98. Юбилей

При дневном свете ее дом выглядел иначе. Недертон напомнил себе, что это время до ассемблеров. Только естественные процессы. Он привык ассоциировать неприбранность с клептархическими привилегиями. Дом Льва, например: отсутствие уборщиков как антитеза коридорам под «Синдромом самозванца», таким же безлико-вылизанным, как всякое нежилое помещение в Лондоне.

Машина перед ними уехала за угол дома и остановилась там. Ее уменьшенная копия остановилась чуть раньше. Флинн объяснила, что маленький автомобиль – миноискатель и что управляет им ее двоюродный брат. Видимо, он был в числе шестерых мужчин в одинаковых черных куртках, вылезших сейчас из первой машины. Пятеро держали в руках короткие винтовки. Шестой, без винтовки и в странном головном уборе, и был, наверное, двоюродный брат Флинн. Такома, водитель, припарковалась рядом с большим деревом – тем самым, под которым они сидели лунной ночью. Недертон узнал скамейку. Теперь он видел, что она сколочена из досок. Белое защитное покрытие от времени стерлось, так что проглядывало серое дерево.

Флинн вылезла из машины, держа «Полли» под мышкой, так что он не успевал поворачивать камеру, подстраиваясь под ее движения, и лишь мельком увидел второй автомобиль, идентичный первому, и еще четверых в черных куртках и с короткими винтовками.

Флинн шагала к дому; Такома, видимо, шла рядом с ней.

– Вели им уйти с глаз долой, – сказала Флинн Такоме, которую Недертон не видел. – «Булки» и броники могут напугать маму.

«Ясно», – услышал он голос Такомы и задумался, о каких булках речь.

– Слышь, твой двоюродный брат идет сюда, – продолжала Такома.

– Оставайся здесь, – сказала Флинн, поднимаясь на открытую дощатую веранду, – и не пускай Леона в дом, пока я у мамы. При нем серьезно разговаривать невозможно.

– Ясно, – повторила Такома, появляясь в поле зрения камеры. – Мы будем здесь.

Она указала на что-то вроде диванчика, в том же стиле, что скамья под деревом, но с ветхими матерчатыми подушками.

Флинн открыла дверь – тонкую раму, затянутую мелкой частой сеткой, – и вошла в полумрак дома.

– Мне надо поговорить с мамой, – сказала она, ставя «Полли» на что-то невысокое – комод или стол.

– Не сюда, – попросил Недертон. – На пол.

– Ладно. Только далеко не уезжай.

Она поставила «Полли» на пол, повернулась и ушла.

Он активировал шины устройства в разные стороны, так что камера начала медленно поворачиваться вместе со сферической подставкой. Комната казалась очень высокой, но лишь из-за того, что камера была совсем близко к полу.

Вот и камин. На полке тот самый юбилейный поднос, дубликат которого Недертон видел в магазинчике Кловис Фиринг на Портобелло-роуд, – прислоненный к стене пластиковый прямоугольник. Недертон проехал вперед – камера раздражающе подпрыгивала, – прочел надпись «200 лет Клэнтону» и даты. Через семьдесят с лишним лет после второй даты он сидел за столом Зубова-деда в гобивагене, с обручем-эмулятором на лбу, и через неуклюжую игрушку смотрел на этот диковинный мир, где вещи обшарпаны от времени, а не оттого, что им старательно придали такой вид. Над «Перекати-Полли», громко жужжа, пролетела муха. Недертон встревоженно попытался проследить ее взглядом, потом сообразил, что это, скорее всего, и впрямь муха, а не дрон и что хлипкая сетчатая дверь должна, теоретически, от них защищать. Он повернул камеру, обозревая сумеречную картину утраченного домашнего покоя, и уперся взглядом в кошку, которая, подобравшись, смотрела на него зелеными глазами. В тот же миг она прыгнула, шипя, и со всей силы ударила лапой, так что планшет стукнулся задней стороной о пол. Загудели гироскопы, выравнивая «Полли». Было слышно, как кошка толкнула сетчатую дверь, выскочила и дверь захлопнулась.

Муха – может быть, та же самая – жужжала где-то в глубине дома.