Революцию 1917 г. украинская интеллигенция встретила с энтузиазмом, надеясь на воплощение в жизнь своих идеалов и проектов. В этом она мало отличалась от всей российской интеллигенции. Но имелись между ними и различия. После кратковременного упоения революционной стихией в 1917 г. российская интеллигенция переживала глубокую депрессию, вызванную как объективными причинами (голодом, террором, разрухой), так и субъективными – разочарованием в революции. С революцией она потеряла возможность использовать то, что имела: свою профессию, знания, а в случае наличия и талант. Утратила она и вожделенную роль «защитницы» и «совести» народа. Лишившись экономической почвы и общественно-политической значимости, российская интеллигенция в основной своей массе не приняла советскую власть и осталась по отношению к ней в глухой оппозиции. Украинская интеллигенция, напротив, приняла деятельное участие в революции и Гражданской войне.

«Откат» от революции российской интеллигенции начался уже осенью 1917 г. Для украинской интеллигенции тот же период стал временем наивысшего подъема политической активности. Разложение старой российской государственности и революция открывали перед национальным движением широкие перспективы национального и государственного строительства «Украины». Поэтому поначалу, наряду с эйфорией от свержения самодержавия, в среде украинской интеллигенции возобладала (а точнее, укрепилась) теория бесклассовости. Согласно ей украинское общество являлось единой силой – молодой украинской нацией, которая должна добиваться своих национальных целей, естественно под мудрым руководством своей надклассовой интеллигенции. Достаточно ярко эту теорию сформулировал С. Ефремов. Он полагал, что «угнетенные нации – это почти сплошь трудовое крестьянство, во главе которого стоит также трудовая интеллигенция». А значит, «ни наследия феодального строя – крупных земельных собственников, ни новейшей сильной буржуазии, которая защищала бы свои классовые интересы, внутри молодых, недавно возрожденных наций – не бывает». Но неподготовленная «борьба низов социальной пирамиды за лучшее будущее большей частью приносит им вред». Поэтому польза от борьбы возможна лишь в том случае, если она осуществляется вместе с «разумом» и «сознанием», то есть под руководством интеллигенции.

Теория бесклассовости вела свое происхождение из двух источников. Первым было присущее всей российской интеллигенции и украинской как ее части «народолюбие» и связанный с ним ореол «жертвенности» образованного сословия и необходимости искупления его «вины» перед народом. Другим стала собственно этнократическая идеология, в которой центральное место занимало положение об «угнетенной нации». До революции всю украинскую интеллигенцию объединял национальный вопрос, все прочие отходили на второй план. Известный участник украинского движения, видный украинский коммунист А. Я. Шумский утверждал, что с начала XX в. в «просвитах, кружках и громадах» украинская интеллигенция воспитывалась «в атмосфере единого национального фронта».

Теория бесклассовости стала главным императивом поведения национальной интеллигенции не только в годы Гражданской войны, но и в последующий период. Но отсутствие единства по социальным вопросам в условиях социальной революции привело к тому, что она, так и не успев сформировать сколько-нибудь прочный «национальный фронт», разделилась на ряд враждующих лагерей. Фактически «фронт» развалился параллельно с падением Центральной рады в начале 1918 г. Ход Гражданской войны и расклад социальных сил продемонстрировал, что подобные идеи были мало чем подкреплены. Одна лишь национальная составляющая не смогла стать общей платформой для украински ориентированных сил. Узость их социальной базы предопределила неудачу попыток встать во главе масс и направить народную энергию на достижение нужных им целей. Все это окончилось эмиграцией большой части интеллигенции за рубеж, разочарованием в политике и апатией той ее части, которая осталась на Советской Украине.

В силу того что на Украине советская власть появлялась периодически и сменялась другими режимами, в ее прочности и долговечности сомневались больше, чем, скажем, в РСФСР. Поэтому для интеллигенции на Украине (и украинской, и русской) эта власть не успела стать «своей» или, по крайней мере, не «чужой». «Своими» украинская интеллигенция считала «национальные» режимы. Да и периоды массового вовлечения интеллигенции в политику совпадали по времени с установлением этих режимов и сменялись периодами выжидания при вступлении на Украину красных или белых. Поэтому «нейтрализация» большевиками политической активности украинской интеллигенции заняла длительное время. Но, несмотря на все, как и на то, что сама она оказалась частично выброшенной из Украины, интеллигенция продолжала оставаться силой, хотя уже не столько политической, сколько идеологической, от позиции которой зависело положение советской власти.

В 1920-х гг. понятие «украинская интеллигенция» применительно ко всей интеллигенции на Украине стало употребляться чаще, но все же и для этого периода характерно разделение интеллигенции в зависимости от ее мировоззрения на украинскую и русскую. Если обозначение интеллигенции на Советской Украине как «украинской» имело место преимущественно в публичной практике (пресса, постановления съездов и конференций), то ее разделение на национальные «отряды» было присуще документам закрытого характера. Поэтому в дальнейшем, говоря об украинской интеллигенции, будем иметь в виду только ту часть интеллигенции, которая являлась носительницей украинских национальных ценностей, была их разработчицей и принимала участие в украинском движении.

Каков же был удельный вес населения, относимого к этому социальному слою, среди всех жителей УССР? На начало 1920-х гг. данные будут весьма приблизительные. Нечеткими были критерии, по которым определялся социальный статус. Получаемые сведения зависели от того, принималось ли во внимание социальное происхождение человека, дореволюционная его деятельность, или же за основу бралось его нынешнее занятие. Революция коренным образом изменила жизнь миллионов людей, бывшие зажиточные и знатные люди становились рядовыми служащими, а вчерашние крестьяне и красноармейцы занимали ответственные партийные, советские и хозяйственные посты. В значительной степени этот процесс затронул интеллигенцию.

Часть ее люмпенизировалась либо перешла в иные социальные группы, другие оказались в эмиграции или погибли в годы смуты. В то же время ее ряды пополнились выходцами из других социальных групп. Особенно это касалось учительства, прежде всего сельского. Знающих специалистов, к тому же согласных идти на тяжелую и неблагодарную работу, было недостаточно, а многим представителям интеллигенции и «бывшим людям» надо было на что-то жить. На выбор работы учителя влияли и некоторые другие обстоятельства, о которых речь пойдет ниже.

К началу 1920-х гг. на территории Советской Украины проживало примерно 200 тысяч человек, занятых умственным трудом, что составляло пятую часть от всей интеллигенции Советской страны (900 тысяч – 1 миллион человек) и 0,7 % от всего населения УССР. В отношении количественного состава профессиональных групп интеллигенции единой статистики нет. Так, численность наиболее многочисленной группы – учителей – варьируется от 63 тысяч (для сравнения в 1914–1915 гг. их было 46 739 человек, а вместе с воспитателями детских садов и детских домов эта цифра увеличивалась до 83 615 человек) до 75 тысяч. Такими данными располагал в 1921 г. Народный комиссариат просвещения (Наркомпрос), причем более половины учителей проживало и работало на селе. Имеются расхождения и относительно численности медицинских работников на территории Советской Украины: врачей от 6122 до 7600 плюс еще 13 тысяч среднего медицинского персонала.

Точное число технической интеллигенции также неизвестно, хотя в тот же период в качестве трудовой повинности работало по специальности примерно 6 тысяч инженерно-технических работников и 3 тысячи специалистов по сельскому и лесному хозяйству. Всего же на 1 сентября 1921 г. на Украине проживало свыше 11 тысяч человек с высшей и средней технической квалификацией. Из их числа в промышленности и на транспорте было занято 5188 человек. Такое расхождение (более чем в два раза) между общей численностью специалистов и теми, кто был занят на производстве, можно объяснить как дезорганизованным состоянием экономики, так и упадническими настроениями самих специалистов, скептически относившихся к экономической политике большевиков и не спешивших идти к ним на службу.

Наконец, представителей элиты интеллигенции – профессорско-преподавательского состава, а также аспирантов вузов, техникумов, рабфаков, сотрудников Всеукраинской академии наук (ВУАН) и других – насчитывалось всего около 8 тысяч человек. К осени 1923 г. число их выросло до 9977 человек. И совсем тонкую, но весьма важную для любого общества прослойку составляли лица «свободных» профессий: литераторы, художники, музыканты. Сколько их было, можно установить только условно, ориентируясь по численности преподавателей соответствующих предметов в высших учебных заведениях.

Таким образом, в начале 1920-х гг. лица, занятые умственным трудом, составляли примерно 200 тысяч человек (из них служащих было около половины). Более точные данные имеются на середину десятилетия. Если не учитывать государственных служащих, то цифра будет выглядеть по-другому: 138 538 человек, из них в городе проживало 84 059 человек (60,7 %), а в сельской местности – 54 469 (39,3 %). На селе работала значительная часть учителей и подавляющее большинство специалистов по сельскому хозяйству, которые и составляли основные кадры украинской интеллигенции. Самая высокая доля этнических украинцев была среди работников культуры и просвещения – 69,2 % (46 915 человек), сельского хозяйства – 62,3 % (1843 человека), руководящего состава государственных органов 47,6 % (20 112 человек).

В дальнейшем, на протяжении 1920-х гг., ни в составе интеллигенции, ни в том положении, которое она занимала в обществе и государстве, резких изменений не было. Вузы становились «путевкой в жизнь» для детей старой интеллигенции (благодаря уровню образования поступить им было легче, чем детям рабочих и крестьян), профессия давала возможность занять определенное место в обществе. Поэтому основная масса послереволюционной интеллигенции на Украине происходила, по терминологии тех лет, из мелкой буржуазии города и деревни. И только с конца десятилетия государство приступило к активной подготовке новых кадров интеллигенции, что было вызвано их нехваткой в условиях начавшегося индустриального рывка. Этот процесс завершился к середине 1930-х гг., когда, согласно официальным установкам, появилась новая социальная прослойка – трудовая интеллигенция. К 1939 г. представителей профессий, связанных с умственным трудом, в УССР насчитывалось уже 839 616.

Нельзя обойти стороной и еще один вопрос: можно ли относиться к интеллигенции как к чему-то единому? Интеллигенция неоднородна по своему социальному, профессиональному составу, значительную роль играет уровень подготовки и образования ее представителей, положение в обществе (которое, с одной стороны, является результатом их профессиональных качеств, а с другой – служит важнейшим условием для получения образования и места в жизни). Действительно, на первый взгляд трудно сравнить общественное положение, которое занимают сельский учитель и академик. Но при всем внешнем различии их объединяет специфика работы – умственный труд. Что же касается степени воздействия на жизнь общества, на сферу общественной мысли, то порой трудно сказать, у кого она больше – у кабинетного ученого или у простого учителя, работающего в постоянном контакте с широкими массами, особенно с детьми. От того, что учитель вложит в душу и голову маленького человека, зависит очень многое и в жизни этого человека, и в обществе в целом.

Конечно, можно говорить о «рядовой» массе интеллигенции и ее «элите» (например, профессорско-преподавательском составе вузов, академических институтов, представителях «свободных» профессий, объединенных в творческие организации или работающих самостоятельно) и исходя из этого анализировать силу их воздействия на жизнь общества. Но хотя данное разделение имеет место, оно достаточно условно, и обе эти группы весьма тесно связаны между собой. «Рядовая» масса интеллигенции принимает на вооружение мировоззренческие теории и доктрины, вырабатываемые «наверху», пропускает их через себя и несет в массы. А «элита», в свою очередь, «питается» настроениями, взглядами, практикой этой «рядовой» массы. Формально эти настроения должны идти от народа, быть народными по сути и лишь формулироваться интеллигенцией. Именно так ее представители и стремились представить связь «народ-интеллигенция». Однако, как показывает опыт, российскую и украинскую интеллигенцию собственно народные интересы и чаяния волновали мало. Интеллигенция жила своей особой жизнью, в мире привнесенных извне или созданных ею самой модных идей и теорий, мало соответствующих реальным нуждам общества. Это, впрочем, не мешало ей относиться к народу как к подопытной массе и навязывать ему свои взгляды и ценности. Исходя из них, она формулировала моральные принципы и стереотипы, создавала политические теории и идеологии.

Именно «наверху», в соответствующих творческих, научных и образовательных организациях формулируются поведенческие нормы для крупных общественных коллективов (социальных групп, классов, наций). Такие организации становились базой для идейного и идеологического оформления национальных движений. Вместо исходного «сырого материала», потенциальных элементов национального организма, настроений различных групп населения, иногда довольно общих и туманных, появлялся идеальный тип национального коллектива с концепцией прошлого и будущего, с четко оформленными идентификационными понятиями мы и они. Теперь уже «низы», а с их помощью и широкие народные массы должны были проводить в жизнь эти концепции и представления, а если надо, то подгонять и подстраивать под них существующую действительность. Вот почему национальные движения либо возникали вокруг научных центров или творческих коллективов, либо стремились к их созданию (например, к учреждению украиноведческих кафедр при вузах дореволюционной Малороссии и Галиции или к организации украинского университета). Трудно переоценить то значение для консолидации украинского движения и национального развития Украины, которое имели львовское Научное общество имени Шевченко или киевская Всеукраинская академия наук. Поэтому рассматривать обе группы интеллигенции (в данном случае нас интересует прежде всего гуманитарная интеллигенция) надо комплексно, не забывая об их теснейшем взаимодействии.

После окончания Гражданской войны интеллигенция на Украине переживала далеко не лучшие дни. Помимо разрухи и прочих «неудобств», присущих военному лихолетью, на ее самочувствие влиял еще ряд моментов. Отношение большевиков к интеллигенции было настороженным, если не сказать большего. В сознании многих рядовых коммунистов и высокопоставленных партийцев закрепился образ интеллигента как классового врага. Надо сказать, что подобное восприятие интеллигенции, порой перераставшее в «спецеедство», сохранялось на протяжении 1920-х гг., пока она продолжала оставаться «старой». Положение о диктатуре пролетариата и жесткий контроль над обществом не предусматривали особого положения интеллигенции в новом порядке и потому не могли ей понравиться.

Настороженное отношение большевиков к украинской интеллигенции объяснялось ее участием в Гражданской войне на стороне их противников. В связи с переходом к новой экономической политике, которая повлекла за собой некоторую либерализацию в экономике, у нее затеплились надежды, что вслед за этим начнется и демократизация общественной жизни. На этой почве стали отмечаться попытки отдельных лиц и групп выработать и распространить в массах свои альтернативные идеологии. Власти увидели в этом опасность, и начиная с середины 1920-х гг. борьба за умы людей, за право монополии над идеологической сферой велась все активнее. Прежде всего это коснулось интересов украинской интеллигенции, которой не были чужды мысли о судьбах Украины и которая имела свое мнение насчет проводимой политики и свою точку зрения на способы разрешения национального вопроса.

Однако не только большевики были виноваты в холодных отношениях с интеллигенцией. Не меньшая ответственность лежала и на последней и крылась в ее нереализованных амбициях. Вся российская интеллигенция считала себя «обиженной» революцией: запросы на духовное и политическое лидерство были велики, а гегемоном стали другие. Тем более это было характерно для интеллигенции украинской, пережившей крушение своих амбиций и, пожалуй, даже в большей степени, чем русская, считавшей себя морально ответственной за судьбу народа, который она, как сама считала, была призвана вывести из «плена египетского». Но в годы революции достичь единства народа и национальной интеллигенции не удалось во многом потому, что их цели далеко не всегда совпадали, а этого не могли или не хотели понять многие деятели украинского движения. «Идеалы масс не входили составной частью в мировоззрение интеллигента. Захваченный борьбой во имя личного счастья (а для многих достижение этого личного счастья было неразделимо с воплощением в жизнь тех или иных идей, в том числе национальных – А. М.), интеллигент просто не обращал внимания на массы. Требования этих масс казались ему, интеллигенту, господину этих масс, покушением на его личную свободу, борьба за которую являлась сущностью его жизни. Таким образом, интеллигент мог думать о массах только как о своем личном враге». Хотя это было написано за несколько лет до революции, приведенная оценка как нельзя лучше отражает самочувствие интеллигенции в первые годы после окончания Гражданской войны.

Итак, в результате воздействия целого комплекса причин настроение весьма широких слоев украинской интеллигенции к началу мирного периода было подавленным, ощущалось разочарование, нежелание участвовать в общественной и политической деятельности (прежде всего советской). Состоянию апатии в полной мере способствовало ужасное материальное положение, в котором оказались все без исключения категории интеллигенции, начиная от мелких служащих и заканчивая известными деятелями науки и культуры. Например, зарплата ординарного профессора составляла 30 % от довоенной, а зарплаты учителя вплоть до середины 1920-х гг. хватало на удовлетворение лишь 50 % его нужд. На материально-бытовом положении учителей негативным образом сказался перевод в 1921 г. школ на обеспечение местных бюджетов, что привело к задержкам заработной платы, произволу со стороны местных чиновников. Трудности ассоциировались с политикой советской власти и не могли способствовать признанию ее «своей».

Не все группы интеллигенции жили одинаково. В лучшем положении оказался (помимо советских служащих) инженерно-технический состав. Труд последних был востребован всегда, тем более в стране, восстанавливающей разрушенное хозяйство. Поэтому на протяжении всего десятилетия специалисты инженерно-технических профессий получали более высокую зарплату, лучшие пайки и вообще занимали привилегированное положение (естественно, относительное) по сравнению с представителями других групп интеллигенции. Если в «технарях» государство было заинтересовано, то услуги гуманитариев ценились меньше. Нелегкое материальное положение заставляло людей сосредоточивать все внимание на том, чтобы выжить. «Учителя заботятся только о своем существовании», – указывалось в анкетах по изучению социальных процессов, протекающих на селе.

С изменениями в экономике происходили и изменения в настроениях. Так, положение учителей постепенно улучшается уже с 1922 г. Школы стали финансироваться не только из местного, но и из государственного бюджета. С 1923 г. начала расти зарплата. Улучшение материального положения медленно, но верно увеличивало категорию людей, настроенных по отношению к советской власти лояльно. Но в начале 1920-х гг. эта категория была еще относительно невелика. Большинство представителей интеллигенции было настроено к власти нейтрально. Это означало неучастие в какой-либо активной политической деятельности против большевиков, но вовсе не подразумевало отказа от негативного или критического отношения к советскому строю и коммунистам.

Другое направление представляли сторонники сменовеховства, считавшие, что вместе с нэпом начнется эволюция политического режима страны в сторону его либерализации. Суть сменовеховства заключалась в отчасти вынужденном, а отчасти сознательном признании того, что в сложившихся условиях советская власть, несмотря на ее видимый интернационализм, есть единственно национально-русская власть, а большевизм – глубоко русское явление. Весьма точно ухватил главную мысль сменовеховства Н. И. Бухарин: согласно ей, говорил он, «весь наш социализм – пуф. А не пуф новое государство с небывалой широтой размаха своей политики, с чугунными людьми, укрепляющими русское влияние от края до края земли». Сменовеховские настроения овладели значительными слоями интеллигенции, прежде всего, как легко убедиться из идейной установки, русской. В УССР сменовеховство также было больше популярно среди русской интеллигенции.

Наблюдались подобные настроения и среди интеллигенции украинской и связанных с ней мелкобуржуазных слоев населения. Но это сменовеховство имело совершенно другую идеологическую основу. Оно стало реакцией на переход большевиков к политике украинизации и увязывалось с ожиданиями трансформации УССР в сторону УНР. Оно затронуло также украинскую эмиграцию, правда не в таких масштабах, как русскую. В письме И. В. Сталину от 4 сентября 1922 г. секретарь ЦК КП(б)У Д. З. Мануильский указывал, что «в наших национальных республиках, в частности в Украине, “сменовеховство” запоздало в силу национальных моментов». Надежды украинской интеллигенции на эволюцию режима начали ослабевать после образования СССР. Создание союзного государства оттолкнуло немалую часть национальной интеллигенции, как и украинских националистов вообще, от политики советской власти.

И наконец, оставались люди, которые продолжали активно заниматься общественно-политической деятельностью – по преимуществу в подполье и бандформированиях. По мере ликвидации подполья и благодаря прочим акциям советской власти, способствовавшим нормализации положения в УССР, политическая активность радикально настроенных представителей украинской интеллигенции, равно как и численность таковых, постоянно уменьшалась.

На протяжении всего десятилетия политика большевиков заключалась в сохранении кадров старых специалистов и смене их социально-политических настроений, то есть расширении категории «нейтральных» и на их основе – «лояльных». Достигалось это методом кнута и пряника. «Кнут» представляли собой политические процессы, на которых в качестве обвиняемых выступали представители интеллигенции: например, процесс над Киевским центром действий (апрель 1924 г.) или Шахтинское дело (май-июль 1928 г.). В основе таких процессов лежало либо желание «приструнить» интеллигенцию и напомнить, кто в стране «главный», либо найти виновного в экономических просчетах и ошибках. Это, впрочем, больше касалось технической (русской) интеллигенции. К репрессивным мерам относились и высылки за границу, которые тоже оказывали сильное воздействие. Например, в закрытом письме второго секретаря ЦК КП(б)У Д. З. Лебедя И. В. Сталину (1922 г.) указывалось, что после высылки 70 сменовеховцев настроения профессуры изменились и она теперь была готова «служить и не рассуждать». На вопрос видного партийного и государственного деятеля УССР П. П. Любченко, как относятся академики ВУАН к власти, С. Ефремов ответил, что они «привыкли».

«Пряником» было улучшение условий работы и быта лиц, занятых умственным трудом. Восстановление экономики отражалось на положении интеллигенции и на ее отношении к большевикам. И хотя довольно большая масса работников интеллигентных профессий была настроена по отношению к ним язвительно-критически, нормальное материальное положение не давало повода для волнений. Но любое его ухудшение развязывало языки и усиливало недовольство.

Показательным может служить положение учительства – одной из наиболее многочисленных групп интеллигенции. Как свидетельствуют материалы учительских конференций и данные ГПУ, в 1925 г. самочувствие учителей было относительно благожелательным, а отношение к власти – лояльным. Но уже в следующем году был отмечен рост антисоветских настроений. Причиной стало ухудшение материального положения. Сказывалась огромная перегруженность – на одного учителя приходилось не 40 учеников, как полагалось по норме, а 80–140. Соответственно увеличивалось рабочее время. А зарплата сельского учителя в 1926 г. колебалась от 32 рублей 50 копеек до 65 рублей, что составляло в лучшем случае 40–50 %, а то и вовсе 10–15 % от довоенного заработка. Городские учителя находились в чуть лучшем положении. Особенно раздражало учителей осознание несоответствия между теми задачами, которые на них возлагало государство, и теми средствами, которые на эти цели выделялись, а также то, что все это происходило на фоне роста экономики и уровня жизни населения. Резкое недовольство вызывало и то, что многие представители интеллигенции оказались гражданами «второго сорта», будучи лишенными некоторых политических прав.

Из-за всех этих причин у представителей интеллигенции, особенно работающих на селе, пропадал интерес к участию в общественной жизни, и они стремились «выполнять только то, что требуется по службе». Напротив, интерес к профессиональной деятельности даже возрастал, так как служил своего рода защитной реакцией на попытки привлечь интеллигенцию к активной советской работе.

На волне усиления антисоветских настроений активизировались оппозиционные большевикам группы. Например, на учительских конференциях они пытались проваливать кандидатуры коммунистов, выдвигавшихся в президиум данной конференции и руководящие органы профсоюза работников просвещения (Рабпрос). Борьба проходила не только на беспартийных конференциях. Оживлялись различные организации и ассоциации, не связанные с официальными профессиональными союзами, – Ассоциация инженеров, Этнографическое общество и др., которые начинали конкурировать с профсоюзами за право представлять интересы интеллигенции. Отмечались и попытки самоорганизоваться. Так, в Черниговском округе учитель Шахлевич (сторонник «белой» ориентации) и его коллега Глоцкий создали группу из десяти учителей для организованной борьбы в профсоюзных органах. На Барвенковской учительской конференции (Изюмский округ) прозвучало недовольство коммунистами, которых обвиняли в том, что они держат учительство в полуголодном положении и смеются над этим.

На фоне недовольства мог произойти «упадок политактивности». А могло случиться и обратное. В качестве примера можно упомянуть состоявшуюся 10–11 декабря 1925 г. в Полтаве учительскую конференцию, протекавшую очень бурно. Наиболее остро встали вопросы о зарплате и коллективных договорах. В ходе обсуждения прозвучали обвинения, что советская власть не защищает интересы учителей. В Полтаве даже готовилась забастовка. Часть учителей видела в ней лишь способ улучшить материальное положение. Но среди них имелись и антисоветски настроенные элементы, «сознательно провоцирующие учительство» для того, чтобы вызвать политический скандал. Особенно резко при этом «выступали шовинистически настроенные городские учителя».

Сложившаяся ситуация вызывала озабоченность у руководства республики. Усиление антисоветских настроений у интеллигенции было признано опасным. Но что характерно, не в связи с позицией интеллигенции как таковой, а из-за того, что под ее идейным воздействием «разбуженная активность и самостоятельность масс» могла пойти «под знаменем оппозиционной интеллигенции». Принятые меры по улучшению материального, бытового и профессионального положения сельской интеллигенции, создание вокруг нее атмосферы такта, чуткости, уважения, что было не менее важно для ее эмоциональных и легкоранимых представителей, позволили улучшить положение интеллигенции вообще и учительства в частности. А это заметно ослабило их антисоветскую настроенность.

Конечно, материальное положение имело важное значение для формирования самочувствия интеллигенции. Но если выбор жизненной позиции среднестатистического крестьянина определялся положением его хозяйства, то для представителя интеллигенции материальная составляющая была хотя и важной, но далеко не всегда главной мотивацией его поведения. Пожалуй, более важное значение имела духовная сфера. Среди интеллигенции было немало людей, которых больше волновало, что происходит в стране и мире, как развивается украинская культура. Хотя размышления о будущем Украины вполне могли переплетаться и с материальным фактором, последний чаще заключался не в зарплате того или иного учителя или служащего, а в экономическом положении УССР в целом.

На оппозиционность значительной части украинской интеллигенции большевикам, как и на холодное отношение к ней последних, влияло еще одно немаловажное обстоятельство. После окончания Гражданской войны и особенно ликвидации петлюровского подполья значительная часть тех, кто боролся за УНР, – офицеров украинской армии, чиновников министерств, общественных деятелей – легализировалась и «осела в… губернских и окружных учреждениях», иногда занимая ответственные должности. Многие стали учительствовать в городских и сельских школах. Особенно это было характерно для приграничных округов. В качестве примера можно привести Чемиревицкий райисполком Каменец-Подольского округа. В 1927 г. в нем трудились: райстатистик Файнстиль – бывший петлюровец, до 1924 г. пребывавший в эмиграции; помощник бухгалтера Окнин, в прошлом офицер-сечевик; счетовод Рилянкевич – бывший поручик царской и сотник петлюровской армий; секретарь райсудземкомиссии Сонов – адъютант «какого-то штаба» у Петлюры, тоже вернувшийся после 1924 г. Комиссия во главе с генеральным секретарем ЦК КП(б)У Л. М. Кагановичем, обследовавшая приграничную полосу, пришла к заключению, что факты подобной «засоренности» райисполкомов и сельсоветов «насчитываются десятками».

Конечно, как докладывали сотрудники ГПУ, «значительный процент бывших петлюровцев отошел совершенно от политической деятельности и примирился с фактом существования Сов. Власти». Постепенно они советизировались и отказывались от своего политического прошлого. Но происходило это не сразу и не со всеми. Многие, принимая действительность только внешне, оставались при этом во «внутренней оппозиции». В докладах ГПУ указывалось, что, несмотря на тягу «части низовой интеллигенции» «к перемене ориентации в сторону сотрудничества с Сов. Властью и Компартией», таковая «в массе своей, если не открыто, то разными способами… старается высказать свое отрицательное отношение и, где можно, принести некоторый вред». Бывшие сторонники украинских правительств либо те, кто просто работал на них, пополняя ряды советских служащих, учителей, медперсонала и т. п., приносили свои взгляды, высказывали свои настроения, которые не всегда свидетельствовали об их отказе от прошлого. Вот почему и руководство республики, и ГПУ внимательно следили за настроениями интеллигенции и деятельностью ее представителей.

Хотя «активной и организованной» украинско-шовинистической контрреволюции (как ее называли большевики) в 1924 г. не наблюдалось даже в западных губерниях республики (то есть спецслужбы не сталкивались с признаками организованной работы националистических элементов), исключать возможность появления таковой было нельзя. Кроме того, нельзя было забывать, что интеллигенция и служащие являлись посредником между партией и государством, с одной стороны, и народом – с другой. А как нередко подчеркивалось в сводках, посредником они были ненадежным, потому что шатались «между буржуазией и пролетариатом», то есть между поддержкой советской власти и ее неприятием. В чем же выражалось «отрицательное отношение» к большевикам и в чем заключался «некоторый вред», который определенные круги пытались нанести советской власти?

Для начала посмотрим, насколько националистические настроения были сильны среди интеллигенции и как они проявлялись. В большинстве случаев вся «оппозиционность» интеллигенции сводилась к разговорам о том, скоро ли падет большевистский режим и вернется капитализм. Помимо констатации своего тяжелого положения (интеллигенция подвергается эксплуатации и советской власти не нужна), имело место такое явление, как «ревность к городу» (у сельской интеллигенции) или «ревность к рабочему классу», к которому власть подходит с другой меркой (у городской). Часть представителей интеллигенции ожидала перерождения СССР в буржуазную республику даже в 1927 г. Очевидно, подобные ожидания появлялись под влиянием острых внутрипартийных дискуссий о путях развития страны. Вообще, мимо интеллигенции не проходило ни одно важное событие. Были общие темы, одинаково близкие и городской, и сельской интеллигенции, например о хозяйственном развитии УССР, о Днепрострое или переводе главной базы Черноморского флота из Севастополя в Новороссийск. Были узкопрофессиональные темы – о реорганизации высшей школы, развитии ВУАН и т. п. Но основное внимание уделялось государственной политике. За политикой следили и крестьяне. Но их основная масса нечетко представляла, чем отличается линия ЦК от линии левой или правой оппозиции, и трактовала события исходя из того, кто хочет сделать для крестьян «хорошо». Интеллигенция в политике разбиралась лучше. Для нее было присуще критическое отношение к коммунистам. Украинская интеллигенция в основу своего анализа внутрипартийной борьбы ставила национальный вопрос.

Как указывалось в докладной записке ГПУ «О состоянии украинской интеллигенции», датированной сентябрем 1926 г., большая часть последней «одобряет линию ЦК и враждебно относится к платформе оппозиции». На отрицательное отношение к левой оппозиции повлияло два момента. Во-первых, украинская интеллигенция опасалась, что левая оппозиция, одержав победу, приступит к свертыванию политики украинизации. Действительно, Г. Е. Зиновьев не раз выступал с критикой этой политики (см. ниже) и сомневался в ее необходимости. Во-вторых, левая оппозиция выступала за ускоренное развитие промышленности за счет сельского хозяйства, то есть крестьянства. А именно в последнем активисты украинского движения видели ядро украинской нации, очаг национальной культуры. Согласно их точке зрения, экономическое наступление на село становилось наступлением на украинскую нацию, а политика украинизации – своего рода «уступка украинскому середняку» – оказалась бы незамедлительно свернута. Связь между экономическим положением села и перспективами развития национального движения ярко выразил некий украинский кооперативный деятель. Он выступал за линию ЦК («правящего дома», как он его называл), объясняя свою позицию тем, что при проводимой политике украинство крепнет, а если придет оппозиция, то она «всю украинизацию загонит к черту, никого и ничего не оставит». Ее политика истощит крестьянство, «а по мере истощения крестьянства будет происходить истощение реальных украинских сил». И поэтому, считал он, пока выгоднее «идти с Компартией».

В то же время многие представители интеллигенции (тут можно говорить о всех ее разновидностях и группах) придавали оппозиции большое политическое значение и с удовольствием констатировали факт ее существования. «Мы хорошо знаем, что оппозиция против украинской национальной политики. Все же нужно ее поддерживать до тех пор, пока она не свергнет существующую власть, а тогда мы используем момент переворота в своих интересах», – рассуждали деятели украинского движения, усматривая в ожесточенной внутрипартийной борьбе симптом раскола партии. Общая тактика украинских оппозиционных групп в этих условиях должна была сводиться к тому, чтобы следить за политической ситуацией в стране и мире, накапливать силы, проводить большую организационную работу, готовить массы и использовать в своей национальной борьбе любую слабость большевиков.

Как полагали «национально мыслящие» элементы, эрозия власти, начавшись со споров ЦК и оппозиции, заставила бы центральное и республиканское руководство идти на всевозможные уступки, в том числе в национальном вопросе, а в экономике – «праветь». И в течение непродолжительного времени УССР могла превратиться во вполне самостоятельное и независимое (от России) буржуазное государство. Понятными становятся нотки разочарования, появившиеся в настроении интеллигенции после того, как стало ясно, что раскола в партии не будет. Правда, из-за того, что оппозиция потерпела поражение, а победу одержал ЦК (Сталин), большого разочарования в кругах национальной украинской интеллигенции все же не было. Больший шок она испытала тогда, когда в борьбе с правой оппозицией И. Сталин фактически взял на вооружение идеологию недавно разбитой им левой оппозиции и ее подход к проблеме индустриализации страны (не говоря уже о переходе к форсированной коллективизации).

Но не вся интеллигенция на Украине выступала за линию ЦК. Больше симпатий к левой оппозиции наблюдалось в среде русской интеллигенции – врачей, инженерно-технических работников, которые были далеки от увязывания экономических вопросов с проблемами развития украинской нации или, напротив, были недовольны политикой украинизации. Они просто критиковали партию и ратовали за ускорение экономического развития. Имелись и настоящие сторонники левых взглядов и подлинные интернационалисты, которым не нравилось, что партия и ее ЦК «сползают вправо». Но в обсуждении внутренней политики интеллигенция, особенно русская, дальше ехидных намеков, многозначительного вида, как бы говорящего «вот посмотрим, что будет впереди, надо только подождать», не шла.

Будучи мелкобуржуазной по своему происхождению и тесно связанной с городской и сельской мелкой буржуазией, интеллигенция становилась выразительницей ее настроений. В докладной записке «Об оживлении украинской контрреволюции» (1928 г.) председатель ГПУ УССР В. Балицкий заострял внимание на этом факте. Настроения зажиточных групп крестьян, торговцев, частных предпринимателей, недовольных темпами индустриализации, сворачиванием частной торговли и наступлением на зажиточные слои деревни, находили сочувствие среди «национально-шовинисти ческой» интеллигенции. Она же, особенно со второй половины 1920-х гг., решительно делала ставку на «откровенно мелкобуржуазные слои», на первый план выдвигая их классовые требования. Ее несмирившаяся часть во внутрипартийной борьбе усматривала возможность заставить коммунистов «подраться» между собой, воспользоваться междоусобицей и начать строить Украину по-своему. «На развалинах коммунизма» они хотели создать «свою национальную партию» и с ее помощью «бороться с московскими узурпаторами», цитировал Балицкий показания одного из лидеров раскрытой в начале 1927 г. подпольной организации Украинская мужичья партия.

Возможной основой для национальной партии многие националисты считали крестьянские союзы. Они могли стать влиятельной силой, способной объединить под своими знаменами крестьянство и направить его недовольство нелегкой жизнью по «нужному» руслу. Возглавить союзы (идейно, а по возможности и организационно), придать им политическую окраску и «пропитать» национальным духом должна была интеллигенция. Поэтому требования создания союзов встречали у нее поддержку. Так, в поступавших из окружных комитетов партии в Информационно-статистический отдел ЦК КП(б)У информационных бюллетенях о состоянии округов указывалось, что в ряде вузов (например, в Одессе) оформлялись политгруппировки, выступавшие за диктатуру крестьянства, а не пролетариата, со всеми вытекающими отсюда выводами.

Общим моментом, объединявшим и тех, кто, разочаровавшись в политике, занялся другой деятельностью, и тех, кто продолжал активно сопротивляться большевикам, было отношение к советской власти как к власти «московской», «оккупационной», продолжающей политику «колониального угнетения» Украины. Интеллигенция все еще осмысливала поражение украинского дела, искала его причины, обращаясь к давним и недавним примерам из прошлого. Как уже указывалось, образование СССР не могло способствовать изживанию подобных настроений и лишь усилило их (некоторые представители общественности даже называли его по аналогии с Переяславской радой новым «Переяславом» – «продажей Москве»). Впрочем, уже к середине 20-х гг. «мечты о немедленном выходе из Союза» большинством украинской интеллигенции расценивались «как несвоевременные».

Коренной перелом в ее настроениях произошел после XII съезда РКП(б). Его решения давали добро и государственную поддержку набиравшим после революции силу национально-культурным процессам. На практике эти решения воплотились в принятом в июне 1924 г. постановлении СНК УССР «О мерах в деле украинизации школьно-воспитательных и культурно-просветительских органов» и изданном в августе того же года декрете ВУЦИК и СНК «О мерах по обеспечению равноправности языков и помощи развитию украинского языка». Фактически, суть их сводилась не просто к стремлению «еще больше приспособить государственный аппарат к потребностям, быту и языку украинского народа», как это официально утверждалось. Их конечным результатом становилось формирование такого народа, распространение украинской национальной идентичности на народные массы. Естественно, сделать это было возможно лишь путем устранения такого положения, при котором имелось «фактическое преобладание русского языка» и русской культуры.

Националистические настроения были присущи (правда, в разной мере) как украинской, так и русской, еврейской, польской интеллигенции. Для русской интеллигенции национальный вопрос не имел такого значения, какое он имел для украинской. Конечно, национальные мотивы в ее настроениях присутствовали, но носили как бы оборонительный характер и являлись именно отголоском (или, как говорили большевики, пережитком) прошлого, того положения, которое занимала русская культура и ее носители до революции. Новая национальная политика, начиная с самого факта существования украинской государственности и, особенно, с начала проведения политики украинизации, расценивалась ею как бессмысленная мера, мешающая нормальному развитию культуры и народного образования, а потому встречалась негативно. Украинской интеллигенции был присущ национализм активный, наступательный, преобразовательный. В соответствии с ним в поле зрения украинской интеллигенции оказывались вопросы о месте УССР в союзном государстве, о перспективах экономического и политического развития республики. Но так как стержнем политики на Украине в те годы была украинизация, все в конечном счете сводилось к оценке ее темпов и содержания. Состояние украинизации стало своеобразным критерием оценки ею настоящего и будущего Украины.

Решения съезда дали зеленый свет украинским силам и официально легализовали их работу, которая велась и до этого, но явочным порядком и трактовалась властью как национал-шовинистическая. Новый курс выбил из рук «шовинистов» их главный козырь – «национальное угнетение» и не только способствовал прекращению подпольной деятельности и ликвидации бандитизма, но и внес коренной перелом в настроения значительной части украинской интеллигенции. Украинизация была встречена ею с радостью. Материалы политпроверки учительства свидетельствовали «о колоссальном сдвиге» в сторону большей лояльности к власти и заинтересованности в общественной работе. Имели место случаи, когда учителя и прочие работники просвещения были готовы бесплатно выполнять любую работу, лишь бы она была связана с украинизацией. Те, кто раньше находился в оппозиции большевикам, начали менять свои политические симпатии и отмежевываться от петлюровской (и прочей правой) эмиграции. Скажем, В. Голубович, бывший член ЦК УПСР и один из лидеров УНР, утверждал, что для его прежних единомышленников коммунисты стали ближе, чем правые националисты, так как «национальный момент сейчас уже отпал» и ничто не мешает работать на благо Украины. Другой эсер, Сухенко, был более краток: «Теперь создавать (антисоветскую. – А. М.) организацию может только сумасшедший или провокатор». Стали возвращаться на Украину и эмигранты.

Хотя изучение политики украинизации не входит в круг наших задач, кратко сказать о ней необходимо. Политика украинизации была призвана достичь нескольких целей. Часто можно встретить утверждение, что украинизация государственного и партийного аппарата, поддержка развития украинской культуры и украинского языка была нужна для установления более тесных связей между партией и государством с одной стороны и крестьянством – с другой, а также для того, чтобы партия не упустила руководства растущей общественно-политической активностью крестьянства. Именно таким образом объясняли необходимость проведения этой политики большевики.

Это утверждение имеет под собой определенные основания. К власти многие крестьяне относились критически, и давать им лишний повод к возмущению было бы неразумно. Но, как мы убедились, далеко не все крестьянство интересовалось национальным вопросом и национальным составом партии в плоскости ее «русскости» или «украинскости». Чаще всего национальный момент всплывал на волне недовольства экономической политикой. А вот увязывали экономику и национальный вопрос, помимо «национально мыслящих» крестьян, которых было относительно немного, в основном представители интеллигенции – учителя, агрономы и др.

Таким образом, от отношения интеллигенции к власти, в том числе к ее национальной политике, во многом зависела позиция крестьянства, а значит, и положение советской власти на селе. Для украинской интеллигенции украинизация стала своеобразной культурной компенсацией за политическое поражение в Гражданской войне. Как справедливо указывает украинский историк Г. В. Касьянов, «официальное провозглашение политики украинизации должно было способствовать… привлечению (интеллигенции. – А. М.) к новому строительству, к тому же под контролем пролетарского государства», а также укреплению большевиками своих позиций. Партия не могла не видеть, что «неофициальная», «низовая» украинизация (иными словами, культурная деятельность украинского движения) началась задолго до провозглашения «официальной». Энтузиазм украинской интеллигенции начинал беспокоить большевиков. От лица ЦК КП(б)У Д. Лебедь докладывал в Москву, что они собирают факты «нетерпеливого отношения в деле украинизации школ и других культурных учреждений многочисленными украинскими интеллигентами, главным образом учителями». Опасение упустить влияние на массы и отдать культурно-национальное строительство в руки «чуждой» интеллигенции стало еще одной причиной, повлиявшей на переход к политике украинизации. Взяв последнюю под свой контроль, партия намеревалась выбить начавшую было складываться монополию на развитие украинской культуры «у интеллигента, агронома, учителя».

По большому счету, «совесть нации» проводимую политику продолжала поддерживать и после того, как стало ясно ощущаться стремление большевиков монополизировать украинский национально-культурный процесс. Там, в ответе профсоюза работников искусств (Вукробмис) на запрос секретариата ЦК компартии Украины о настроениях интеллигенции (1926 г.) говорилось, что городская интеллигенция, «особенно композиторы, актеры, преподаватели одобряют линию проведения нацполитики». Аналогичные сведения по сельской интеллигенции предоставить оказалось затруднительно по причине отсутствия среди них сколько-нибудь значительного числа работников искусств. С одной стороны, этот ответ был выдержан в духе советских рапортов о поддержке и лояльности, но с другой – проводившийся курс действительно мог удовлетворять национальные устремления интеллигенции, хотя и не всей.

Усиление контроля государства над культурным строительством с течением времени стало отмечаться интеллигенцией, и она была этим, конечно, недовольна. Период эйфории сменился более прохладным, порой даже скептическим отношением к проводимой украинизации. В сводках ГПУ отмечалось, что националистически настроенная профессура (как и учительство) «более всего критично относится к… национальной политике» и сомневается в ее серьезности и искренности. Иногда на критическое отношение влияли медленные темпы украинизации, иногда – ее внутреннее содержание. В качестве примера можно привести письмо одного харьковского партийца, работавшего во Всеукраинском кооперативном союзе (Вукоспилке), Л. Кагановичу. Автор письма рассказывает о настроениях своего начальника, «бывшего петлюровца», до 1923 г. проживавшего за границей, а затем вернувшегося в УССР и пополнившего ряды советских служащих. Начальник вращался в среде украинской интеллигенции, из чего автор письма делал вывод, что идеология, которую тот разделял, «в некоторой степени является показательной для его среды». А сводилась она к следующему. Начальник считал, что Украина испытывает «экономическое ущемление» со стороны Москвы. Украинизация оценивалась им как «неэнергичная» и фальшивая, которая ничем не отличается от английской колониальной политики в Индии, где англичане учатся говорить по-туземному, «чтобы лучше эксплуатировать».

Были и такие (например, С. Ефремов), которые прямо считали, что официальная украинизация – одно, «а истинное развитие нашего национального существования – другое». Для проведения «настоящей» украинизации, считали эти люди, не было благоприятных условий. Очевидно, имелось в виду, что Украина находилась в составе СССР и что «большой процент руководящего состава в советском аппарате – не украинцы». Убежденность, что украинизацию и строительство украинской культуры вообще должны вести только украинцы (причем, очевидно, «профессиональные»), была довольно распространенной в среде «национально мыслящих» граждан УССР. Это убеждение являлось одним из основных аргументов того, что проводимая украинизация не отвечает интересам украинского народа, от имени которого интеллигенция привыкла действовать.

Циркулярное письмо ГПУ УССР «Об украинском сепаратизме» (1926 г.) указывало, что, по мнению украинских националистов, «единственным результатом теперешней украинизации явится то, что “кацапы” и “жиды”, находящиеся на государственной службе, обдирая в интересах Москвы украинского крестьянина, будут говорить с ним на ломаном украинском языке. А настоящая украинизация должна сводиться к тому, чтобы весь государственный аппарат перешел в руки “щирых украинцев”», то есть активистов национального движения, которые в большинстве своем еще так недавно были сторонниками Центральной рады, Директории, участвовали в подполье и бандитизме и лишь затем сменили профиль деятельности на работу в области просвещения и культуры. Весьма образно выразил отношение национально мыслящих кругов украинского общества к политике большевиков секретарь отдела Нарпросвета и одновременно лидер коростеньской группы «сознательных» интеллигентов Т. Макода: «Я – националист. Мы – украинские интеллигенты, которых очень много, – и партия – два целиком противоположных лагеря, которые стремятся обмануть друг друга».

Борьба за внутреннее содержание украинизации, то есть борьба за строительство украинской культуры и нации, между большевиками и национальным движением заняла все 1920-е гг., заметно активизировавшись во второй половине десятилетия. Она вовсе не обязательно приобретала вид подпольной деятельности заговорщицких групп, хотя таковые тоже имели место. Но велась она в основном скрыто, под советскими лозунгами, прикрывшись коммунистической и интернациональной фразеологией. Пропетлюровски настроенных людей, то есть ориентирующихся на украинскую эмиграцию и ожидающих реставрации УНР, становилось все меньше и меньше. Конечно, были и те, кто продолжал надеяться на «войну-избавительницу», которая бы принесла «большевикам поражение, а Украине – независимость», и считал, что «лучше быть под Польшей, чем под жидами». Но таковых было немного. Менялась жизнь, менялись и настроения: ко второй половине 1920-х гг. даже учительство в массе своей стало относиться к советской власти лояльно. Как показали события 1926 г., несмотря на то что «убийство Петлюры вызвало безусловный рост активности враждебных групп как в среде украинской эмиграции, так и внутри УССР, ни к каким серьезным последствиям эта активность не привела. Ожидаемого взрыва протеста на селе не произошло. Интеллигенция в большинстве случаев ограничилась вечерами памяти «борца за независимость Украины». Даже те, кто имел собственное видение ее будущего, предпочитал связывать свою работу с существующей советской государственностью.

Неверие в искренность «официальной» украинизации возникало также под влиянием кадровых перестановок и внутрипартийной борьбы (теперь уже не на союзном, а на республиканском уровне). Одним из первых столкновений, не оставшихся незамеченным, стал конфликт между бывшим боротьбистом, а затем коммунистом, наркомом просвещения УССР Г. Ф. Гринько с одной стороны и большей частью Политбюро ЦК КП(б)У – с другой. Речь шла о дальнейшем проведении национальной политики и привлечении украинской интеллигенции к работе в наркоматах (прежде всего Наркомате просвещения). В результате конфликта Г. Гринько, отстаивавший курс на углубление сотрудничества с теми, кто участвовал в национальном движении, был вынужден оставить свой пост. Но тогда, в 1921 г., внимание сторонников национального движения, особенно его некоммунистической части, не было так сильно приковано к внутрипартийной борьбе. Тогда у них еще оставалась альтернатива – подполье и ожидание «освобождения» из-за рубежа, которое в тот период казалось вполне реальным. Гораздо больший резонанс в среде украинской интеллигенции и всех «национально сознательных» украинцев вызвало снятие со своего поста (и опять наркома просвещения!) А. Шумского и последовавшая за этим кампания по борьбе с украинским национальным уклоном, получившая название «шумскизма», «хвылевизма» и «волобуевщины».

И все же, несмотря на имевшееся недовольство официальной украинизацией, украинская интеллигенция активно ею пользовалась, причем не только для достижения каких-то высоких целей или воплощения национальных идеалов, но и просто для удовлетворения меркантильных интересов. Как известно, основная масса служащих была недовольна украинизацией и переводом делопроизводства на украинский язык. Самой волнующей темой, наряду с сокращением, стали экзамены на знание украинского языка. Служащие были обязаны в определенный срок овладеть украинским литературным языком (а с его «готовностью» еще были, как мы помним, проблемы). Для обучения организовывались курсы, вводились категории знания украинского языка. Его изучение ложилось дополнительным грузом на служащих (как и на прочие группы русской интеллигенции), а угроза увольнения под предлогом незнания языка висела над ними дамокловым мечом. Довольны политикой (или просто спокойно к ней относились) были те, кто знал украинский в совершенстве. Значительную их часть как раз и составляли националисты. Появился даже особый тип чиновников от украинизации. Многие из них не были «украинцами» с «дореволюционным стажем». Это были люди, пришедшие к украинству недавно, либо те, кто «держал нос по ветру». Они были особенно решительны и настойчивы («люты», как замечал С. Ефремов) в проведении украинизации.

Носители литературного языка быстро смекнули, что конъюнктуру можно использовать в материальных целях. Они становились репетиторами и готовили не говорящих по-украински к экзаменам, естественно не бесплатно. Например, в середине 1928 г. в Славянске (Донбасс) урок стоил 3–4 рубля. Преподавателями были в основном приезжие из Центральной и Правобережной Украины. Особую пикантность ситуации придавал тот факт, что репетиторы нередко оказывались и экзаменаторами. Как тут не вспомнить утверждение известного коммуниста Ю. Ларина (Лурье). В статье, посвященной «изнаночной» стороне украинизации и ее перегибам, он писал: «Для национальной интеллигенции какого-либо народа вопрос о распространении или сужении применения ее языка – это вопрос хлеба, вопрос борьбы с конкурентами по обслуживанию тех же потребностей тех же людей на другом языке». Случай с репетиторами – наглядное тому подтверждение.

В центре внимания националистически настроенных кругов украинского общества находились не только проблемы развития культуры и формирования национальной идентичности. Они внимательно следили за тем, насколько Украина сохраняет и укрепляет свое «национально-суверенное бытие», и крайне болезненно реагировали на все, что, по их мнению, наносило вред интересам суверенности Украины. По их мнению, суверенности Украины угрожало отсутствие собственной украинской армии, сохранение «колониальных пережитков» в экономике и отсутствие полной свободы ведения внутренней и внешней политики. Например, их не могло не тревожить бытовавшее положение, при котором «Донбасс не слушает Харьков, а считается только с Москвой».

Украинская интеллигенция внимательно следила за экономическим развитием республики. Мотив об экономическом угнетении Украины Москвой (не важно какой – царской, белой или красной) был и до сих пор остается одним из важнейших постулатов украинской националистической идеологии. В ходу были представления о подчиненном и зависимом характере экономики УССР. Суть их сводилась к тому, что советская власть продолжает царскую политику колониального угнетения, вывозя из Украины промышленное и сельскохозяйственное сырье, а товары продает ей по вздутым ценам и взимает с нее непомерно высокие налоги. «Украина кормит Россию», все средства идут на развитие экономики России – вот основная мысль этой концепции. Например, один учитель в письме своему бывшему ученику указывал, что УССР – «республика, не имеющая своего бюджета». «Не мы распоряжаемся своими средствами, а берем то, что нам дала Москва». «Следи за экономикой, – советовал он своему питомцу, – как распределяются союзные средства, где строят заводы, электрические станции и т. п., тогда ты сразу прозреешь».

Но не только покушения на полномочия Украинской республики или игнорирование последних раздражали националистов. Как сообщало ГПУ, «большое возмущение» среди «украинского элемента» вызвала передача РСФСР Таганрогского и Шахтинского округов. «Усиленно муссировались слухи о том, что Донбасс с Харьковом Москва в непродолжительном времени также собирается отнять от Украины». В вопросе о размежевании с РСФСР нагляднее всего проявился такой феномен, как украинская великодержавность. Этот феномен чаще ассоциируется с украинской эмиграцией и деятельностью галицийских националистов, имевших возможность публично и в печатных работах излагать свои теории. Например, известный деятель Украинского национально-демократического объединения Левицкий на страницах львовской газеты «Діло» писал, что, если Украина не желает оставаться второсортной страной и хочет войти в круг великих держав, она нуждается в новых территориях, причем не только сопредельных (Кубань), но и в Сибири, Туркестане, а также в протекторате над путями сообщения со своими «колониями». Подобные «имперские» проекты время от времени возникали в умах представителей украинского зарубежья.

Несмотря на то что их единомышленники в УССР в качестве своих первоочередных задач видели борьбу за «язык, нацию, культуру, самостоятельную экономику» и «империалистическим» проектам уделяли меньше внимания, великодержавные тенденции имелись и по восточную сторону реки Збруч, разделявшей СССР и Польшу. Здесь украинское великодержавие, то есть стремление «подравнять» УССР под размеры «идеальной» Украины, включавшей в себя все земли, заселенные этническими украинцами или относимые к таковым, проявлялось в вопросе об изменении границ между Российской и Украинской республиками. Стоит отметить, что по этому вопросу (как и по ряду других) сторонники украинского движения находили точки соприкосновения с некоторыми руководителями республики.

Начавшаяся кампания всколыхнула украинскую интеллигенцию не только на Украине, но и в приграничных с ней областях России. Как всегда, она взяла на себя роль организатора масс и повела кампанию за передачу ряда районов РСФСР в состав УССР. Например, общее собрание учителей и курсантов губернских Украинских курсов Воронежа и Украинского клуба имени Т. Г. Шевченко активно выступило в поддержку требований ВУЦИК о присоединении Валуйского, Россошанского, Богучарского уездов, а также ряда других территорий РСФСР к УССР, мотивируя это необходимостью борьбы с великодержавным шовинизмом. Собрание также постановило, что эту мысль необходимо внушать крестьянству и освещать проблему в прессе. После завершения размежевания в составе РСФСР остался ряд территорий, которые деятели движения считали «своими». Таким исходом они были очень раздражены.

Важно отметить следующее. Недовольство «колониальной эксплуатацией» Украины, «неискренней» украинизацией и прочими ущемлениями украинского суверенитета было не только следствием «традиционной» украинской националистической идеологии. Оно также символизировало ее эволюцию, заключавшуюся в постепенном переходе ко взгляду на УССР как на самостоятельное государственное образование уже сформированной украинской нации. Именно таковым в представлении националистов была и должна была быть УССР. Как указывалось в цитированном выше циркулярном письме «Об украинском сепаратизме», «то обстоятельство, что украинские националисты прекратили открытую борьбу с советской властью и формально признали ее, не означает, что они окончательно примирились с теперешним положением вещей и искренно отказались от враждебных замыслов».

«Враждебными» эти замыслы были с точки зрения советской власти. С точки же зрения националистов, они были продолжением национального и государственного строительства Украины – тем, чем они занимались до революции и за что боролись во время Гражданской войны. Недовольство или неприятие некоторых моментов в государственном, культурном и прочем положении УССР возникало скорее даже не столько из-за несоответствия между самим принципом советской государственности и идеалом украинской державности, сколько уже между тем, чего националисты ожидали от УССР, и тем, что в действительности она собой представляла. Еще непрочное положение большевиков позволяло надеяться на постепенное сползание УССР в сторону все большей независимости и окончательному воплощению «символа веры» украинских националистов (язык, культура, территория, нация, суверенность). В конфликт медленно, но верно вступали две концепции, два больших «проекта» будущего Украины: суверенно-национальный, принятый на вооружение украинским движением, и советско-коммунистический, проводившийся в жизнь партией большевиков.

Итак, можно сделать вывод, что украинская интеллигенция в силу многих идеологических, политических и материальных причин была настроена по отношению к большевикам отрицательно. По мере нормализации жизни, укрепления власти менялось и отношение к ней со стороны украинской интеллигенции. Но главной причиной, по которой она повернулась лицом к власти, стала политика украинизации. Украинская интеллигенция – разработчица и носительница украинской идентичности и идеологии – активно приступила к нациостроительству.

Проанализировав настроения основных групп населения УССР, следует обратиться к следующим вопросам и рассмотреть, как представляемый украинским движением национальный проект воплощался на практике.