Глава 36
Потом она снова услышала его голос — спокойный, вежливый, почти извиняющийся:
— Я знаю что ты пыталась, Илиа. Но неужели мне не пришло бы в голову, что ты попытаешься воспользоваться орудиями?
— Что… ты… с… сделал?
Двадцать секунд растянулись в вечность.
— На самом деле — ничего, — сказал Клавейн. — Просто велел орудию не открывать огонь. Они наша собственность, Илиа, а не твоя. Разве тебе никогда не приходило в голову хоть на секунду, что мы могли предусмотреть подобную ситуацию?
— Врешь, — сказал она.
В голосе Клавейна появилось удовлетворение, словно он заранее знал, что Илиа потребует доказательств.
— Могу показать еще раз, если хочешь.
Он предложил ей обратить внимание на орудия из Тайника, брошенные против Подавляющих.
— Видишь вот то, что ближе всех к останкам Руха, хорошо? Сейчас оно прекратит огонь.
Это был переломный момент. В течение часа первые волны штурмовиков Клавейна оказались в непосредственной близости от «Ностальгии по Бесконечности». Он наблюдал за процессом с удаления в десять световых секунд. Наверно, так чувствует себя генерал на вершине холма, оглядывая свои армии в бинокль — с вершины, куда не долетает яростный шум и грохот сражения.
— Неплохой трюк, — сказала Вольева.
— Никаких трюков. Просто меры предосторожности — наверно, ты ничего такого не предполагала? Это наши орудия, Илиа. Подумай серьезно.
— Сигнал?
— Кодированный выброс нейтрино. Ты не сможешь ни блокировать его, ни рассеять, так что даже и не пытайся. Все равно не выйдет.
Следующего вопроса Клавейн не ожидал. Пожалуй, Вольеву все-таки не стоило недооценивать.
— Все ясно. Но если есть способ заставить их прекратить огонь… По-моему, должен быть способ их уничтожить.
Временная задержка составляла двадцать секунд. И еще одна, чтобы придумать подходящий ответ.
— И что это мне даст, Илиа? Я бы уничтожил то, зачем пришел.
Еще двадцать секунд.
— Не обязательно, Клавейн. Ты бы мог просто пригрозить, что уничтожишь их. Я полагаю, зрелище будет захватывающим — независимо от способа. На самом деле, мне даже предполагать не надо. Я уже видела, как это происходит. Действительно впечатляющее зрелище. Почему бы тебе не пригрозить, что ты взорвешь одно из орудий? У меня еще есть несколько штук на борту. И посмотрим, к чему это приведет.
— Не стоит подбрасывать мне такие идеи.
— Почему бы нет? Потому что ты можешь их осуществить? Я так не думаю, Клавейн. Ты можешь заставить их прекратить огонь И больше ничего. Я уверена.
Она завела его в ловушку. Теперь Клавейну оставалось только следовать за ней.
— Есть…
— Тогда докажи. Пошли сигнал самоуничтожения одному из орудий, что разбросаны по системе. Почему бы тебе не уничтожить то, которое ты уже остановил?
— Потому что это бессмысленно — просто ради доказательств разрушать то, что нельзя восстановить.
— Клавейн, это очень сильно зависит от того, что именно ты хочешь доказать.
Лгать было бесполезно. Клавейн вздохнул. Казалось, с плеч свалился огромный груз.
— Я не могу уничтожить ни одного.
— Отлично… — промурлыкала Вольева. — Переговоры должны вестись честно, ты понимаешь. Скажи мне, можно ли вообще разрушить орудия издалека?
— Да, — сказал он. — Есть код, уникальный для каждого.
— И что?
— Эти коды мне неизвестны. Я подбираю их, пытаюсь подобрать.
— Значит, со временем ты можешь их вычислить?
Клавейн почесал бороду:
— Теоретически — да. Но не спеши их защищать.
— Значит, поиски продолжаются?
— Но ведь они мне нужны, верно?
— А мне и искать не надо, Клавейн. У меня есть свои собственные системы самоуничтожения — на каждом орудии, полностью независимые от чего-либо, что могли изначально установить твои люди.
— В благоразумии тебе не откажешь, Илиа.
— Я просто очень серьезно отношусь к своей работе. Как и ты.
— Не спорю.
— И что мы имеем? Как ты понял, я все еще не собираюсь отдавать их тебе. И у меня до сих пор есть другие орудия.
Клавейн максимально увеличил изображение. Вокруг корабля Вольевой плясали огненные вспышки. Список потерь был уже открыт — пятнадцать гиперсвинов Скорпио, убитые бортовыми оборонительными орудиями Вольевой. Они погибли прежде, чем вошли в тридцатикилометровую зону звездолета. Другие штурмовые группы продвинулись дальше, одной даже удалось достичь корпуса. Однако, каков бы ни был исход кампании, обойтись без крови уже не удалось.
— Я знаю, — сказал Клавейн и отключил связь.
Управление «Зодиакальным Светом» перешло к Ремонтуа. Клавейн подготовил один из последних летательных аппаратов, оставшихся в ангаре звездолета — шаттл из флотилии Хи. Клавейн узнал арки и полосы боевой раскраски баньши, которые вспыхивали и пульсировали при движении, словно оживали. Бывшее гражданское судно — небольшое, с осиной «талией», легковооруженное. Но это был последний шаттл, на борту которого находилась установка для контроля инерции, поэтому Клавейн предпочел придержать его. Возможно, в глубине души он всегда подозревал, что захочет присоединиться к сражению. Это суденышко окажется на месте чуть больше чем через час.
Уже одетый в скафандр, Клавейн шел по шлюзу-трубопроводу, который вел к люку шаттла, одиноко припаркованного в ангаре, когда кто-то взял его за руку.
— Клавейн…
Он обернулся, прижимая к себе шлем.
— Фелка?
— Ты не сказал мне, что собираешься покинуть корабль.
— Просто не хватило духу.
Она кивнула.
— Я бы попыталась тебя отговорить. Но я понимаю. Ты должен.
Клавейн кивнул, ничего не сказав.
— Клавейн…
— Фелка, мне очень жаль, что…
— Неважно, — перебила она, сделав еще шаг. — Нет, я имела в виду… конечно, это важно… но мы можем поговорить и позже. По пути.
— По пути? — тупо переспросил Клавейн.
— В зону сражения. Я лечу с тобой.
Только сейчас он заметил, что Фелка тоже в скафандре, а в руке держит шлем, похожий на перезрелый фрукт.
— Зачем?
— Затем. Если ты погибнешь, я тоже хочу умереть. Все очень просто, Клавейн.
Они отстыковались от «Зодиакального Света». Клавейн смотрел на удаляющийся звездолет и думал, вернется ли когда-нибудь.
— Будет не слишком комфортно, — предупредил он, выставляя максимальное ускорение.
Пузырь подавления инерции поглотил четыре пятых массы летательного аппарата, но радиус действия не захватывал кабину пилотов. Клавейн и Фелка чувствовали все восемь «g» — ускорение давило, словно свинцовая плита.
— Я справлюсь, — ответила она.
— Еще не поздно вернуться.
— Я лечу с тобой. Нам надо еще многое обсудить.
Клавейн вызвал картину сражения и оценил изменения, которые произошли, пока он готовился к полету. Шаттлы вились вокруг «Ностальгии по Бесконечности», как разъяренный осиный рой, с каждым оборотом сокращая расстояние. Погибли двадцать три солдата из армии Скорпио, в основном люди-свиньи. Одна из штурмовых групп, которой удалось прорваться дальше всех, находилась не более чем в километре от корпуса огромного звездолета и стала почти неуязвима для оборонительных орудий средней дальности. «Штормовая Птица», выделявшаяся своими габаритами, приближалась, готовая влиться в агрессивный рой. Вольева развернула все орудия класса «ад», кроме одного, которое все еще оставалось на борту ее корабля. Основной дисплей показывал всю систему Дельты Павлина. Орудие Волков продолжало вдавливать свое гравитационное жало в плоть звезды. Клавейн совместил дисплеи и повернулся к Фелке.
— Боюсь, разговаривать будет нелегко.
(Тогда не будем говорить, верно?)
Он удивленно уставился на нее. До сих пор Фелка не общалась с ним способом Объединившихся — устанавливая связь сознаний и передавая слова и больше, чем слова, прямо в его мозг.
«Фелка…»
(Все в порядке, Клавейн. Я делала это нечасто, но не потому, что не смогла бы…)
«Я и не думал, что ты бы не смогла… просто…»
Клавейн понял. Они могли обмениваться мыслями, хотя на борту не было сети Объединившихся. Поля, которое генерируют имплантаты, достаточно сильны, чтобы «чувствовать» друг на друга на расстоянии нескольких метров без дополнительного усиления.
(Верно. Обычно я не хотела. Но ты — не просто «кто угодно».)
«Ты и не должна, если не…»
(Маленькое предупреждение, Клавейн. Ты всегда можешь смотреть в мою голову. Там нет ни барьеров, ни разделений, нет мнемонических блокад. По крайней мере, для тебя. Но не погружайся слишком глубоко. Не потому, что увидишь что-либо личное, или нечто такое, чего я стыжусь… просто…)
«Я не смогу понять этого?»
(Иногда я сама не понимаю, что там, а ведь живу с этим с рождения.)
«Ясно».
Он мог просматривать поверхностные слои ее личности, чувствовать движение мыслей. Здесь ничто не внушало беспокойства. Не было ничего, что он не мог бы проверить; ни одного чувственного переживания или воспоминания, которые Клавейн не сумел бы распутать, раскрыть, как свои собственные. Но под этим тихим покровом, словно под толстым слоем, то проступая, то исчезая, бушевал шторм ее сознания. Бездонный, неистовый, словно двигатель, который всегда работает на предельных оборотах и не способен обрести даже минутный отдых в собственном разрушении.
Он испуганно отстранился, словно мог сорваться в эту бездну.
(Ты понял, что я имею в виду?)
«Я всегда знал, что ты живешь с чем-то подобным. Только не…»
(Это не твоя вина. И вообще ничья, даже не Галианы. Просто я такая, какая есть.)
Он понял — возможно, более ярко и полно, чем когда-либо раньше. Вот что порождало неутолимую потребность в мыслительной деятельности, которую испытывала Фелка. Игры — сложные, запутанные — давали работу гудящей машине ее неординарного мозга. Они отнимали ничтожную часть ее избыточной энергии, немного замедляя неистовое вращение. Когда Фелка была ребенком, у нее была Стена — все, в чем она нуждалась. Но Стену отняли. С тех пор все остальное казалось недостаточным. Возможно, эта мыслительная «машина» развивалась вместе с Фелкой. Не исключено, что и Стена могла в итоге оказаться слишком простой задачей, не отвечающей требованиям незаурядного разума. Как бы то ни было, Фелка нашла замену — игры, головоломки, лабиринты и загадки, которые создавали машине необходимую нагрузку и обеспечивали хотя бы намек на душевное спокойствие.
«Теперь я понял, почему ты думала, что Трюкачи могут тебе помочь».
(Даже если они не переделают меня — вообще-то, я не уверена, что хочу измениться… то, по крайней мере, дадут что-то, над чем можно подумать. Их моря запечатлели столько сознаний, столько образов… Может быть, я смогла бы уловить что-то такое, что не удавалось ни одному пловцу. Возможно, я даже оказалась бы им полезна.)
«Я всегда говорил — сделаю все, что смогу. Но от этого не легче. Ты понимаешь?»
(Конечно.)
«Фелка…»
Должно быть, она достаточно читала в его сознании, так что Клавейну даже не пришлось формулировать вопрос.
(Я солгала, Клавейн. Чтобы спасти тебя, чтобы заставить тебя вернуться.)
Клавейн уже знал это. Скейд сказала ему. Но до нынешнего момента он не оставлял надежду. Может быть, это Скейд солгала ему, а Фелка сказала правду.
«Это была ложь во спасение, я понимаю. Ее в моей жизни достаточно, и я сам за это в ответе».
(Все равно ложь остается ложью. Я не хотела, чтобы Скейд убила тебя. Мне казалось, лучше не говорить правды…)
«Должно быть, ты знала, что я всегда…»
(Клавейн… это естественно — желание знать. Нас всегда что-то связывало — с тех пор, как ты меня спас. До того, как я родилась, ты попал в плен к Галиане. Ей ничего не стоило добыть генетический материал…)
Ее мысли утратили четкость.
(Клавейн… ты не против, если я тебя кое о чем спрошу?)
«Между нами нет никаких секретов, Фелка».
(Когда ты был в плену у Галианы, вы занимались любовью?)
Он ответил спокойно, удивляясь самому себе.
«Не знаю. Думаю, да. Я помню это. Но, опять же, что значат воспоминания после четырех сотен лет? Может быть, я просто вспоминаю воспоминание. Надеюсь, это не так. Но зато потом… когда я Присоединился…»
(Тогда вы…)
«Мы занимались любовью. Поначалу — очень часто. Думаю, другим Объединившимися такое не нравилось — они воспринимали это как животный акт, как шаг назад, к стартовой черте, от которой человечество уже ушло. Конечно, Галиана с ними не соглашалась. Ей всегда нравились чувства и ощущения, она любила гулять по их царству. Именно этого никогда не понимали ее враги: она действительно любила людей. Куда больше, чем они. Поэтому Галиана и создала Объединившихся. Не для того, чтобы они стали лучше всего остального человечества. Для того, чтобы каждый мог максимально реализовать свою одаренность, для напоминания о том, кем мы можем стать, если поймем все, на что способны. А они изображали ее бездушным монстром-редукционистом, который презирает обычных людей. Ты не представляешь, насколько они ошибались. Галиана не считала любовь древним трюком эволюции, биохимическим обманом мозга, от которого надо избавиться. Она относилась к ней как к семени, которое нужно питать и растить, к чему-то такому, что должно достичь высших проявлений. Но они этого не видели. И проблема состояла в том, что тебя пришлось Присоединить, прежде чем ты смогла оценить то, чего достигла Галиана».
Клавейн воспользовался паузой, чтобы оценить перегруппировку сил вокруг корабля Вольевой. За последние минуты погибли еще двое, но атака продолжалась.
«Да, мы занимались любовью — в первые дни, которые я прожил как Объединившийся. Но прошло время, и это перестало быть необходимым, превратилось в дань воспоминаниям. Воспоминаниям о чем-то детском. Не грешном, не примитивном, даже не скучном — но уже совершенно не интересном. Дело не в том, что мы разлюбили друг друга или потеряли вкус к чувственным переживаниям. Просто появилось слишком много ошеломляющих способов достижения интимности. Когда однажды ты касаешься чьего-то сознания, проходишь в его мечты, видишь мир его глазами, чувствуешь мир его кожей… О да. Кажется, что уже никогда не возникнет настоящего желания ощутить то же самое по-старому. Честно говоря, я не жалею. Мы с Галианой как будто повзрослели, вошли в другой мир, где множество других удовольствий и соблазнов. И у нас не было причин оглядываться назад. Что было, то прошло».
Она ответила не сразу. Шаттл по-прежнему летел вперед. Клавейн снова перевел взгляд на показания приборов и дисплеи с тактическими сводками. На какой-то миг — ужасный, как бездна, — у него возникло подозрение. Неужели он был слишком откровенным? Но в этот момент Фелка обратилась к нему, и стало ясно: она поняла все.
(Я думаю, мне надо рассказать тебе про Волков.)
