Наличие украински настроенных групп свидетельствовало о том, что большая часть партии придерживалась иных взглядов на проблему. Многие рядовые коммунисты полагали, что не следует «искусственно создавать национальный вопрос» и играть в создание украинской государственности. Национальный вопрос – вопрос политический и тактический, считали они. Надо развивать экономику, дать крестьянам необходимые товары, заинтересовать их, а не подменять все национальным вопросом. Не украинские вывески и школа, а наличие на селе в достаточном количестве промтоваров должны были, по убеждению этих людей, разрешить национальные проблемы. Конечно, они были, безусловно, правы, к тому же и крестьянство в основном интересовалось экономической, а не национальной политикой. Налаживание хозяйства было могучим средством укрепления единства страны, наилучшим лекарством против недовольства и сепаратизма. Вот только экономика в первое мирное десятилетие была слишком слаба для того, чтобы только своими силами обеспечить стабильность государства и решение национальных проблем.

Немало противников «искусственного создания» национального вопроса было и в высших эшелонах партии. Например, секретарь ЦК КП(б)У Д. Мануильский в разгар подготовки проекта союзного устройства (сентябрь 1922 г.) в письме И. Сталину указывал, что отсутствие государственного единства республик тормозит развитие страны и поэтому необходимо отбросить изжившую себя форму взаимоотношений путем «ликвидации самостоятельных республик и замены их широкой реальной автономией». Понятно, что письмо это было написано «под Сталина» и его план автономизации. Но также несомненно и наличие подобных настроений у значительной части членов КП(б)У. Например, Н. Скрыпник, последовательный оборонец республиканского суверенитета, выступая на IV совещании национальных работников, подчеркивал, что на Украине «имеется еще много таких товарищей, которые и сейчас (в 1923 г. – А. М.) признают ненужность и вредность существования национальных республик». Д. Мануильский объяснял свои сомнения в целесообразности существования независимых республик тем, что нэп выбил почву «из-под ног политических сепаратистов», украинская интеллигенция политически слаба и поскольку «украинский мужик “национальным” вопросом не интересуется», то они никакой серьезной оппозиции курсу на интеграцию не смогут предложить. Но такие открыто ликвидаторские (с точки зрения украинской государственности) выступления звучали нечасто. Чаще признавалось, что «национальный вопрос на Украине есть» и «с этим нужно серьезно считаться нашей партии» (из выступления Д. Лебедя на VIII Киевской губернской партийной конференции в марте 1923 г.). Нейтралистские настроения ограничивались иронией или саботажем украинских республиканских центров (часто даже неосознанным) и стремлением ориентироваться на союзные организации и учреждения.

Еще прозрачнее на XI Екатеринославской губернской партийной конференции (март 1923 г.) выразился М. Фрунзе, которого никак нельзя заподозрить в симпатиях к «единой неделимой России». Отвечая на вопрос об оправданности федеративного устройства Советского Союза как союза равноправных республик, он заметил, что не будь мелкобуржуазной стихии, то и единство СССР было бы прочнее. Необходимость сохранения за республиками партийных центров (не как национальных, а как территориальных комитетов РКП(б) он объяснял тем, что приходится «считаться с необходимостью существования Украинского государства».

Вынужденность этой меры сознавали многие, но это не означало, что все они принимали украинскую государственность как синоним всеобщей украинизации. Многие деятели партии считали УССР способом организации пролетариата Украины и вовсе не были согласны с тем, что развитие пролетарской революции должно вестись в украинских национальных формах. На этой почве появлялись концепции вполне конкретного характера. Речь идет о так называемой теории борьбы двух культур. В предыдущей главе мы познакомились с «украинским» вариантом ее трактовки, озвученной Н. Хвылевым. Хвылевой не был первым, кто заговорил о борьбе украинской и русской культур. Так, в ходе критики его взглядов указывалось, что толчок к их развитию дала «российская» интерпретация этой теории.

Собственно, никакой «теории» на самом деле не было, а была статья секретаря ЦК КП(б)У Д. З. Лебедя, напечатанная перед VII конференцией КП(б)У (начало апреля 1923 г.). В этой статье и в целом ряде его выступлений речь шла о проблемах развития украинского языка и культуры в условиях социалистического строительства, поскольку, как считал ее автор, «огромная часть национального вопроса… сводится к культурно-просветительской политике и линии партии в этой работе». По этой причине, полагал Д. Лебедь, партия «обязана в украинских условиях проверить, дает ли украинский язык возможность ускорить культурный процесс в украинском народе, особенно в крестьянстве… или он тормозит этот процесс, не помогая овладевать культурой, а затрудняя». И далее он делал вывод, что активная украинизация, особенно украинизация рабочего класса и партии, была бы не только не нужна, но и реакционна, поскольку «национализация, т. е. искусственное насаждение украинского языка… при нынешнем политическом, экономическом и культурном соотношении между городом и деревней» означала бы переход «на точку зрения низшей культуры деревни по сравнению с высокой культурой города».

За этот вывод ухватились критики Д. Лебедя, прежде всего те, кто стояли на украинской национальной платформе. Секретарь ЦК КП(б)У был обвинен в теоретическом обосновании великодержавного уклона, в искажении ленинской национальной политики. Уже на VII партийной конференции М. Фрунзе раскритиковал его «теорию» и сказал, что она «абсолютно неверна и чрезвычайно опасна для судьбы коммунистического движения и судеб революции». «С ней нужно во что бы то ни стало покончить» – так закончил свое выступление зампред СНК УССР. Еще большие протесты сторонников украинизационной линии вызвало другое положение, а именно констатация Д. Лебедем неизбежности борьбы культур и, естественно, победы одной из них. Как позднее в случае с Н. Хвылевым, это извлеченное из контекста положение, как и вся «теория» в целом, трактовалось излишне прямолинейно.

Сам же Дмитрий Захарович хотел сказать о другом. Он исходил из типично коммунистических позиций, считая «вопрос о нации… не целью, а средством изменения быстроты социалистического строительства». Поэтому под «культурой», по его собственным словам, Д. Лебедь подразумевал не только язык и этнографическую специфику, а «культуру – экономику города и культуру – экономику села». В этом контексте и надо было рассматривать борьбу культур как борьбу экономик, столкновение способов производства: передового – промышленного, социалистического, отождествляемого с рабочим городом, и отсталого – вчерашнего, мелкотоварного и мелкобуржуазного, олицетворяемого собственнической деревней.

Естественно, симпатии настоящего коммуниста должны быть на стороне города. А в силу исторических обстоятельств культура города на Украине была русской, а села – украинской, правильнее сказать, народно-этнографической. Борьба передового и отживающего – явление закономерное и всегда бывшее двигателем истории. Победить должна была культура передовая. Собственно, в условиях модернизационного перехода это волей-неволей диктовали железные законы экономического развития. Но борьба должна была вестись не на «кулаках», не в виде какой-то «русификации» ради самой русификации, а быть экономическим противостоянием старого и нового и заключаться в установлении тесного экономического союза между рабочим классом и крестьянством. Тут-то и было необходимо правильно учитывать соотношение сил промышленного города и мелкотоварной деревни и правильно строить национальную политику. В понимании Д. Лебедя таковая должна была оказывать локализующее и нейтрализующее действие на «политические вредные тенденции мелкобуржуазного засилья». Вот для этого противодействия национализму, для подчинения крестьянства влиянию рабочего класса и нужно было использовать народный язык и культуру. Но украинский язык должен был служить только средством «проведения советского, пролетарского, коммунистического влияния». Тогда же, когда язык превращался в самоцель, в «средство национализации», а украинизация проводилась «не из сознания, а из чувства», это должно было квалифицироваться как проявление украинского шовинизма и немедленно пресекаться. И вообще, считал Лебедь, следовало не поощрять «шовинистические тенденции» (а «это бывает сплошь и рядом»), а давать отпор выходцам из украинских партий и тем, кто «ударился в украинский шовинизм», когда они говорили, будто «украинская культура лучше русской».

Предчувствуя возможные обвинения в симпатиях к русификаторству и «единой неделимой», Д. Лебедь называл шовинизмом и другую крайность. Приведем его слова целиком: «Утверждать сейчас, что на Украине уже можно и должно делать ставку на ассимиляторство, на преобладание русской культуры, как культуры экономики, как культуры техники, а не украинской культуры, как культуры деревни, было бы, несомненно, самым настоящим шовинизмом, а не марксистским разрешением вопроса, независимо от того, какая культура победит в дальнейшем развитии социализма». (Наиболее важный момент выделен мной. – А. М.)

Если охарактеризовать «теорию» в целом, то можно сказать, что она имела все черты модернизационного проекта в национальной сфере, хотя Д. Лебедь и не считал, что партия должна рассматривать вопросы экономики и национальной политики в смысле их активного синтеза и использования в интересах друг друга ради достижения именно национальных целей. Партия не должна была помогать русской пролетарской культуре, но это даже не было нужно. Оставить «все как есть» и признать прогрессивность победы города над деревней означало оказать молчаливую поддержку русскости (естественно, в ее интернациональном, пролетарском виде) – ведь социалистическая экономика сделает все сама – и даже подразумевало сочувствие неизбежной победе «русского конкурента». Недаром Д. Лебедь говорил, что такая возможность пока не сложилась.

Как покажет недалекое будущее, ряд положений «теории» будет подтвержден практикой. Социалистическая модернизация экономики и общества оказалась связана с русской культурой. В то же время было бы явной натяжкой называть Д. Лебедя каким-то русским националистом и русофилом, каким его пытаются изобразить украинские националисты. Он не мыслил национальными категориями, и не утверждение общерусской идентичности или общерусского сознания было его заботой. Эти понятия были после революции непопулярны. Д. Лебедь рассуждал так же, как и большинство российских большевиков, полагавших, что партия не должна искусственно «возрождать» или создавать на пустом месте национальные культуры, пусть «даже пролетарского толка». Кстати, он не был первым, кто публично высказывал сомнения в целесообразности широкой украинизации. Еще в ноябре 1920 г. Г. Зиновьев, занимавший пост председателя Исполкома Коминтерна, выступая на V конференции КП(б)У, предлагал ограничить употребление украинского языка только селом. «В конце концов, – говорил он, – через ряд лет победит тот язык, который имеет больше корней, более жизненный, более культурный». Но поскольку большевики не могут стоять в стороне от культурных вопросов, они должны «показать украинской деревне, что советская власть ей не помеха говорить и учить своих детей на каком угодно языке».

Разумеется, воплощение «теории» на практике не прекратило бы процесс строительства украинской нации. Для этого понадобилась бы осознанная, наступательная, рассчитанная на длительную перспективу программа в национальном вопросе, напрямую связанная с программой широкого экономического строительства, и подключение к ее осуществлению всей мощи государственной машины, что в условиях коммунистической России было нереально. Но оно могло значительно затормозить украинское нациостроительство. Этому способствовали бы само экономическое развитие, улучшение хозяйственной ситуации, втягивание села в тесные связи с городом, социальное переустройство общества. И тогда просто бы не возникло вопроса об иной, альтернативной русской, культуре экономического развития. Но налаживание таких связей было делом непростым и требовало много времени, которого большевики не имели или же считали, что не имели. Союз с крестьянством им требовался немедленно.

К тому же при осуществлении «политики невмешательства» в действительно имевшее место противостояние культур и национальных мировоззрений все, связанное с украинской культурой, языком и т. п., автоматически было бы отброшено в сторону и отдано на откуп национальному движению. Возможные антибольшевистские выступления, возникнув на почве социально-экономического недовольства, могли приобрести национальную окраску. Допустить этого большевики не могли. Поэтому достаточно реальные и прогрессивные с модернизационной точки зрения, а главное – объективно отражающие истинное положение вещей «теории» «борьбы культур» в российском варианте оказались не нужны и «преданы анафеме». В партии возобладала другая точка зрения на проблему взаимоотношения украинского и русского национальных начал, и решение национального вопроса в 1920-х гг. осуществлялось путем повсеместного утверждения украинскости в виде политики украинизации.

Не будем останавливаться на ней подробно и рассматривать ее ход и результаты. Политика украинизации была шире обычной коренизации госаппарата управления и даже создания местных пролетарских кадров, как это было в подлинно национальных республиках. Украинизация означала окончательную победу украинского национального проекта и его утверждение в массах. Под ее крылом окрепло, развернулось и заговорило во весь голос так называемое украинское «культурное возрождение», то есть разнообразная деятельность национального движения. Оно было бы невозможно или весьма затруднительно без прикрытия официальной политикой поддержки украинского языка и культуры. Но значение политики украинизации для судеб украинского национального строительства состояло еще и в том, что работу на этом фронте повела партия, используя при этом всю мощь государства. И вклад партии в дело строительства украинской нации не меньший (и даже больший), нежели непосредственный вклад в него украинского движения.

Но то, что большевики ограничили себя лишь украинским вариантом национального развития населения УССР, сужало им поле для маневра. Активность беспартийных адептов национального движения, украинские настроения в партии, в которых были замечены не только выходцы из УКП(б) и УКП, сигнализировали о том, что партии не остается ничего иного, как обратить на украинский вопрос более пристальное внимание, использовать его в своих интересах и разбить националистов на их же «поле» их же «оружием». Или в противном случае оказаться перед перспективой длительного противостояния украинскому национализму – до тех пор, пока большевикам не удалось бы установить прочные экономические связи между городом и селом. А учитывая «особенности» экономической политики большевиков и их отношение к селу как к неиссякаемому источнику средств, достичь этого в ближайшей перспективе было бы проблематично.

Интерпретация большевиками украинского вопроса, равно как и их вклад в строительство украинской нации, – предмет для особого исследования. Отметим лишь, что использовать украинский язык и вообще выступать за национальное развитие населения бывшего Юга России в украинском варианте (в известной мере вынужденно) большевики начали еще в ходе Гражданской войны. Уже резолюция ЦК РКП(б) «О Советской власти на Украине», принятая ноябрьским (1919 г.) Пленумом ЦК РКП(б) и утвержденная на VIII Всероссийской партконференции, обязывала членов партии «всеми средствами содействовать устранению препятствий к свободному развитию украинского языка и культуры» и «превратить украинский язык в орудие коммунистического просвещения трудовых масс».

Укрепить советскую власть в пораженной разрухой стране, с неработающими заводами и экстраординарными способами экономической связи города и села (при помощи разверсток и реквизиций) только экономическими средствами было затруднительно. Надо было устранить любые поводы для возбуждения недовольства. Приближение власти и партии к населению, придание им украинского облика, поощрение развития украинской культуры, полагали большевики, стало бы внеэкономическим рычагом установления смычки города и деревни, нейтрализации антисоветской активности интеллигенции. Этот курс вырабатывался на X, а затем на XII съезде РКП(б).

Укрепление государственных институтов Украинской республики, появление связанных с ней новых социальных групп (см. главу 4), а также курс на коренизацию партийного, советского аппарата, профсоюзов, комсомола (бывший и ответом на националистический вызов, и решением национального вопроса в международном масштабе) пробуждал к жизни феномен, который следует назвать фактором государственности.

Наличие украинской советской государственности заставляло многих коммунистов, даже не являвшихся националистами, действовать исходя из ее интересов и отстаивать ее права, а тем самым (что, кстати, крайне немаловажно) и свои личные полномочия. А интересы республик не всегда полностью совпадали с интересами центра. Более того, они уже по определению во многом были противоположны, так как и центр, и республики оспаривали одни и те же полномочия. Поскольку республики были построены по национальному принципу, то все конфликты и противоречия между ними и центром могли прикрываться национальным вопросом и трактоваться как противостояние между «ленинским решением национального вопроса» и проявлениями «великодержавных настроений и тенденций».

Украинские настроения в партийной организации питались соками из двух главных корней. Первый «корень» – национальный, в основе него лежали требования создать такие условия, при которых национальное развитие украинского народа осуществлялось бы наилучшим образом. Национальный момент во главу угла ставили те коммунисты, которые были связаны с украинским движением организационно (как боротьбисты и укаписты) или духовно (как возникавшие в КП(б)У группы). Другим «корнем», дававшим «питательные соки» украинским настроениям, стала государственность Украины, превратившаяся в мощный фактор генерирования местнических тенденций украинского партийно-советского руководства.

Несмотря на внешние различия в проявлениях и мотивации, оба этих фактора были генетически связаны друг с другом и являлись выражениями общего процесса становления украинской нации. Национальный фактор мог выступать основным, например когда требования укрепления украинской государственности, в том числе республиканского партийного центра, мотивировались необходимостью нормального развития национального коллектива (это общее для всего движения положение отстаивали украинские левые партии и группы). Национальный фактор мог не примешиваться к фактору государственности, точнее, не служить ему мотивацией. А иногда они могли теснейшим образом переплетаться, взаимно обусловливая друг друга, что, например, ярче всего проявилось в деятельности наркомов просвещения А. Шумского и Н. Скрыпника. Но даже если эта связь не подразумевалась или даже отвергалась на сознательном уровне, борьба за укрепление государственности объективно способствовала скорейшему формированию украинской национальной общности.

Именно наличие государственной структуры, собственных, украинских наркоматов и органов власти, имеющих свои права и интересы, становилось той основой, которая объединяла и националистов, и тех, кто таковыми не являлся. Стремление расширить республиканские полномочия подпитывалось различными теоретическими обоснованиями как идеологического характера (перспективами мировой революции и разрешения национального вопроса в Восточной Европе), так и сугубо практического – удобством и оперативностью решения всех насущных вопросов из местного центра.

Не меньшую роль играло и стремление республиканских руководителей сохранить собственные полномочия. Интересы зарождающейся местной партийно-советской бюрократии начинали связываться с местными же центрами и украинской государственностью. Например (именно например, ибо подобных выступлений на различных партийных форумах можно насчитать десятки), в своем выступлении на V конференции КП(б)У член Политбюро ЦК КП(б)У и председатель Президиума СНХ УССР В. Я. Чубарь указывал, что в основу работы советской федерации должно быть положено «существование Украины как хозяйственной единицы», а за СНК УССР «должна быть обеспечена активная роль в выработке хозяйственного плана». Аналогичные требования, теперь уже к работе партийных центров, звучали, скажем, на VIII Киевской губернской партконференции, на которой национальному вопросу уделялось большое внимание. Среди присутствующих оказались недовольные тем, что ЦК РКП(б) в обход ЦК КП(б)У рассылал на места директивы и материалы, касающиеся повседневной работы, требовал от украинских организаций отчетности, вел активную кадровую политику в ущерб, как они полагали, интересам УССР. При этом недовольные указывали, что, раз местные центры существуют, им и должны принадлежать реальные права. «КП(б)У – не только простое формальное учреждение, которое существует как какая-то уступка, – говорил один из выступающих, – а это есть орган, практически руководящий нашими местными парторганизациями».

При внимательном изучении конкретных материалов хорошо видно, чем руководствовались сторонники укрепления прав республик: национальными ли мотивами или же они были просто защитниками местных интересов. Вообще, проблема взаимоотношений центра и республик в те годы являлась одной из наиболее сложных и важных проблем, стоящих перед советским руководством. Соотношение республиканского и общесоюзного, борьба за расширение прав республик, конечно, имели непосредственное отношение к национальному вопросу (ведь республики были национальными и уже само их создание явилось практическим воплощением ленинского способа его разрешения). Подробное освещение борьбы внутри партийно-государственной верхушки УССР за тот или иной вариант взаимоотношений с центром и ее позиция по вопросам государственного строительства СССР может заслонить интересующие нас проблемы идущих снизу процессов национального строительства. Поэтому перипетии взаимоотношений центра с УССР следует оставить в стороне. Но в общих словах сказать о них придется, поскольку позиция, занимаемая определенными кругами в украинском руководстве, даже не будучи продиктованной национальными интересами именно как интересами национального коллектива, создавала благоприятные условия для деятельности украинского движения, использовала его идейные постулаты и давала ему свои. Посему вкратце укажем, по каким вопросам и как позиции лидеров УССР и украинских националистов могли совпадать.

Борьба против централизации ярче всего проявилась во время разработки основ союзного государства и вскоре после его создания, когда встал вопрос о соотнесении принципов, на которых оно было построено, с заложенными ранее принципами решения национального вопроса и самостоятельности республик. Опять же подчеркнем, что оценки правильности решения национального вопроса могли не совпадать с оценками и подходами националистов, хотя результат в обоих случаях был один и тот же. Наиболее ярко отстаивание местных интересов не с национальных позиций демонстрировал председатель СНК УССР Христиан Георгиевич Раковский (Станчев), этнический болгарин, который никогда к числу украинских националистов не принадлежал и вообще, по словам Л. Троцкого, был одной из наиболее интернациональных фигур в коммунистическом движении. С его именем обычно связывают особую позицию украинской стороны (вернее, одной из группировок в Украинской парторганизации) по вопросу о будущем союзного государства. Выступая на IV совещании (состоявшемся вскоре после XII съезда), в центре внимания которого был национальный вопрос, генеральный секретарь ЦК РКП(б) И. Сталин открыто назвал эту позицию чем-то средним «между конфедерацией и федерацией с перевесом в сторону конфедерации». Действительно, некоторые «товарищи украинцы» (выражение Сталина; помимо Х. Раковского к ним относились Н. Скрыпник, Г. Гринько и ряд других партийных функционеров) пытались перераспределить многие полномочия Союза в пользу республик, при этом отвергая обвинения в стремлении к конфедерализации СССР.

Сам председатель СНК УССР (а в начале 1920-х гг. именно глава правительства был центральной фигурой в руководстве и УССР, и СССР; позже реальная власть сосредоточилась в руках главы партии – генерального (или первого) секретаря ЦК) в годы Гражданской войны хотя и не поддерживал идею полного слияния Украины с Россией, но выступал за их теснейшее объединение в военной и хозяйственной сфере. Но в дальнейшем он изменил свою позицию, выступая против усиления централистской политики Москвы, девизом которой могло служить изречение И. Сталина: «Окраины во всем должны, безусловно, подчиняться центру».

Беспокойство за реальное «обеспечение интересов Украины в различных союзных органах», необходимость которого Х. Раковский отстаивал на октябрьском Пленуме ЦК КП(б)У 1922 г. (что нашло отражение в принятой резолюции), было продиктовано у него социальными и внешнеполитическими причинами. Тенденции к подавлению воли республик он считал пережитком психологии «русского буржуазного шовинизма», способного принести «только большие внутренние и международные осложнения». Действительно, внешнеполитическое значение национального вопроса постоянно подчеркивалось большевиками. «Перед нами украинская Галиция с ее украинской литературой, украинской школой, украинскими университетами», – писал М. Равич-Черкасский, выражая мнение значительных кругов партии. Не за горами было время, полагали большевики, когда Галиция соединится с УССР и ее надо будет «переварить» и коммунизировать. Впрочем, настоящим камнем преткновения была вовсе не маленькая Галиция. Красный глобализм мыслил более масштабно. Решение национального вопроса в УССР не только лишало врагов всех мастей возможности играть на украинском национализме, но и создавало «прецедент национального освобождения», который должен был стать примером для других. Объединенная УССР должна была послужить сильнейшим фактором революционного движения среди государств Европы, прежде всего славянских. На том же IV совещании И. Сталин подчеркнул, что от решения национального вопроса на Украине зависят дальнейшие судьбы коммунистической революции, а для этого надо превратить УССР «в образцовую, ввиду ее громадного значения для народов Запада» республику.

Внутренние причины – это создание предпосылок для ее превращения в образцовую республику, что невозможно было сделать, не ликвидировав националистическое подполье и бандитизм. Но еще больше тревожила Х. Раковского растущая бюрократизация партии, «бюрократический» подход к управлению государством, когда политические соображения, интересы революции подменялись «канцелярским удобством» управления государством. Вообще, влияние внутрипартийной борьбы в РКП-ВКП на политическое развитие УССР и на ее становление как национальной республики изучено пока недостаточно. На самом деле политическая позиция Раковского определялась не столько интересами Украины, сколько противостоянием в руководстве СССР и его личными политическими убеждениями.

До революции Христиан Раковский был типичным профессиональным революционером и «гражданином мира», для которого не существовало ни политических, ни национальных границ. Он активно работал в болгарской, румынской, французской, швейцарской и российской социал-демократических партиях. Имел Раковский и тесные контакты с небезызвестным Парвусом и наиболее последовательным сторонником мировой революции и европейской интеграции Л. Троцким. В дальнейшем Раковский стал одним из главных единомышленников и соратников последнего. Ходом схватки Л. Д. Троцкого с правящей тройкой – Г. Е. Зиновьевым, Л. Б. Каменевым, И. В. Сталиным – и объясняется антибюрократизм Раковского. Дело в том, что лозунг «борьбы за демократию» и «очищение» коммунистической идеи от власти аппарата стал знаменем, под которым Троцкий попытался отстранить от власти триумвират и единолично встать во главе партии и страны.

Всей предыдущей деятельностью и мировоззрением Раковского, его нацеленностью на мировую революцию и было обусловлено его видение будущего СССР и того места, которое должна была в нем занимать Украинская республика. Из этих позиций исходил он, участвуя в выработке принципов союзных отношений.

На XII съезде РКП(б) именно Х. Раковский выступал наиболее резко против распространенной среди партийцев точки зрения на образование СССР как на начало ликвидации республик и отношения к национальным республикам как к «стратегической», «дипломатической игре». Не болея специально, как он сам про себя говорил, судьбами Украины, председатель СНК УССР тревожился, что в повседневной жизни все больше начинает ощущаться расхождение между программой партии и интересами государственного аппарата, являющегося носителем «ведомственной, аппаратной, бюрократической» психологии, все сильнее проникающей и в партию. Поскольку бюрократия была союзной, то и господствовали в ней централистские и великодержавные настроения. Усиление централистских тенденций в союзном аппарате (да и у многих товарищей на местах), по убеждению Х. Раковского и его единомышленников, приводило к столкновению союзных и республиканских интересов и затиранию последних, а значит, и к искажению линии в национальном вопросе. Таковой не был для Раковского самоцелью (и в этом было главное отличие его позиции от позиции националистов), но, как он утверждал, значение имел огромное, так как от его разрешения зависели перспективы развития революции и судьбы партии.

Коммунисты становятся «ведомственными людьми» – обронил в своем выступлении на XII съезде Х. Раковский. В этой фразе – точная характеристика процесса укрепления фактора государственности и его влияния на формирование психологии и поведения союзной (а если смотреть шире, то конечно же и республиканской) бюрократии. В ней и признание того, что наметилась тенденция ставить «объективные» интересы Союза и республик (как государственных единиц) выше «субъективных» (в данном случае доктринально-идеологических). Отметим, что в дальнейшем подспудное или явное противостояние факторов государственности (союзной-«российской» с одной стороны и республиканской-«украинской» – с другой) стало неизменным, если не решающим, моментом в развитии украинско-российских отношений. Дело заключалось еще и в том, какой идеологией прикрывалось это противостояние, тормозилось ли оно ею или, наоборот поддерживалось, и какая государственность оказывалась сильнее и притягательнее…

Раковский полагал, что перспективы революции требуют проведения «правильной» национальной политики, то есть «перекачивания» суверенитета из центра в республики. «Союзное строительство пошло по неправильному пути», считал он, поэтому для устранения бюрократизации «нужно отнять от союзных комиссариатов девять десятых их прав и передать их национальным республикам». Он предлагал оставить в ведении Союза «общие планы и директивы», а оперативное управление передать наркоматам республик, сделав их подотчетными республиканским ЦК и СНК. Самостоятельности республик должно было способствовать сохранение за ними наркоматов иностранных дел и внешней торговли, для чего те надлежало перевести из слитных в объединенные (директивные).

Споры велись также по вопросу о структуре Президиума ЦИК СССР, являвшегося носителем высшей власти в стране в перерывах между съездами. Единомышленники Х. Раковского (активно этого добивался, скажем, Н. Скрыпник) настаивали на разделении ЦИК на две палаты со своими президиумами, хотя и составляющими единый ЦИК, но действующими самостоятельно. Интересы республик должен был отстаивать Совет национальностей. Но эти предложения, особенно в условиях набиравшей силу борьбы триумвирата с Троцким, были обречены на провал. На XII съезде и IV совещании позиция Раковского была подвергнута уничижительной критике. Сталин прямо заявил: «Мы создаем не конфедерацию, а федерацию республик, одно союзное государство», тогда как, скажем, отсутствие единого президиума – «носителя верховной власти в промежутках между сессиями» – фактически сводило союзную власть «к фикции».

В сфере внимания сторонников широких республиканских полномочий находились не только политические институты, но и экономика. На том же совещании, секретный статус которого позволял открыто говорить о том, что широким массам знать было не нужно, председатель Госплана УССР Г. Гринько выступил против сложившейся явочным порядком формулы: «распространяется на весь Союз». Речь шла о вмешательстве ЦИК СССР в компетенцию ВУЦИК и прочих «выступлениях и прегрешениях центральной власти». Игнорирование Украины как цельного хозяйственного организма, необходимость которого для «товарищей украинцев» была очевидна и самоценна, требовала, как полагал Г. Гринько, юридического закрепления ее «хозяйственных и конституционных прав». Украинская республика должна была «полностью и реально» обладать правами «хозяйственной инициативы». Не один Гринько выступал с позиций независимости украинского хозяйственного организма. Тот же Х. Раковский настаивал на необходимости дать «республикам гораздо больше прав в финансовом хозяйстве и большую инициативу в распределении… кредитов», например сельскохозяйственного.

Реакция на любой шаг центра носила порой болезненный характер. Во всем виделось покушение на республиканский суверенитет. Нередко доходило до крайности, и слова Ленина о создании действительного равенства республик (и языков, культур) путем сознательного помещения бывшей «угнетающей» нации в заведомо неравное положение понимались буквально, а любые попытки если и не пересмотреть подход в целом, то во всяком случае устранить некоторые возникающие при этом перегибы расценивались как наступление великодержавного шовинизма. Даже сам председатель СНК СССР А. И. Рыков на объединенном Пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) (июль-август 1927 г.) был вынужден заявить, что из всех союзных республик самой отсталой по оплате культработников является РСФСР. Наиболее передовыми в этом отношении были УССР и Закавказье. Но попытка выровнять положение, то есть поднять зарплату учителям в России, была расценена украинскими товарищами как великодержавный шовинизм. «Было правильно, – иронично замечал А. Рыков, – когда в Тамбовской губернии получали на 40–50 рублей меньше, это было в интересах национального самоопределения, а когда получают на 2–3 рубля больше, то это великорусский шовинизм».

В основе борьбы за права республик в экономической сфере, как и за их права вообще, лежало известное положение о «специфике» и «особенностях» украинских условий. Чем бы ни была продиктована борьба украинского руководства за расширение республиканских полномочий, она полностью отвечала интересам украинских националистов, так как объективно была направлена на строительство национальной государственности и, косвенно, на развитие национального коллектива. К тому же противостояние центру выглядело как традиционное для националистов противостояние России и русскости. Речи «оборонцев» республиканских прав чуть ли не слово в слово совпадали с тем, что говорили по тому же самому поводу настоящие националисты. На заложенном выступлениями партийных руководителей УССР «фундаменте» чуть позже появились теории М. Волобуева, Н. Хвылевого, повторявшие (может, чуть резче) их основные моменты.

Постепенный переход власти от советских органов к партийным позволил Сталину, используя партийную дисциплину и опираясь на противников Троцкого и Раковского в парторганизации Украины, изолировать последнего. Если перед XII съездом РКП(б) председатель СНК УССР мог выступать от имени партийной организации Украины (позиция Раковского обсуждалась на VII Всеукраинской конференции), то после съезда Сталин уже имел прочную опору в лице большинства Политбюро ЦК КП(б)У. Х. Раковского без его ведома назначили полпредом в Великобританию и убрали из страны.

С устранением Х. Раковского от украинских дел местнические настроения и борьба за расширение республиканских полномочий не прекратились и даже приобрели более выраженную национальную подкладку. Роль выразителя этих тенденций постепенно переходила к фигуре наркома просвещения, имевшего широкие полномочия в области образования и культуры, а главное, отвечавшего за проведение политики украинизации – то есть за решение национального вопроса и превращение Украины в «образцовую республику» в целом. Борьба за тот или иной юридически оговоренный вариант союзного устройства завершилась поражением сторонников большей республиканской самостоятельности. Но состязание союзного и республиканского вовсе не обязательно должно было вестись за те или иные юридические позиции. Перераспределять полномочия можно было и внутри существующей системы, тем более что права республик не были такими уж маленькими.

И кроме того, важно было грамотно обосновать неудовольствие «затиранием» прав республик. Х. Раковский, вслед за Л. Троцким, обосновывал это необходимостью бороться с растущим бюрократизмом центрального аппарата (и, как подразумевалось, с самим Сталиным). В условиях жесткой внутрипартийной борьбы этого простить ему не могли. Если же неудовольствие было прикрыто иными мотивами, например национальными или хозяйственными, оно имело больше шансов на успех, так как полностью соответствовало духу и букве XII съезда, предусматривавших всестороннюю помощь республикам и их национальному развитию. Под этим флагом и проходило в дальнейшем противостояние центру, причем национальное часто приобретало довлеющее значение, а нередко и являлось побудительным мотивом этого противостояния.

Присутствие в КП(б)У выходцев из украинских партий и курс на украинизацию усиливали в ней украинские настроения и сближали украински настроенных партийцев с беспартийной национальной интеллигенцией. Затруднения, которые украинизация встречала на своем пути, становились лишь новым поводом к их совместным действиям против подлинных и мнимых проявлений великодержавных настроений. Сближение позиций и единство целей и средств (пусть и тактическое) начало отчетливо проявляться в середине десятилетия в ходе литературной дискуссии. Но сами по себе «хвылевизм» и «волобуевщина» не могли бы стать серьезным фактором общественной жизни и остались бы просто «контрреволюционными вылазками», если бы не находили поддержку и источник легитимации в партии, в деятельности наркомов просвещения. Именно в работе Наркомпроса УССР, сосредоточившего большое идейное и фактическое влияние на жизнь республики, проявилась тенденция совмещения национального фактора с фактором государственности. Наркомпрос УССР стал точкой пересечения действия официальной украинизации и украинизации «низовой», идущей от национального движения.

К середине десятилетия политика украинизации столкнулась с двумя на первый взгляд взаимоисключающими трудностями. Если коренизация партийного, советского аппарата, комсомола (то есть увеличение в нем доли украинцев) протекала успешно, то их украинизация (то есть перевод их деятельности на украинский язык) шла довольно вяло, встречая сопротивление работников аппарата. В то же время украинизация в народном образовании, сфере культуры шла высокими темпами и проводилась преимущественно руками национальной интеллигенции. Переход инициативы в культурно-национальном строительстве в руки элементов, именуемых большевиками «шовинистическими», «петлюровскими», «антисоветскими», создавал реальную угрозу отрыва партии и советской власти от масс и воспитания последних в националистическом духе. Отказ большевиков от иных, альтернативных вариантов национального развития для населения Украины и следование в русле ленинской доктрины разрешения национального вопроса не оставляли им иного выхода, кроме как усилить украинизацию партии и госаппарата с тем, чтобы перехватить инициативу из рук украинской интеллигенции. Это можно было сделать только наполнив строящуюся национальную по форме украинскую культуру социалистическим содержанием, то есть повести украинизацию ради совершенно иных целей – не ради ее самой, а ради укрепления пролетарской составляющей украинской культуры.

Увеличение темпов украинизации, а также борьба против «буржуазного национализма» были связаны с именем секретаря ЦК РКП(б) Лазаря Моисеевича Кагановича, в апреле 1925 г. направленного на работу на Украину. Назначение Л. Кагановича на пост генерального секретаря КП(б)У (этот пост был введен специально «под него») преследовало ряд задач. Основной задачей нового руководителя парторганизации Украины стало очищение ее рядов от троцкистско-зиновьевских оппозиционеров, укрепление и превращение в надежную опору Сталина. Предыдущий глава – первый секретарь ЦК КП(б)У Э. И. Квиринг – был надежным союзником Сталина во время борьбы с Троцким и немало сделал для отстранения от управления республикой вождя украинских троцкистов Раковского. Однако затем он был уличен в переговорах с вождем новой левой оппозиции – Г. Е. Зиновьевым, утратил доверие и был заменен проверенным Кагановичем. И новый руководитель Украинской парторганизации полностью оправдал доверие своего «шефа». Л. Каганович был человеком «со стороны», от КП(б)У не зависел и подчинялся лично генеральному секретарю ЦК РКП(б). Усиление веса и значения КП(б)У выразилось не только в учреждении поста генерального секретаря ее ЦК, но и в повышении ее статуса в целом – всеукраинские конференции вновь стали называться съездами. Превращение Украинской парторганизации в опору ЦК требовало укрепления в ней дисциплины и беспрекословного подчинения. Поскольку Украина являлась национальной республикой, а национальный вопрос очень живо в ней дискутировался, то одним из непременных условий этого стала борьба с любыми подходами, расходящимися с проводимым курсом: как с сопротивлением украинизации, так и с украинскими настроениями, со стремлением трактовать украинизацию как самоценную вещь. Борьба за овладение украинским культурным процессом стала другой важной задачей генсека КП(б)У.

Л. Каганович взялся за дело со свойственной ему энергичностью. Созданная под его руководством комиссия Политбюро ЦК КП(б)У по украинизации повела работу ускоренными темпами. И действительно, административные методы принесли свои результаты. Например, в 1926 г. делопроизводство в УССР было украинизировано на 65 %, тогда как в начале 1925 г. – только на 20 %, столь же активно велась украинизация образования. Вместе с тем методы, а главное, заданная идеологическая направленность новой украинизации «по-сталински» вызвала недовольство у наркома просвещения УССР А. Я. Шумского, которое вскоре переросло в открытое противостояние Кагановичу. В ходе этого противостояния выявилось истинное отношение сторон к украинскому вопросу.

Бывший боротьбист Александр Яковлевич Шумский в 1924 г. был назначен на пост наркома просвещения для того, чтобы способствовать усилению украинизации. «Пора положить конец топтанию на месте в вопросе об украинизации», – заявил он на апрельском (1925 г.) Пленуме ЦК КП(б)У. Он говорил, что украинизация – это не превращение кого-либо в украинскую национальность. На практике же его политика сводилась именно к этому.

Каганович же свою задачу видел в том, чтобы «учитывать политические перспективы» и бдительно следить за тем, «куда идет украинизация, гарантируя ее направление в сторону укрепления диктатуры пролетариата». Как и его «шеф», он понимал, что развитие украинской культуры и нациостроительство зашли далеко и под прикрытием официальной политики все больше начинают развиваться в националистическом духе, естественно с перманентно присущим этому процессу идейным и организационным противостоянием России и всему русскому, которые вольно или невольно ассоциировались с СССР и большевизмом. (Именно для того, чтобы разрушить это далеко не верное представление о тождественности русского и большевистского, и проводилась политика коренизации.) Между тем та же литературная дискуссия показала, что национально-культурные процессы, как и сама украинизация, из чисто культурной сферы перемещались в идеологическую. Поэтому придание украинизации «направления в сторону укрепления диктатуры пролетариата» было немыслимо без победы над ее националистической трактовкой на идеологическом фронте. Носителями таковой являлись национальная интеллигенция и те круги в партии, которые считали украинизацию явлением более широким, нежели средством по укреплению диктатуры пролетариата, и во главу угла ставили интересы «национального возрождения» «ранее угнетенного народа».

Шумский тоже был сторонником форсирования украинизации, но именно с позиций восстановления «исторической справедливости». В своем противостоянии Кагановичу он начал апеллировать к Сталину. В октябре 1925 и апреле 1926 г. он поднимал вопрос о замене Л. Кагановича на посту генерального секретаря КП(б)У В. Чубарем, обвиняя его в формально-аппаратной украинизации, из-за которой создавалось положение, при котором «рост украинской культуры и украинской интеллигенции идет быстрым темпом», а партия Украины от него отстает и может упустить это движение, если не возьмет его в свои руки.

Вину за отставание партии А. Шумский возлагал на Л. Кагановича, чьи личные качества и методы работы (авантюры, карьеризм, «метод организационного нажима», «оттирания высших советских учреждений и руководителей этих учреждений» от реального управления) (вот они – личные полномочия! – А. М.) не соответствовали, как он считал, потребностям КП(б)У. Но не только Л. Каганович виделся «злым гением» украинизации. Он был лишь верхушкой айсберга, название которому, как можно понять из слов наркома просвещения, предательство национальных интересов украинского народа компартией Украины и особенно коммунистами-украинцами. Собственно, по глубокому убеждению А. Шумского, этнические украинцы-коммунисты делились на две неравные группы. Одна – это настоящие украинцы, с болью отзывающиеся на то угнетенное «колониальное» положение, в котором находился (а если продолжить его мысль, и остается до сих пор, потому что УССР не стала подлинно самостоятельным государством) украинский народ. Но «они в партии забиты, загнаны и составляют меньшинство даже арифметическое, не говоря уже о влиянии». И происходит это «потому, что в партии господствует русский коммунист, с подозрительностью и недружелюбием, чтобы не сказать крепче, относящийся к коммунисту-украинцу». Русский коммунист-господин (а в эту категорию попадали не только великороссы, но также обрусевшие инородцы и евреи, как Каганович) правил не сам, а «опираясь на презренный, шкурнический тип малоросса, который во все исторические эпохи был одинаково беспринципно-лицемерен, рабски-двоедушен и предательски подхалимен. Он сейчас щеголяет своим лжеинтернационализмом, бравирует своим безразличным отношением ко всему украинскому и готов всегда оплевать его (может, иногда и по-украински), если это дает возможность выслужиться и получить теплое местечко».

Именно в этой неукраинской, малороссийской психологии усматривал Шумский причины трудностей, с которыми пришлось сталкиваться украинизации («идет туго»), а УССР из-за них же не могла превратиться в подлинно самостоятельную советскую республику. Как можно убедиться, коммунист, нарком просвещения УССР слово в слово повторял то, что думали и говорили в своем кругу о большевистском режиме, о характере партии украинские националисты в эмиграции и внутри страны. На существующую действительность Шумский смотрел с позиции украинского националиста, сторонника и участника реализации украинского национального проекта. Главное препятствие – это русскость (и свои «шкуры» – «малороссы») и партия как ее современный носитель (пусть и формальный, вненациональный). Таким образом, бывший боротьбист Шумский, еще в 1920 г. называвший Красную армию оккупационной силой, не только не отказался от своих прежних эсеровско-боротьбистских взглядов, но и считал ту позицию, которую он занимал до момента вступления в КП(б)У, правильной. «Партия должна стать украинской и по языку, и по культуре», -считал он. Строительство Украины надо вырвать из рук малороссов и тех, кто «не привлекает к руководству партийной и профсоюзной работой коммунистов, непосредственно связанных с украинской культурой», и передать его тем людям, которые «верят в дело украинской культуры… знают и хотят знать эту культуру, которые поддерживают и могут поддерживать нарастающее движение за украинскую культуру». А для этого, считал нарком просвещения, надо было самыми решительными темпами проводить украинизацию «в партии и среди пролетариата».

Конфликт внутри КП(б)У сразу же привлек внимание противников Страны Советов. За ситуацией внимательно следила украинская общественность, а эмиграция восприняла конфликт с воодушевлением, посчитав его началом долгожданного перерождения партии в защитницу украинских интересов. Например, один из столпов эмиграции Н. Шаповал в газете «Нова Україна» (ноябрь 1927 г.) советовал украинским коммунистам «увеличить влияние украинской националистической оппозиции… вести себя так, чтобы оппозицию считали выразителем интересов украинских рабочих и крестьян». «Тех коммунистов-украинцев, которые подлизываются к Москве, – увещевал Шаповал, – нужно взять под бойкот, как изменников… и презренных малоросов» (бросается в глаза прямое заимствование из слов А. Шумского). Эмигрантская и западноукраинская пресса продолжала симпатизировать А. Шумскому, а затем Н. Хвылевому и М. Волобуеву, одобряя их борьбу против «москвофильских коммунистических коммивояжеров» и «империалистов». Естественно, настроения эмиграции не могли остаться незамеченными и оказывали влияние на реакцию большевиков, как и на всю идеологическую борьбу на «украинском фронте».

Ситуация между тем требовала разрешения. Сталин ответил на претензии Шумского в свойственном ему духе, формально признав их правильными, фактически же указав на недопустимость проводимой наркомом линии. В своем письме «тов. Кагановичу и другим членам ПБ ЦК КП(б)У» генсек согласился с необходимостью перелома психологии советских и партийных работников, недооценивающих серьезность украинизации и скептически к ней относящихся, высказался за правильный подбор и создание кадров, «способных овладеть новым движением на Украине». Но тут же указал на недопустимость передачи руководства национально-культурным строительством «в руки чужих нам элементов».

Он охладил пыл украинизаторов вроде Шумского, сказав, что украинизация – «процесс долгий, стихийный, естественный» и искусственно форсировать ее темпы нельзя. Ошибка Шумского, неторопливо пояснял Сталин, заключалась в том, что он неправильно понимал украинизацию и не учитывал опасность, исходящую от чрезмерного потворствования национальному движению. Кадры коммунистов были слабыми, а украинизация «сплошь и рядом» возглавлялась «некоммунистической интеллигенцией». Все это могло «принять местами характер борьбы за отчужденность украинской культуры и украинской общественности от культуры и общественности общесоюзной, характер борьбы против “Москвы” вообще, против русских вообще, против русской культуры и ее высшего достижения – ленинизма». А такая опасность на Украине, по мнению вождя, становилась «все более и более реальной». Сталин ссылался на «некоторых украинских коммунистов», например Н. Хвылевого. «Только в борьбе с такими крайностями можно превратить поднимающуюся украинскую культуру и украинскую общественность в культуру и общественность советскую». Сталин ненавязчиво, но твердо отверг и требования Шумского форсировать темп «украинизации» партийной верхушки КП(б)У и очистить ее от «малороссов».

После такого ответа позиции наркома просвещения резко пошатнулись. Вопрос о А. Шумском (а затем и об олицетворяемом им уклоне в национальном вопросе от линии партии) начал широко обсуждаться на различных партийных форумах, например на июньском (1926 г.) Пленуме и на заседаниях Политбюро ЦК КП(б)У. А. Шумский был вынужден признать ошибочность постановки вопроса об устранении Л. Кагановича с поста генсека, полномочия которого, кстати, были подтверждены пленумом. В феврале 1927 г. украинское ПБ, разбирая вопрос о состоянии народного образования, подвергло работу Наркомпроса резкой критике, отметив «неправильность линии» при проведении национальной политики, бессистемное руководство украинизацией и ослабление в Наркомате партийного руководства. Успехи в деле украинизации Каганович объявил заслугой партии (и, тем самым, самого себя), а не соратников Шумского. «Меньше всего в этом заслуга Наркомпроса, который не сумел охватить и руководить этим процессом, шедшим мимо Наркомпроса». Шумский, которому все чаще приходилось объясняться и оправдываться, вынужден был согласиться, что «динамикой происходящего общественного процесса строительства украинской культуры» он не овладел. В конечном счете Шумский был освобожден с поста наркома и отозван из Украины. В феврале-марте 1927 г. на Объединенном пленуме ЦК и ЦКК КП(б)У его поведение было уже охарактеризовано как «национальный уклон» от линии партии. И борьба против уклона Шумского, получившего название «шумскизма», пошла по нарастающей. Уже мартовский (1928 г.) Пленум назвал «шумскизм» одной из разновидностей украинского фашизма.

Отношение «украинских» кругов к оппозиции Шумского и Хвылевого было неоднозначным, и диапазон оценок, как указывалось в составленной аналитиками ГПУ «Записке об оживлении украинской контрреволюции», был чрезвычайно широким. «Правые» круги отнеслись к ней недоверчиво, подозревая, что это «не что иное, как блеф, как грандиозная провокация, направленная к выявлению тех групп и лиц, которые пойдут за Шумским и Хвылевым». Но, не разделяя их взглядов, они в то же время усматривали в ней «защиту интересов украинцев». «Левые» круги, в целом разделявшие платформу Шумского и Хвылевого, были довольны появлением этого «знаменательного проявления» украинского национализма «внутри самой партии» как фактора, способствующего «развитию украинской самостийнической идеологии и деятельности». Но и те и другие были неприятно встревожены тем, что в партии проводится «борьба с украинцами», а «проявление инициативы в украинском направлении кончается ссылкой».

Развенчание национального уклона в КП(б)У велось параллельно с развенчанием «хвылевизма», а потом и «волобуевщины», которые имели общие с «шумскизмом» корни. Утверждалось, что проявления «шумскизма» в культуре и экономике стали возможными благодаря позиции А. Шумского, прикрывавшего и даже защищавшего их (позже аналогичные обвинения падут на нового наркома просвещения Н. Скрыпника, в то время активного борца с «шумскизмом»), Скрыпник, в частности, обрушился на Шумского за его отношение к ВАПЛИТЕ, к творчеству Н. Хвылевого и ту позицию, которую он занимал в ходе литературной дискуссии. На майском (1926 г.) Пленуме Шумский прямо заявил, что «согласен с основной мыслью т. Хвылевого о том, какими путями должна развиваться украинская литература и какими материалами она должна питаться». Не согласен он был лишь «с той формой, в которую облекает Хвылевой свою правильную мысль». А ведь именно нарком просвещения во многом определял линию, по которой шло развитие литературы (в частности, он редактировал известный журнал «Червоный шлях», где печатались Хвылевой и его единомышленники). Шумский обвинялся в потворстве и покровительстве Н. Хвылевому, то есть в оправдании теории борьбы культур в ее украинском варианте и приоритетности ориентации молодой украинской культуры на западные образцы. Действительно, бывший нарком полагал (и не без основания), что в УССР продолжается борьба двух культур «за аудиторию… за рынок сбыта продукции своего труда», но, формально порицая и русскую, и украинскую интеллигенцию, он всецело был на стороне последней, называя ее борьбу «борьбой за права», да «и сам являлся… сторонником и представителем» теории «борьбы культур».

Между тем июньский (1926 г.) Пленум решительно осудил Н. Хвылевого и вместе с ним «шумскизм» и «хвылевизм». «Такие лозунги, – говорилось в резолюции Пленума, – могут только служить знаменем для растущей на почве НЭПА украинской мелкой буржуазии, которая возрождение нации понимает как буржуазную реставрацию, а под ориентацией на Европу… подразумевает ориентацию на Европу капиталистическую – отмежевание от цитадели международной революции, столицы СССР – Москвы». Каяться в ошибках пришлось и Хвылевому.

Особое место в критике национального уклона занимали проблемы украинизации рабочего класса, прежде всего его русской и русскоязычной части. О недопустимости форсирования темпов в этом вопросе весьма резко высказался И. Сталин. Признав, что состав пролетариата будет постепенно меняться, украинизироваться, он отверг попытки украинизировать его «сверху». «Нельзя заставить русские рабочие массы отказаться от русского языка и русской культуры и признать своей культурой и своим языком – украинский, поскольку это противоречит принципу свободного развития национальностей», – предостерегал Сталин, напоминая, что это может лишь спровоцировать рост антиукраинского шовинизма. Пролетариат считался и являлся опорой советской власти, и активность, с которой украинская интеллигенция старалась украинизировать его ради завоевания украинского культурного процесса или ради превращения его в украинский по виду и по духу (конечный результат был бы одним), вызывала обеспокоенность у советского руководства. В заявлении ЦК КП(б)У о сути шовинизма на Украине, направленном в адрес Исполкома Коминтерна (1927 г.), в разделе об украинском уклоне вопрос об украинизации рабочего класса стоял на первом месте. Там же говорилось, что национальный уклон в КП(б)У проявлялся в недооценке и непонимании роли рабочего класса и компартии (якобы не желающих строить Украину и не делающих этого) в разрешении национального вопроса на Украине, в бюрократическом и националистическом подходе к темпам (форсированным) и форме приобщения неукраинской части рабочего класса к украинской культуре и в стремлении насильственно украинизировать русских и прочих рабочих – неукраинцев.

Далее следовали пункты, в которые были сведены взгляды на партию всех ее критиков в национальном вопросе, начиная с украинских эсеров и эсдеков и заканчивая позицией А. Шумского. Уклон проявлялся в неверии в силы и способность партии проводить национальную политику; в стремлении подорвать доверие к партийным кадрам (к русским и назначенным из других республик – намек на Л. Кагановича); в представлении о партии как об организации – носительнице русского шовинизма, в которой угнетаются коммунисты-украинцы; в травле украинских товарищей, проводящих правильную линию и потому квалифицируемых как изменники, ренегаты, «презренные малороссы». И наконец, перебрасывался мостик между критикой партии и шовинизмом в вопросах строительства украинской культуры, заключавшемся в поддержке проповеди ориентации украинской культуры на капиталистическую Европу в противовес Москве.

Но не стоит усматривать в борьбе с «шумскизмом-хвылевизмом» исключительно гонения на «национально сознательных ведьм». Начавшаяся кампания подогревалась и корректировалась расстановкой сил в руководстве страны. Вполне правомерно утверждение российской исследовательницы Е. Ю. Борисёнок о том, что «украинизационную политику большевиков следует рассматривать в контексте партийно-политической борьбы в РКП(б) – ВКП(б)». События 1926 г. не были исключением. Левая оппозиция во главе с Г. Зиновьевым и Л. Каменевым активно эксплуатировала национальный вопрос, стремясь заручиться поддержкой мощной Украинской партийной организации. В апреле 1926 г. на сессии ЦИК СССР, на котором правительство УССР отчитывалось о проделанной работе, с критикой в его адрес «за крайности украинизации», проявления «зоологического русофобства», притеснения русского и русскоязычного населения и русского языка, выступил известный коммунист Ю. Ларин (Лурье). В двух номерах журнала «Большевик» была также помещена его статья, в которой говорилось, что «местные партийные и государственные органы перегнули палку» в проведении украинизации. Выступление Ю. Ларина не нашло поддержки у большинства участников сессии, но сигнализировало об отношении определенных кругов партии к состоянию дел на Украине. Недовольство украинизацией звучало и из уст вождей партийной оппозиции. Например, Г. Зиновьев, выступая на заседании Президиума ЦКК (июнь 1927 г.), назвал национальную политику И. Сталина «архибеспринципной», приведя в качестве примера Украину, ще «такая» украинизация «помогает петлюровщине, а настоящему шовинизму отпора нет».

Использование в своих интересах распространенного недовольства украинизацией могло сослужить оппозиции добрую службу. Внутрипартийная борьба заставляла Сталина и его верного соратника Кагановича лавировать в национальном вопросе. Украинизация была колоссальной уступкой украинским кругам уже сама по себе. Но надо было поддерживать баланс. Обвиняя оппозицию в великодержавных настроениях, они в то же время должны были сохранить поддержку тех украинских коммунистов, кто не выступал против линии партии, но был недоволен украинизацией. Кампания против национального уклона и его «покровителя» Шумского лишала оппозицию сильных аргументов и «отсекала» от нее тех, кто был готов ее поддержать исключительно из-за национального вопроса.

Развернувшаяся кампания по развенчанию «триединого уклона», снятие А. Шумского и критика «украинизации ради украинизации» стали явным симптомом того, что в руководстве ВКП(б) местный национализм все больше и больше начинал восприниматься (и объявляться) главной опасностью. Голоса, критикующие украинизацию не в чьем-либо толковании, а как политику вообще, стали раздаваться все чаще. Но это, безусловно, не означало прекращения борьбы против великорусского и великодержавного шовинизма. Он по-прежнему расценивался как главная опасность (об этом, например, говорилось в резолюции июньского (1926 г.) Пленума ЦК КП(б)У). Любые попытки критиковать украинизацию, если критика исходила не из уст Сталина и его окружения, расценивались в лучшем случае как ошибка, если не враждебный выпад, и не находили поддержки наверху. В уже упомянутом заявлении ЦК КП(б)У в Исполком Коминтерна говорилось о необходимости борьбы с великодержавным уклоном в партии и перечислялись его черты.

Несмотря на кампанию против «триединого уклона», курс на украинизацию свернут не был. Напротив, невзирая на явное одергивание тех, кто видел в ней самоцель, в конце 1920-х гг. темпы украинизации выросли, а сама она продолжала представлять собой нечто большее, нежели средство по укреплению диктатуры пролетариата и приближения партии и власти к народу. И оставалась она таковой благодаря новому наркому просвещения Николаю Алексеевичу Скрыпнику. Его личный вклад, а также руководимого им Наркомата в дело строительства украинской национальной общности был действительно значительным. Начиная с 1930 г. нарком не только отвечал за народное просвещение, но и контролировал проведение украинизации во всех областях народного хозяйства, в средствах массовой информации, партийном и советском аппарате, то есть имел возможность влиять на все стороны жизни республики, и в том числе на кадровую политику. Несмотря на то что Н. Скрыпник выступал как один из обличителей «шумскизма», со своим предшественником на посту наркома у него было больше общего, чем различного.

Н. Скрыпник был настоящим большевиком, членом РСДРП с 1897 г., в левых украинских партиях не состоял. Однако в его работе наиболее полно проявились оба фактора, отвечающие за выработку своего рода «украиноцентризма» (фактор государственности и национальный фактор), причем находились они друг с другом в органическом единстве. Но фактор национальный, то есть интересы украинского народа и его национального развития, которое Скрыпник считал одним из условий победы пролетарской революции на Украине, занимал все же центральное место. Нарком чрезвычайно интересовался национальным вопросом, но как сам говорил, подходил к нему «не только академично и во всяком случае не абстрактно», а рассматривал «его применительно для освободительной борьбы пролетариата». Путь Украины к социализму он не мыслил без неограниченного национального строительства и развития национального самосознания. Главную задачу культработников он видел в том, чтобы «массы каждой национальности как можно шире развили свое национальное сознание». Понятно, что речь шла прежде всего об украинской национальности.

Для всесторонней разработки национального вопроса и методов его практического разрешения при Украинском институте марксизма им была создана кафедра национального вопроса. Благодаря стараниям наркома она приобрела положение центральной инстанции подобного рода, в которой готовились специалисты по национальному вопросу для всех национальных республик СССР. В вузах, техникумах, партшколах был введен предмет «Национальный вопрос и ленинизм». Изучение национальной проблемы и ее интерпретации Скрыпником было обязательно и для старших школьников. Решение национального вопроса на Украине, по Н. Скрыпнику, заключалось в ликвидации явления, которое он называл «укапизмом». «Укапизм» он считал боязнью потери Украиной своей национальной и государственной самостоятельности, которая и двигала всеми украински ориентированными группами, в том числе в КП(б)У. Скрыпник старался ликвидировать почву, питающую «укапизм», – то есть создавать «Украину». Это строительство велось по трем направлениям: по пути превращения «этнографического элемента» в национальный коллектив через его украинизацию и развитие украинского самосознания; по пути создания, развития и закрепления украинских символических ценностей – языка, культуры (пусть даже «пролетарской» и «социалистической»); по пути строительства и укрепления украинской государственности.

Как видим, работа наркома ничем не отличалась от той, которая стояла перед украинским движением. И действительно, у проводимого Н. Скрыпником курса было немало точек соприкосновения с тем, о чем думали и что делали украинские националисты. Расхождение было идеологическим: Скрыпник считал себя большевиком и все свои поступки соизмерял с партийными решениями и интересами коммунистической революции. Самоопределение украинской нации он видел только в рамках советской государственности и в границах СССР.

Советский Союз он считал не «единой неделимой» Россией и не «конгломератом» национальных государств. «Мы не исходим из точки зрения ни единого государства, поглощающего объединяющиеся единицы, – говорил он от лица «товарищей украинцев», отстаивающих свое видение будущего Союза, – ни конфедерации, где союз не имеет своей воли» (стиль оригинала). Каким же представлялся ему этот союз? СССР – «единое суверенное государство, выступающее как единое целое», но такое, где «объединяющиеся республики остаются внутренне независимыми… передавая определенную долю своей суверенности Союзу Соц. Республик для экономической и политической борьбы вовне». Отстаивая эту точку зрения, Скрыпник старался сохранить за республикой как можно больше суверенных прав. Этим была продиктована его борьба за создание двухпалатного ЦИК СССР, который бы гарантировал права республиканских органов власти в случае несогласия союзных органов с их решениями, его стремление закрепить за УССР широкие бюджетные права. Еще в бытность наркомом юстиции УССР Скрыпник отстаивал права Украины и других республик на собственное гражданство и юрисдикцию над своей территорией. В частности, на Всесоюзном совещании наркомов юстиции, проходившем в Харькове в декабре 1923 г., ему удалось отстоять право республик на собственные кодексы, тогда как Союзу отходила выработка общих положений советского строительства. Видное место в отстаивании полномочий республик занимала борьба за право распоряжаться экономикой. Например, в 1931 г. на заседании Комиссии национального вопроса при ВУАН нарком говорил, что в условиях социалистической реконструкции необходимо соединить экономику и национальную проблему, вывести последнюю из узкого круга этнографии и кооперации, придать развитию промышленности и сельского хозяйства украинское содержание, то есть развивать хозяйство УССР как специфическое украинское хозяйство.

В отличие от Х. Раковского, для которого отстаивание прав республик было борьбой за революционные принципы и приближение мировой революции, борьбой против растущей бюрократизации безотносительно к национальным проблемам, для Н. Скрыпника упрочение республиканского организма было средством, одним из способов решения национального вопроса и «освобождения» украинцев от «колониальных» пережитков. Для их быстрейшего преодоления он считал желательным объединение всех украинских земель в одной республике. Поскольку значительная часть таковых находилась за рубежами Советского Союза – в составе Польши, Румынии и Чехословакии – и была недоступна, то свою энергию Н. Скрыпник и украинское руководство направили на сопредельные с УССР районы РСФСР.

О национально-территориальном размежевании 1925 г. уже шла речь. Вот тут ярко и проявился подход Н. Скрыпника к национальному вопросу с позиций активного участника и руководителя процесса нациостроительства. Вопрос о восточнославянском пограничье, о национальной (и даже этнической) принадлежности его населения не так очевиден даже сейчас, тем более он не был таковым в середине 1920-х гг. Тем не менее, основываясь на бытовой речи, каких-то этнографических особенностях (вслед за поколениями националистов, рисовавших Соборную Украину), Н. Скрыпник посчитал украинскими ряд территорий Воронежской, Курской, Ростовской губерний, Кубань. В частности, в 1928 г., перед реорганизацией Центрально-Черноземного района, Н. Скрыпник написал статью «О границах УССР», в которой добивался пересмотра существовавших границ как мешающих свободному развитию украинской национальности. С цифрами в руках руководство УССР готовилось к территориальному размежеванию. Мотивировки были следующими: Украина не может сохранять «пережитки дореволюционных национальных отношений и не может быть заключена в границах Малороссийских губерний плюс Новороссия». Второй причиной была «забота» о местном украинском населении, подвергающемся «русификации». Печать УССР чутко реагировала на любые случаи «дискриминации», подсчитывая число украинских школ в России и сравнивая их с количеством русских школ на Украине.

Этот вопрос Скрыпник поднимал и позже. Например, в ноябре 1932 г., несмотря на сопротивление ряда его коллег в руководстве республики, он вновь выступил со статьей о положении украинцев «за границей» – в Центрально-Черноземной области РСФСР и Казахстане, назвав украинский вопрос приоритетным заданием для руководства этих регионов. «Если в ЦЧО не обращают преимущественного внимания на разрешение украинского национального вопроса, на культурное и экономическое поднятие украинцев в ЦЧО (заметим, не всего вверенного населения этой области, а именно представителей одной этнической группы. – А. М.), то это свидетельствует о наличии там российско-великодержавного шовинизма», – бросал обвинения Скрыпник. Вообще, подобный шантаж, равно как и уместное или неуместное политизирование любых вопросов ради победы над оппонентами, был свойствен наркому. «Все, что отстаивали противники его фантазий и самодурства, – писал С. Ефремов, не раз имевший возможность сталкиваться со Скрыпником по работе (например, на совещаниях по вопросам правописания), – он сразу переводил на “политическую почву”(!) и этим… затыкал противникам рот». Действительно, кому хотелось прослыть, скажем, великодержавным шовинистом?

Свою точку зрения на присоединение территорий РСФСР Скрыпник не изменил и после того, как в декабре 1932 г. Политбюро ЦК ВКП(б) высказалось о нецелесообразности нового территориального передела. Делая доклад в Институте Маркса-Ленина он подтвердил, что никогда не отказывался от требований присоединить к УССР часть ЦЧО, Таганрог, Кубань, поскольку считал выполнение этих задач обязанностью советской власти перед международным коммунистическим движением.

Скрыпник вообще уделял большое внимание положению украинского населения за пределами УССР и развитию его в украинском духе. С не меньшей энергией он работал на ниве нациостроительства в республике. По его словам, для этого необходимо было полностью отойти от представления, что русский язык в республике – основной, исходный «пункт», от которого ведется изображение картины украинизации. Такой точкой отсчета он предлагал сделать украинский язык (поскольку русский, по его мнению, был языком нацменьшинства). Этому должны были способствовать и методики преподавания украинского и русского языков, основанные на так называемой теории родственных языков. То есть изучение, скажем, украинского языка надлежало вести при помощи постоянных сравнений с русским, а внимание учащихся заострять на малейших различиях между ними. Данный способ преподавания являлся удобным средством формирования национальной идентичности, укрепления подсознательного восприятия украинского языка (и общности) как особых, отличных от русских (зачастую в ущерб реальному положению вещей), а также дальнейшего культивирования этих отличий.

Борьба с «русификацией» – этой, как ее называли «красные» застрельщики дерусификации, «позорной изменой высоким и великим заветам Октябрьской революции», «изменой коммунизму» и «заветам Ленина» – находилась в зависимости не только от укоренившейся психологии, которую изживали при помощи борьбы с великодержавным шовинизмом. Она напрямую зависела и от состояния самого украинского языка, еще не готового стать «исходным пунктом» и занять то место, которое занимал русский язык.

Вопрос о новом украинском правописании стал еще одним моментом, по которому совпали интересы националистов и интересы «строителей» нации из КП(б)У. Создание украинского литературного языка продолжало оставаться одной из первоочередных задач национального движения. Начатое еще задолго до революции дело было далеко от своего завершения. Практически не была разработана научная, техническая, медицинская терминология. Например, для того, чтобы украинизировать одну только сферу железнодорожного транспорта, требовалось перевести или создать заново около 5 тысяч (!) специальных терминов. Несмотря на осуществлявшуюся во время Гражданской войны украинскими буржуазными правительствами и ВУАН работу по кодификации правописания, по-прежнему не были четко прописаны единые для всех украинских земель (то есть для единой нации!) языковые нормы. В то время на Советской и на Западной Украине сохранялись несколько отличные друг от друга варианты правописания, не говоря уже о различиях в лексике. Поэтому создание единого и обязательного для всей территории Украины языка продолжало оставаться задачей номер один и для украинского движения (и на Советской, и на Западной Украине), и для большевиков, стремившихся взять инициативу по строительству украинской государственности и культуры в свои руки.

Совершенствованием литературного языка в УССР занимались ВУАН (Институт украинского научного языка) и Наркомпрос (кафедры украиноведения при институтах народного просвещения) при общей координации со стороны последнего. Заключалось оно в разработке лексических, грамматических и прочих языковых норм, в подготовке и издании словарей-справочников как общего характера, так и специализированных отраслевых. По уже сложившейся традиции в основу работы был положен принцип противопоставления русскому языку. Например, создание украинской терминологии в данном случае велось как борьба с «русизмами». Именно так обозначались слова либо пришедшие из русского языка, либо похожие на них по звучанию, либо общие для обоих языков. При этом забывалось, а чаще сознательно упускалось из виду, что эти слова, особенно из технической и научной областей, не были инородными для украинцев. Они были терминами «высокой», развитой культуры, едиными для всей страны хотя бы уже потому, что в тот период, когда они входили в употребление населением Украины, украинский литературный язык еще не существовал. Население «подтягивалось» до уровня общей литературной нормы.

Но в среде «национально мыслящих» украинцев произошла сознательная подмена понятий. Присвоив многим терминам наименование «русизмов», националисты представляли дело таким образом, будто украинский литературный язык существовал задолго до появления этих терминов, а «русизмы» были иноземным влиянием, от которого следует избавляться. На их изъятие из употребления и была ориентирована работа по созданию новой терминологии. Например, понятное и родное для многих слово «завод» специальным постановлением Института украинского научного языка было заменено словом «выробня», якобы чисто украинского, а на самом деле западнославянского происхождения. Издававшиеся в те годы словари и справочники оказались сплошь заполненными подобными новоделами. Так, «курсив» стал «письмивкой», «фотометр» – «світломіром», «экскаватор» – «копалкой», «кабельный завод» – «жильнярней», «автозавод» – «автомобілярней», а фабрика игрушек – «цяцькярней». И подобных слов было великое множество.

Институт украинского научного языка не стал «изобретать велосипед», а пошел по проторенному пути, то есть по пути выдумывания и конструирования новых слов и оборотов. Как говорилось в предисловии «Вестника» института, целью работы было создание украинской терминологии «на истинной народной основе» и сплочение на его базе «монолитной сплошной нации трудящихся». Выпускаемые инструкции обязывали сотрудников института «придумывать» терминологию, конечно не самим, а при помощи своих респондентов. Опрашиваемых просили дать определение каким-либо явлениям или терминам. Например, новое название антенны предлагалось выбрать из следующих вариантов (их-то и придумывали сами сотрудники): «ловичка», «перехоплювач», «приймач», «підслухувач» или немного длинное, но не менее красивое «той дріт, що хапаэ, ловит хвилі». Для рупора вполне «подошли» бы «голосник», «говорило», «голосномовник». Указывая на сифон, человека спрашивали, «как называют или как бы назвали ту дудочку, с помощью которой переливают воду или наливку из бутыли» и т. д. Наиболее подходящие выражения имели шанс официально быть закрепленными.

Но придумывание новых слов было лишь одним из способов создания современного языка, притом не самым распространенным. Гораздо шире использовалась его полонизация, то есть замена общеупотребительных слов и оборотов, общих для украинской и русской речи, польскими или латинскими, выдаваемыми за «исконно украинские». Собственно, этот путь уже давно стал надежным подспорьем разработчиков особого украинского языка. Народная малорусская (украинская) речь явилась результатом полонизации древнерусского языка на тех русских территориях, которые оказались под властью Речи Посполитой. Полонизация послужила причиной появления отличий разговорной речи населения малорусских земель от великорусских, где развитие древнерусского языка продолжало осуществляться по внутренним законам и не испытывало польской культурной экспансии. Позже, в XIX в., строителями украинской нации русская литературная традиция, которая вырабатывалась обеими частями Руси (причем в Малороссии и Галичине ничуть не меньше, чем в Великороссии), была отброшена. За основу была взята крестьянская речевая традиция, в которой чувствовался польский след; и он усиливался к западу и ослабевал к востоку, где польских слов и оборотов было значительно меньше, чем на Правобережье и, тем более, в Галичине. Дело заключалось не в «русификации» Восточной Украины, ибо первичной была именно древнерусская языковая основа, а в степени ополячивания, которая влияла не только на язык, но и на ментальность и судьбу региона.

В ходе конструирования языка, осуществлявшегося на принципе «отрицательной доминанты», его целенаправленная полонизация, как уже говорилось в главе 1, резко усилилась. Такой путь развития языка вызывал озабоченность даже у многих украинофилов. Например, в 1912 г. известный писатель, знаток украинского слова И. Нечуй-Левицкий написал брошюру с говорящим названием «Кривое зеркало украинского языка». В ней он резко высказался против создания нового языка «по латинскому или польскому синтаксису» и заимствования множества польских слов. Вместо певучей и музыкальной малорусской речи нарождался «тяжелый и нечистый» новояз. «С таким оснащением украинская литература далеко вперед не уйдет, ибо весь этот галицийский и польский груз обломит нашу телегу», – предупреждал Нечуй-Левицкий своих ретивых коллег, и прежде всего М. Грушевского, и прямо заявлял, что «этот груз – просто мусор, засоряющий наш язык». Но и писатель-украинофил не в состоянии был переломить господствующую тенденцию борьбы с «русизмами» путем широкого заимствования полонизмов. Эта тенденция вновь стала доминирующей в 1920-х гг.

Конструирование нового языка коснулось не только его словарного запаса. Изменениям должны были подвергнуться синтаксис и грамматика. Здесь также основополагающим был принцип противопоставления русскому языку. Работа над новым правописанием, призванным подкорректировать старое и сделать его наконец единым, велась с начала 1920-х гг. После того как проект был готов, началось его публичное обсуждение. Новый нарком ускорил дело. В мае-июне 1927 г. Наркомпросом и куратором проекта Н. Скрыпником была организована научная конференция, посвященная новому правописанию. На нее были приглашены также специалисты из Западной Украины. Решения конференции вызвали неоднозначную реакцию в партии и обществе, в том числе среди украинской общественности. Что же нового хотели ввести авторы проекта?

Часть участников конференции выступала за перевод украинского языка на латиницу. Это был самый радикальный вариант «искусственного отрыва» (как его стали оценивать впоследствии большевики) украинского языка от языка русского. Несмотря на кажущуюся абсурдность, ситуация не была чем-то необычным для того времени. Известно, что в 1920-х гг. в СССР интенсивно разрабатывалась письменность для ряда ранее неписьменных народов, причем для многих из них она создавалась на базе латинского алфавита. Имелись в тот период в партийных верхах и планы перевода на латиницу русского языка. Для этого в 1925 г. был создан Всесоюзный центральный комитет нового алфавита, осуществлявший всю подготовительную работу. Дело в том, что латиницей пользовались ведущие народы Европы и Америки, а в распространении коммунистической пропаганды на Запад многие видные партийцы и работники Коминтерна долгое время видели решающее условие победы мировой революции, в то время как Россия считалась ими лишь запалом для нее, одним из штатов в будущей мировой республике. Перевод на латиницу русского языка и языков народов СССР расценивался как шаг на пути приобщения российских трудящихся к передовой культуре европейского пролетариата и одновременной коммунизации последнего и, тем самым, как шаг к победе мировой революции. И хотя последняя все чаще откладывалась на более далекую перспективу и ставилась под сомнение как первоочередная задача партии и СССР, сила инерции сознания среди коммунистов, особенно «старой гвардии» и соратников Л. Троцкого, была велика. Правда, надо учесть один момент. Под ширмой космополитизма, под вывеской борьбы за идеалы мировой революции могло скрываться (что часто и происходило в действительности) стремление как можно дальше разойтись с Россией и отгородиться от русской культуры.

Имелись и более умеренные варианты латинизации. Сам нарком просвещения, несмотря на возражения многих филологов, предлагал ввести несколько латинских букв: «s» для обозначения звука «дз» и «z» – для звука «дж». Но в 1927 г. латинизация, даже в ее частичном варианте, не прошла. Повлияла позиция Политбюро ЦК КП(б)У и лично генерального секретаря Л. Кагановича, в целом одобривших линию комиссии, но признавших латинизацию украинского языка, даже частичную, нецелесообразной.

Одним из главных нововведений оказались положения о правописании слов, пришедших из иностранных языков (мягкая и твердая буквы «л» и «г»). Твердая «л» и сочетания «ло», «ла» («флот», «лампа», «класс» и др.) были охарактеризованы как русское влияние. Мягкая «л» и сочетания «льо», «ля» («фльота», «лямпа», «кляс» и др.) авторами проекта объявлялись гарантией независимости украинского языка от русского, хотя на самом деле означали его серьезную полонизацию. Предполагалось и обязательное изменение рода для слов, пришедших из русского языка.

Нововведения усложняли устную и особенно письменную речь и все больше отдаляли украинский язык от русского. Введение новых букв (буквы «ґ» с рогом вроде носорожьего – читается как «ге»), нового правописания и произношения большого количества общеупотребительных слов по новым правилам означало необходимость переучивания тысяч учителей школ и ликбезов, преподавателей, перевода на новую азбуку прессы, литературы и делопроизводства, что подразумевало дополнительную нагрузку на республиканский бюджет. «Не знаю, найдется тогда хоть одна грамотная душенька на всю Украину, кроме разве Скрыпника, неожиданно нашедшего у себя филологическое дарование», – сокрушался С. Ефремов, трезво оценивая эксперименты в области языкознания. Да и голосование показало, что позиции у сторонников нового правописания были весьма шаткими. Из 43 членов комиссии за новое правописание высказалось 22 человека, против – 20 при одном воздержавшемся.

Но, несмотря на это, как и на то, что определение в каждом случае твердости и мягкости букв вносило путаницу и затрудняло обучение, 4 сентября 1928 г. новое правописание было утверждено СНК УССР. Н. Скрыпник считал введение нового правописания настолько важной задачей, что спустя два дня «переутвердил» его уже своим личным распоряжением.

Нововведения в грамматике и лексике вызвали недовольство у многих групп населения, особенно у квалифицированного инженерно-технического, профессорско-преподавательского состава, медицинских работников, сотрудников государственного и партийного аппарата, прочих групп русскоязычного населения республики и даже у части украинской интеллигенции. А ведь политика украинизации подстегивала внедрение языковых нововведений в жизнь. Националисты, как те, что работали в ВУАН, так и служившие в государственных органах, объясняли все необходимостью создания современного, разностороннего, полнокровного литературного языка – одного из главных атрибутов и признаков нации, сплочения на его основе всего украинского народа и превращения его в национальный организм. По причине близости украинцев и русских, украинской и русской разговорной речи сделать это было возможно только путем максимального отдаления от последней и возможного приближения к западным образцам.

Одним словом, процесс создания современного украинского языка проходил сообразуясь с двумя принципами: «возвращения» к некоему эталону – «древнеукраинскому» языку, подразумевающему избавление от «русизмов» в лексике и грамматике и создание новых слов, при одновременной ориентации на европейские образцы, выражавшейся в широком заимствовании иностранных слов и выражений. Таким образом, языковой барьер между украинским и русским народами создавался вполне осознанно, хотя это могло и не быть главным побуждающим мотивом у авторов проекта.

Надо отметить, что при создании литературного языка приходилось учитывать и то, что немало украинцев (или тех, кто мог быть к ним отнесен) проживало на территориях, входивших в состав Польши, Румынии и Чехословакии. Этим отчасти (но только отчасти) объясняется стремление по возможности отдалить литературный язык от норм русского языка и приблизить его к разговорной речи зарубежных украинцев, которая испытывала на себе сильное влияние польского и ряда других языков. Хотя даже численное соотношение восточных и западных украинцев, не говоря уже об их удельном весе в создающейся нации и государственности, было несоразмерно. Этот фактор – наличие достаточно больших групп украинского населения, компактно проживающих в других странах и к тому же обладающих сильной спецификой, приходилось постоянно учитывать советскому руководству при проведении внутренней, внешней и национальной политики.

В вопросах о границах Советской Украины, украинском языке позиции национальной интеллигенции и руководимого Н. Скрыпником Наркомпроса совпадали. Нашли они точки соприкосновения и по вопросу об отношении к русскоязычному населению Украины. Скрыпник, считавший себя знатоком национального вопроса (это, кстати, стало причиной их частого несогласия со Сталиным, тоже по праву относившим себя не к последним специалистам в данной области), даже разработал специальную теорию «смешанного говора», позволявшую действовать по отношению к этому населению с позиций его активной украинизации.

Стоит пояснить, в чем состояла эта теория, тем более что ей отводилась роль идеологического обоснования темпов и масштабов проводимой Наркомпросом украинизации. На 1930 г. как минимум 1 миллион 300 тысяч человек, значившихся украинцами, своим родным языком считали русский. Нарком же полагал, что тот язык, на котором они разговаривали, – не чисто русский и не чисто украинский, а результат их смешения в ходе специфических колонизационных и урбанизационных процессов, проходивших на юге и юго-востоке Украины. Но основа этого смешанного говора была все равно «украинской», а «русизмы» – делом новым, привнесенным и поверхностным. Не вдаваясь в ряд напрашивающихся выводов (например, о древности украинского языка, культуры и идентичности), отметим, что из этой посылки следовало, что русскоязычие этих 1 миллиона 300 тысяч человек – явление искусственное, а сами они подлежат украинизации, как люди, забывшие свой родной язык и отошедшие от родной культуры. Это положение «исправлялось» путем превышения числа украинских школ над украинскоязычным населением, закрытия и перевода на украинский язык преподавания русских школ, то есть насильственной ассимиляцией. Иными словами, в основу критерия был положен не разговорный язык населения, а этническое происхождение и его некий национальный «идеал».

Являясь активным проводником украинизационного курса, Н. Скрыпник ревниво следил за недопущением становления национального самосознания украинского «этнографического материала» в противоположном, русском направлении. Естественно, им напрочь отвергалась теория борьбы культур, но не из-за отсутствия таковой, а из-за вреда, который, по мнению Н. Скрыпника, она несла развитию пролетарской революции, отрывая рабочий класс от крестьянства, толкая его на «высокомерное, гордое отношение к украинскому языку и украинской культуре». Кстати, Н. Скрыпник фактически сам мыслил категориями борьбы культур и был убежден в конечной победе культуры украинской. Но под ней он понимал не абстрактную украинскую культуру, а именно украинскую пролетарскую культуру. За ней он видел будущее, динамику экономического развития.

Подвергая критике то покровительство, которое А. Шумский оказывал Н. Хвылевому, Н. Скрыпник тем не менее также считал, что украинская культура имела отличные от русской корни, была теснее связана с культурой Европы, и выступал за «свой разум», за развитие культуры без оглядки на русскую и на ее прошлое наследие. Вполне в духе представителей украинского движения он делил древнерусскую литературу на русскую и украинскую в зависимости от территориального принципа происхождения произведения. Не был также согласен он с другим видным партийцем, ведавшим в ЦК вопросами культуры и идеологии, А. Хвылей (кстати, бывшим боротьбистом), считавшим, что украинской культуре незачем отказываться от прошлого наследия, а украинской литературе «есть чему учиться в старой литературе русских, есть чему учиться и в новой».

Повышенное внимание к национальному развитию украинцев проявлялось и в отношении Н. Скрыпника к единой Красной армии. В ней он не без основания видел мощное средство ассимиляции и русификации, где «русофилы обрабатывали головы и мозги трудящихся всех угнетенных народов». «Армия до сих пор остается орудием русификации украинского… и всего инородного населения», – с тревогой заявлял он на XII съезде РКП(б). Интересно отметить, что Н. Скрыпник, вслед за своими «буржуазными коллегами» по национальному движению, относил украинцев к «инородцам», желая тем самым отделить их от русских, подчеркнуть их самостоятельность и угнетенность и выступать от имени всех «униженных и оскорбленных» великорусским шовинизмом. Армию же, как и власть, партию, город, следовало приближать к крестьянству, переводить на украинский язык, а главное – покончить с распространенным отношением к ней как к носительнице «русской национальной идеи».

И конечно, во главу угла всей работы в национальном вопросе он ставил ликвидацию великорусских и великодержавных настроений и последовательно вел борьбу с ними. Считая причиной всех национальных уклонов великодержавный уклон, Скрыпник настаивал на последовательной борьбе с ним, причем на этот раз на общесоюзном уровне. Борьбу с местным национализмом он считал делом не главным и решительно выступал против Д. Мануильского, предлагавшего коммунистам-националам бороться со своим местным национализмом, предоставив изживание великодержавности русским товарищам из центра. Иногда его внимание к национальному вопросу принимало гротескные формы. Например, на упоминавшемся выше IV совещании ЦК РКП(б), призывая бороться против великодержавности, Н. Скрыпник поднял вопрос о национальном составе сотрудников Наркомфина СССР, на что Г. Зиновьев логично заметил, что даже если бы «Наркомфин… состоял из одних украинцев, то денег от этого не прибавилось бы».

И все это Н. А. Скрыпник неуклонно воплощал на практике. Если вопрос о границах, о национальном развитии «диаспоры» в России встречал объективные трудности, то аналогичную работу на Украине он проводил беспрепятственно. Этому способствовали огромные полномочия Наркомпроса, бывшего независимым от союзных органов (созданию союзного Наркомата просвещения Н. Скрыпник всячески противился). Сам нарком был членом Политбюро и имел возможность собственноручно вырабатывать нужный ему курс. Он был и директором Всеукраинской ассоциации марксо-ленинских институтов (ВУАМЛИН – коммунистический аналог Академии наук), руководителем Ассоциации историков, главным редактором Украинской советской энциклопедии (УРЕ), секретарем коммунистической фракции и академиком ВУАН. Занимая пост наркома просвещения, он был, пожалуй, одной из самых влиятельных фигур в КП(б)У (С. В. Косиор, сменивший в 1928 г. Л. Кагановича на посту генерального секретаря, уступал ему по известности).

И работа, проводимая при взаимодействии (и, что самое важное, при взаимопонимании) с украинской интеллигенцией, была поистине неоценимой для нациостроительства. Наркомпрос стоял на незримой точке пересечения партии, Советского государства, народа и той «украинской стихии», которую правильно назвать украинским движением, и в своей повседневной работе отражал интересы всех участников национально-культурного процесса. Но в силу мировоззрения наркома и лиц, окружающих и «делающих» его (многие из них являлись выходцами из Галиции), а также политики партии (скажем, постановлений партийных съездов, трактуемых либо буквально, либо целенаправленно в «нужном» духе) и активной деятельности национального движения – словом, по причине всего этого работа Наркомпроса выходила за отводимые идеологические рамки. Она была направлена на строительство украинской нации, причем целью была не победа пролетарской революции и построение социализма, а сама нация.

Все это, конечно, не являлось секретом и держалось И. Сталиным в поле зрения. Кампания 1926–1928 гг. показала обеспокоенность партии выходом национального строительства из-под контроля. Но положение большевиков (в основном экономическое) еще не позволяло им приступить к коммунистическому штурму и свернуть нэп. Не позволяла это сделать и проходившая внутрипартийная борьба в руководстве ВКП(б). Позиции Н. Скрыпника и руководимого им Наркомпроса были крепкими как никогда. Но предвестники возможной смены курса в национальной политике уже наблюдались. Вступление СССР в новое десятилетие, коренным образом изменившее ход его истории, стало переломной вехой в судьбе многих адептов украинского национального движения – и партийцев, и их беспартийных единомышленников.