполноценного мужа, куда эффективнее десятка реплик донесет до зрителей всю глубину ее презрения к нему. Да, я правда верю, что Хенуэй может стать следующим Аластером Фарджионом.

Вернувшись на съемочную площадку, романистка и полицейский более или менее успешно увертывались от членов съемочной группы, которые пробегали мимо назад, вперед, туда, сюда, вылетали из павильона, затем снова влетали в него — и снова наружу. Тем временем Кора подставляла свой лоб, подбородок и кончик носа легкому подпудриванию кисточкой в руке хрупкой, миниатюрной китаяночки неопределенного возраста. Гарет Найт безмолвно репетировал свой диалог, пока женоподобный молодой человек с канареечно-желтым платком на шее, затянутым так туго, что вспухли жилы, вновь зачесывал его волосы в волнистое совершенство. Рекс Хенуэй, с аннотированным экземпляром сценария под мышкой, вновь и вновь и словно бы без разбора прищуривался в свой видоискатель. А Хэтти Фарджион сидела в одиночестве в собственном приватном уголке, в собственном приватном мире, надменно равнодушная к окружающей ее суете, и все еще усердно вязала, будто от этого зависела ее жизнь.

Наконец все было готово для первого дубля. Хенуэй сел на свой стул рядом с камерой, Като свернулась у него на коленях, а Летиция, прижимая к груди кипу заметок, заняла свое место рядом с ним. По павильону эхом — и эхом к эху — начали разноситься крики: «Пожалуйста, тишина!» Затем просто: «Тишина!» И наконец: «Не будут ли все так добры заткнуться! Мы начинаем съемку!»

— Ладно, — сказал режиссер двум исполнителям. — Кадр задуман как праматерь всех супружеских скандалов, а потому мне в нем требуется побольше укусов и уксуса. Не забывай, Гарет, даже хотя ты в ту же меру выдаешь, что получаешь, глубже кроется чувство вины. Ты знаешь, что все, в чем тебя винит Кора, чистая правда. Так что, когда ты начинаешь орать на нее в ответ, я тем не менее хочу видеть таящиеся за этими твоими голубыми младенческими вместилищами души подлинную беззащитность, полную неуверенность в себе. На этой стадии картины мы не хотим, чтобы ты уже утратил симпатию зрителей. А Кора? Может быть, это еще и не последняя соломинка, но для тебя она последнейшая, и ты ни на секунду не собираешься снять Гарета с крючка. Ты поняла?

Он обернулся к оператору.

— Камера о’кей?

Оператор кивнул.

— Звук?

Звукооператор кивнул. Теперь настал его собственный черед кивнуть одновременно каждому и никому.

— О’кей, начинаем и… мотор!

Ассистент с хлопушкой зачитал вслух: «“Если меня найдут мертвой”, эпизод двадцать пятый, дубль первый» и хлопнул своей хлопушкой.

Эпизод действительно оказался сочнее некуда, как и было обещано, и оба участника, рыская по съемочной площадке — роскошно мягкомебельной гостиной, усеянной останками вечера с коктейлем, — играли по самую макушку и выше.

Кора, актриса до кончиков ногтей, когда ей представляли случай показать себя такой (как Трабшо уже говорил себе), умудрилась быть разом нежной и наждачной, чувствительной и тем не менее жесткой, как старые сапоги. Подобно виртуозу, проигрывая в устремлении к крещендо с головокружительным обрывом все гаммы человеческой горести и злобы, сдерживая истерику, сколько возможно, лишь бы дать ей вырваться наружу, взорвавшись, она ни разу не произнесла хотя бы две реплики диалога с одной интонацией, ни разу не повторила один и тот же эффект.

Наблюдать за игрой Найта оказалось не менее захватывающе. Были моменты, когда он выглядел не более чем агрессивным, пьяным, зловеще задиристым душой общества с зафиксированной улыбкой на губах, практически неотличимой от оскала. В другие моменты, пытаясь уклониться от ураганной силы ярости Коры, ее пронзительного голоса и тычущего указательного пальца, он с такой видимой безыскусственностью и искренностью отстаивал свою невиновность, что зрители были вынуждены пересматривать сложившееся было мнение, на ком из двоих лежит ответственность за неудачу их брака.

Такой впечатляюще сыгранной, такой надрывающей душу и реалистичной была ссора — до того предела, когда подглядывание и подслушивание подобной интимной трагедии воспринималось почти непристойным, — что, даже не будь всем в павильоне приказано хранить полную тишину, они в любом случае, конечно же, ее сохранили бы.

Внезапно Найт, выпрямившись во весь свой шестифутовый-и-двухдюймовый рост, встал перед на секунду умолкшей Корой.

— Признай же, Лойс, — сказал он, понизив голос на октаву, — что наш брак — одна видимость.

— Видимость?

— Да, он всегда был только видимостью. С самого дня, когда я сделал тебе предложение. Я просил твоей руки, но, как я вижу теперь, ты была готова только подставить мне локоть.

— Что, собственно, это должно означать?

— Тебе не нужен был муж. Тебе требовался только эскорт.

— Да это же…

— Что до любви, ее ты мне дать вообще не могла, ты ведь даже не знаешь, что это такое. Ты никогда не знала, что это такое. И вот почему, — закончил он печально, — не отрицаю, я действительно искал ее на стороне.

Благодаря какой-то неопределимой алхимии, тайна которой известна только великим артистам, ярость, столь обезобразившая черты Коры, внезапно сменилась краткой, но яркой вспышкой самопостижения, когда обнаружилась не только эмоциональная фригидность этой женщины, но и тот сокрушающий факт, что она сама тоже ее увидела. Это было преображение, которое, пусть на секунду или две, сделало экранный образ симпатичным, даже чуть-чуть трогательным.

…Не более чем через пару секунд вновь возникла мегера.

— Ах, ты!.. — завизжала она, подняв над головой фужер с шампанским. Тут, разумеется — и все поняли, какой блистательной была идея Хенуэя, — она заметила, что фужер наполовину полон. С нелепой искаженной улыбкой она выпила шампанское единым глотком и, вновь подняв фужер, приготовилась запустить его в Найта.

И тут произошло это.

Само время зависло. Секунду Кора держала пустой фужер над головой, в следующую дала ему упасть на пол. Обеими руками она стиснула свое горло так крепко, что ее уже выпученные глаза почти выскочили из орбит. Затем, явно пытаясь закричать, но выдавив из себя только глухой стон, побелев, она рухнула на пол бесформенной грудой.

Неужели опять?

Эти два слова зарезонировали в мозгу Трабшо. Казалось, только вчера он наблюдал подобную же сцену, разыгранную на подмостках «Королевского театра» в Хеймаркете. И она оказалась первоапрельским розыгрышем. Окажется ли и эта сцена такой же безвкусной комедией?

Он метнул быстрый взгляд на Эвадну Маунт. Если это шутка, она должна знать. Но она окаменела, будто в трансе. Нет, романистке это не показалось шутливым розыгрышем.

И никому другому. Павильон напоминал tableau vivant типа украшающих обложки дешевых триллеров. Никто не произнес ни слова, никто не шелохнулся, никто не был способен, хоть что-то сделать. То есть никто, кроме самого старшего инспектора. Своему возрасту, своей грузности вопреки, он кинулся вперед на съемочную площадку, спотыкаясь о кабели, отталкивая с дороги членов съемочной группы, пока не остановился прямо над Корой.

Тут же он встал на колени рядом с ней, поднял ее руку, пощупал пульс и приложил голову боком к ее груди.

Хотя, разумеется, он был всем тут неизвестен, никто не препятствовал ему осматривать актрису, никто не подверг сомнению его право вообще быть тут. И если многие из следивших за ним уже знали, что он скажет, они все с напряжением ждали, чтобы он сказал это.

И несколько секунд спустя он это сказал:

— Она умерла.