Евгений ОБУХОВ

— Ну что уставился, глаза твои бесстыжие?!

Червяков оглянулся. В галерейном зале никого не было.

Охранник сидел поодаль в анфиладе, да и женский голос никак не мог принадлежать ему. Червяков хмыкнул и опять перевел взгляд на «Данаю», наслаждаясь живописью. И тут же услышал:

— Охальник! Обратно вытаращился?! Ты что, бабу голую никогда не видел?

— Вы-и… дел…

— Ну и чего ж тогда?

Ему почудилось, что Даная возлегла чуть поудобнее:

— Ишь, вперился… Понравилась, что ль?

— Дык, а как же… — Червяков попытался улыбнуться. — Конечно, понравилась. Мировой шедевр, и все такое трали-вали… И вообще, я же деньги заплатил!

— Дать бы тебе мокрыми подштанниками по морде! — возмечтала шарденовская Прачка с картины напротив и так повела плечом, что Червяков отпрянул, схватившись для равновесия за мраморную Венеру.

— Р-руки! Цапалки свои убери! — завизжала та. — Не лапай! А-а-а!

— А-а-а! — повторил Червяков басом.

Ева отняла у Змея яблоко и запулила в Червякова. Прикрыв ладонью занывшее ребро, он побежал.

— Ишь, любитель! Деньги он заплатил! Знаем мы, за что ты заплатил — глазюки бесстыжие так и шарят, так по нам и ша-а-а…

Голоса остались далеко позади. Червяков остановился и прочитал табличку «Зал советского искусства». Прямо перед ним подпирал стену портрет три на четыре, представлявший дважды мать-героиню Василису Изамангельдовну Приходько в окружении детей и пионероз. Героиня полотна посмотрела на Червякова вдумчиво и страстно:

— Мужчина, можно тебя на минуточку? Подойди, чего спрошу-то…

Она томно вздохнула, грудь ее поднялась, и живописное полотно в середке затрещало.

Домчавшись до дома, Червяков без сожаления выбросил красивый и дорогой выставочный билет, заварил чай и наконец-то обмяк в кресле перед телевизором.

По экрану носились, извивались в постелях, стреляли, примеряли тампоны, изображали юмор и политическую мудрость, и просто криво улыбались всякие люди.

Но они казались Червякову абсолютно неживыми.

Это очень расслабляло и успокаивало.

Сэр Генри Брифинг, лорд Олвэйз, стоял на ровном и жестком, как двухдневная щетина светского щеголя, газоне и кормил лебедей.

— Джон, — не оглядываясь, позвал он. — Не забудьте перед самым отъездом загнать птиц в клетки и привяжите возле клеток собак, чтобы воры не утащили лебедей. А то в имении Сникерсов, пока они ездили на скачки, трех черных лебедей на Костре прямо возле имения…

— Да знаю, знаю я, Сэр… — проворчал слуга, заколачивая толстыми звонкими гвоздями парадный вход.

— Ложки, вилки спрятали, Джон?

— Да, сэр. Я подвесил большой мешок на заднюю стенку комода… Ну, помните — в третьей гостиной, старинный такой…

— Ох, чует мое сердце, найдут, Джон! Они проникают в дома и двигают всю мебель. Умные люди при отъезде закапывают серебро, алюминиевую посуду и медные краны из ванных в саду. Я бы лишал церковного причастия всех тех, кто прямо на границе нескольких имений открывает пункты по приему алюминия и других цветных металлов! Вот что, закопайте все металлическое в клумбе и сразу сверху посадите маргаритки, чтобы было незаметно.

— Придется доставать лопату.

— А где у нас лопата?

— В прошлый отъезд умыкнули весь инструмент. Так теперь новый я связал в охапку и подтянул на веревке, замаскировав в листве дуба.

— Очень хорошо, Джон, очень хорошо… Ну, не трогайте, раз уже спрятали. Найдите, чем раскопать землю. Картины задрапировали?

— Да, сэр. На всех рембрандтов и хальсов сверху налеплены дешевые бумажные репродукции…

— Прекрасно, Джон. Надеюсь, оставили на столе в гостиной бутылку клинского, хлеб и окорок?

— Разумеется, сэр. Только, знаете ли… — он замялся. — Клинское слишком дорого, чтобы оставлять его ворам. Я оставил бордо 1956 года с южного склона.

— Ну, хорошо, бордо так бордо.

— И записку, что в холодильниках, шкафах, сейфах и подвалах больше ничего нет. С нижайшей просьбой не ломать и не гадить. Я скатал все ковры с пола и скатерти со столов.

— Что, Джон?

— Осмелюсь доложить, в имении Ростиксов на прошлой неделе прямо на рояле…

Слуга наклонился и возмущенно зашептал лорду на ухо.

— О, боже! — воскликнул сэр Генри Брифинг. — Прямо на старинном стэйнвзйке?! Варвары! Ну, идите, Джон, подготовьте собак… Как же я не люблю выезжать в город!

Джон вернулся скоро и весьма сконфуженный:

— Сзр, собак нет. Соседи видели: пока мы тут разговаривали, их украли и увезли, чтобы сделать унты.

— Ч-черт! Черт возьми! — вскипел лорд Олвэйз. — Как же мне это постоянное безобразие надоело! Продать бы все это обременительное имение и уехать куда-нибудь… Да вон хоть в далекую Россию, где, как пишут в газетах, миллионы людей счастливо живут на небольших угодьях в своих дачных домиках'

Набрать бы девок побольше… Нет, «побольше» — это мало.

Набрать совсем много девок! Вот! И поехать с ними в баню.

Вы поймите меня правильно: просто до бани на автобусе с ними я и так каждый день в спрессованном состоянии. У нас предприятие выходит углом на остановку, где на табличке как раз написано «Баня». Так вот, утром втиснешься в эту парилку под названием «маршрут № 7» — мало не покажется. Некоторые после поездки вместо офиса сразу в декрет уходят. (Это у нас на маршруте шутка такая.)

А хочется серьезного. Чтобы в баню, именно внутрь, значит. Вот они там, значит, раздеваются все. Много их! И группируются в помывочном. Тугой шум воды… Пар завораживающе-прозрачный… Розовые коленки, и все такое розовое…

И тут вхожу я. Конечно, визги для проформы. Разумеется, все, как одна, горящие взгляды на меня… И легкий смех, конечно… Нет, ну не «смех же смех» — мужик, он все-таки любой все равно мужик. А дальше, как попривыкнут, и хихикать перестанут — такое вот с ними начать!.. Ых-ты!

Только две вещи не забыть. Во-первых, договориться сперва, чтобы, значит, не неожиданно для них. И во-вторых, из помывочного заранее все шайки и ковши убрать куда подальше.

А то я в прошлую субботу без договоренности… А их там, девок-то, много собралось. Нет, «много» — это не то. Уйма их там набралась, больше, чем в автобусе. И все — с шайками…

Теперь вот нас в третьей палате уже пять мужиков. Лежим, мечтаем. Об одной мечте я вот в вышеизложенном рассказал. А другая мечта тоже общая. Хотим выписаться и отыскать того архитектора, который коридоры в бане так спроектировал, что ни черта не разберешь, в какую дверь из мужской раздевалки именно в мужскую парилку входить надо.

1

Во второй раз Матвея Ивановича Венчальникова забрали в психушку прямо с центральной площади.

Испокон века дело с этой треугольной градообразующей единицей обстояло так. С одной стороны ее ограничивало старое шоссе, на которое, как шашлык на шампур, был нанизан весь остальной райцентр. Сбоку торжественный плац упирался в ряд облупленных трибун и в заросший парк. А с третьей стороны широкий, выложенный серо-розовой плиткой клин отгораживало административное здание с флагом. Угол здания почти втыкался в шоссейный бордюр.

Когда-то внутри описанного периметра в полном соответствии с календарем праздничных и памятных дат проходили демонстрации, унылые из-за своей примелькавшейся яркости. Теперь людей в центр городка никто не сгонял, а если вдруг по случаю какого демторжества звали и агитировали, они не шли. Разве что сбивались к трибуне самые безответственные — за халявное пиво.

Поэтому на пустынной-то площади Венчальникова заприметили сразу. Секретарша первого зама присела на подоконник покурить, оглянулась на улицу и заприметила. Потом из распахнутых по случаю жары административных окон долго и со все возрастающей тревогой наблюдали, как Матвей Иванович на четвереньках пресмыкался по рядам квадратных плит.

Чуть виляя приподнятым задом, он внимательно оглядывал травку, пробившуюся в плиточных стыках. И, остановившись, наконец, скомандовал громким, хорошо поставленным голосом на всю гулкую в объятьях высоких домов площадь:

— К торжественному параду — товсь!

Тут же сам себе ответил:

— Есть, к параду товсь!

И бойко пополз дальше. Возле следующей плитки он замер, наклонил физиономию к самой поверхности и, взяв под козырек, отрапортовал:

— Товарищу Сталину — ура!

Преодолев по площади еще полметра, Матвей Иванович забеспокоился, заозирался. Но, наконец, разглядев что-то между хилыми травинками, опять резко взял под козырек, потеряв при этом равновесие и едва не уткнувшись носом и подбородком в камень:

— Товарищу и господину Ельцину, борцу и продолжателю — ура!

Районные власти не пожелали дальше любоваться на это безобразие. И, посовещавшись накоротке, задумали было сплавить Венчальникова в вытрезвитель. Но при повторном, более пристальном взгляде из окна их смутила чеканность фраз и четкость отдания чести. На сильно выпившего Венчальников не тянул даже в глазах щепетильных японцев, предполагаемых в райцентре по причине модного братания городов.

И тогда зам. главы администрации позвонил главврачу.

2

В первый раз Матвея Ивановича Венчальникова забрали в психушку, когда он залег в зарослях лебеды и двухлетних лопухов на окраине города с духовым ружьем. Одноэтажная окраина не привлекала новых богатеев. Томными вечерами застоявшийся воздух наполнялся там деловитыми разговорами соседей-огородников, тарахтеньем дешевых автомобилей и выливающимися в открытые окна вздохами телесериалов. Утром и днем по старому асфальту бродили куры.

Матвей Иванович угнездился перед канавой на перекрестке. Оттуда хорошо просматривались две улицы.

Послюнив большой палец, он снаряжал пульку в винтовку, ерзал в бурьяне, прицеливаясь и выгадывая сектор обстрела, а потом бабахал по беспечным пернатым.

— Манкурты! — плотоядно бормотал при этом стрелок. _ Агенты ворья! Питекантропы недобитые!..

Особенно насторожило вызванных врачей и омоновцев то, что при задержании Венчальников сопротивления не оказал, на борьбу с птичьим гриппом не ссылался, а все пытался что-то втолковать сердитым конвоирам — возбужденно, слюняво, невнятно.

3

Вдохновению ж не прикажешь. Оно является как дефолт — бурно, внезапно и ярко.

В конце восьмидесятых на волне перестройки, обновления партии и внедрения трезвости нормой жизни ваятеля Венчальникова осенило. Новая и очень оригинальная идея состояла в том, чтобы создать образ В.И. Ленина. Но не просто так, а с тремя кепками.

Купленные на последние деньги полкузова глины не пропали зря. Ленин вышел замечательный, ростом 3 метра 15 сантиметров от постамента, обосновавшегося в глубине смотровой ямы, до балок перекрытия (выше не позволял потолок переделанного под мастерскую гаража). Одна кепка была у вождя на голове как знак простоты и пролетарскости, вторая — в вытянутой руке как весомый указатель направления светлого будущего, третья — выглядывала козырьком из кармана развевающегося на революционном ветру простенького пальто как доказательство нестяжательства и большевистской аскетичности.

Матвей Иванович так и объяснил чиновнику в город-скол? отделе культуры, куда обратился с предложением подарить трехметрового Ильича городу и украсить им клумбу перед входом в парк культуры и отдыха. Но видно чего-то знал о ближайшем будущем или чувствовал что-то в конце непростых восьмидесятых ушлый Свирид Петрович Владимиров, чиновник от культуры, в русле перестройки взяток не берущий. Да только вождь, выкрашенный серебрянкой, еще бы пятилетку назад пошедший здесь на ура, теперь не вызвал у босса культур-мультур прилива энтузиазма.

И отказать перед светлым образом Ленина он, истинный член бюро райкома, не имел права. Но и поспешно украшать город необычной фигурой Ильича, в принципе теряющего авторитет в рядах модных набирающих силу и наглость демократов, тоже остерегался. Свирид Петрович выбрал самый надежный путь. Он повел дарителя по кабинетам, всюду показывал, представлял и ставял в пример.

Но попутно попросил для соблюдения незначительных формальностей согласовать место установки монумента с архитектурным отделом и время установки с оргмассовым. Побывать во дворце культуры и заручиться участием в празднике открытия коллективов танцевального, хорового и духового оркестра. А заодно представить накладные и чеки о покупке полмашины глины, все документы на переоборудование гаража под мастерскую, где был сотворен шедевр, включая общий план земельного владения и справки бюро технической инвентаризации о соответствии постройки утвержденному первоначально плану, И в порядке поощрения самому договориться с вездесущей, насквозь прокуренной, джинсовой и не имеющей возраста корреспонденткой местной газеты Ритой Курановой. По поводу большого полностраничного репортажа о творчестве его же самого, скульптора Венчальникова, и об открытии означенного памятника.

Через месяц исхудавший и забывающий бриться Матвеи Иванович с помощью нанятого за две поллитры крана выдворил своего Ильича в палисадник. Там сфотографировал изваяние на память для личного архива и для Союза художников и, опасаясь неожиданных налогов, штрафов и новых проверок, шепнул никогда не трезвеющим мужикам возле магазина парфюмерии, что внутри глиняного истукана, если его разбить, находится несколько десятков килограммов стальной первосортной арматуры.

К утру памятника В.И, Ленину на участке Матвея Ивановича Венчальникова не оказалось. А трудолюбивые следы на молодой майской траве обрывались на обочине шоссе.

Скульптор вздохнул свободно и на неделю приник к телеэкрану, где набирал обороты, кипение и бурление Первый съезд народных депутатов СССР, а бывший враг народа Бухарин удостоился пятичасового хвалебного сериала.

4

Когда на круглой московской площади скинули на асфальт величественного Железного Феликса, Матвей Иванович за обедом опечалился:

— Нехорошо это, исторически неправильно. Ладно, строй общественный меняй, но зачем же памятники ломать?!

Еще через неделю он сходил в парикмахерскую, чтобы постричься ежиком, потом сделал флюорографию и снял кардиограмму. Совершив, таким образом, все необходимые формальности перед новым творческим (в хорошем смысле этого слова) запоем, он сел на табуретку посреди кухни и заявил жене:

— Послушай, чего. День, ведь, как говорится, год кормит. Мне надо уйти в себя. Для народа и истории. То, что я в нынешние плодотворные месяцы не сотворю, в старости десятилетиями не наверстаешь.

Понятливая супруга всплеснула руками и нашарила в тумбочке валокардин, почуяв, что в обозримом будущем денег на новую стиральную машину не накопить и помощи по даче от благоверного не ждать. Но Матвей Иванович отнесся к семейному бюджету весьма щадяще. Учтя былое фиаско крупных форм, он переключился на малоемкие поясные портреты и отдельные головы на постаментах.

К властям решил больше не соваться. Осень ушла на изготовление головы Феликса Эдмундовича Дзержинского, которая оказалась неуловимо похожа и на голову Михаила Иваныча Калинина, да и почему-то на лик скандального писателя Симонова. В сумерках по первому снегу он погрузил изваяние на санки и отвез в городской сквер, где взгромоздил на давно пустующий кирпичный постамент от довоенной «Девушки с веслом». Новая скульптура простояла дней пять, после чего неустановленные пьяные россияне свалили ее на землю и ногами закатили на край сквера к ужастенному Лущихинскому оврагу. Куда и сбросили в грязь и коричневый бурьян, расколошматив в результате такой крамолы истукана о нагромождение тяжелых острых, железяк.

Узнав о происшествии, Венчальников попил водки. Немного, недели три, а затем вновь взялся за работу. Теперь он решил украшать родной город и приобщать земляков к прекрасному комплексно. К весне, когда по паркам сгребли в терриконовые кучи и сожгла прошлогоднюю листву вместе со всем зимним хламом, а стволы бодренько вымазали известью, у скульптора были готовы пять разных портретов. Места он высмотрел и приготовил заранее. Вывозил творенья на предательски скрипевшей тележке, бывшей некогда детской коляской, всю ночь. И утром город ахнул: бюсты розового цвета (запасов иной краски в заметно обветшавшем гараже не нашлось) обосновал а, и в сквере, и перед входом в парк культуры, и в самом парке, и непосредственно на треугольной центральной площади прямо под окнами кабинета Свирида Петровича Владимирова.

Неприятность приключилась днем. Точнее, не одна неприятность, а целая зловредная череда. Выспавшись и с удовольствием отобедав жениным борщом (а чтобы как-то обеспечить будущее семье и одержимому вдохновением безденежному ваятелю, супруга спешно продала родительский дом в деревне Лыткино), сытый Матвей Иванович отправился по точкам с ведром раствора. Он вознамерился зацементировать основания под всеми бюстами и головами, чтобы наверняка застраховаться от повторения Лущихинского овражного синдрома.

Но как раз во время работы над постаментом Иосифу Виссарионовичу на него напали четыре идущих с митинга хорошо одетых оголтелых тетки с трехцветными флагами. Обозвали красно-коричневым, истребовали ради свободы я демократии убрать глиняного душегуба и, получив в ответ от Венчальникова проповедь о необходимости сохранения в памяти народа всей исторической правды целиком, отлупили скульптора древками знамен.

Устав бороться за демократию, но пообещав возвратиться с бульдозером, фурии оставили место схватки. Вздрюченный Матвей Иванович переместился в парк к голове Никиты Сергеевича Хрущева. Здесь его уже поджидали несколько мордоворотов в черных рубахах. Внимательно изучив белобрысую внешность автора, и огорчившись отсутствием в ней цыганско-еврейских черт, парни все-таки ради профилактики умело наваляли Венчальникову по физиономии и по почкам, наказав на прощанье в тот же день убрать из общественного места ненавистный лепной портрет Егора Гайдара. Пытаясь подняться, упираясь в бордюр локтями и мельтеша каблуками по влажному газонному чернозему, скульптор попробовал объяснить ультрапатриотам, что перед ними вовсе не Гайдар, но дыхание еще не восстановилось, и объяснение не произошло.

Нужно ли говорить о том, что Матвей Иванович перепачканный землей, с разбитым носом, с оторванным рукавом отказался от просмотра и фундаментной доработки других изваянии. Но, доплетясь до центральной площади, он не мог не остановиться, чтобы передохнуть возле собственноручного мощного, будто вырастающего из бетонных плит, торса Петра Великого.

Тут-то его и повязал ОМОН, вызванный Свиридом Петровичем. Местный руководитель культуры до глубины души был возмущен как самоуправством доморощенного скульптора, так и его упорным нежеланием дать хоть какую-нибудь взятку. Все время экзекуции Свирид Петрович величаво провел у широкого окна второго этажа, скрестив руки на груди и сурово наморщив широкий лоб, плавно переходящий в блестящую лысину.

5

Выйдя из больницы, Матвей Иванович предстал перед земляками посвежевшим, приободренным. Только настороженность мелькала во взгляде чуть чаще обычного, да островок не сбриваемой соломенной щетины вокруг бородавки на левой щеке вдруг сделался седым.

Взяв пакет с лишней одеждой под мышку, Венчальников прогулялся по городу, но ни одного из установленных далекой уже весной творений на месте не обнаружил. Дома ждала жена, незамедлительно надувшаяся за то, что супруг не заметил сделанную накануне его выписки дорогую прическу с мелированием. А муж даже не выпил выставленный стопарик — он сидел, задумчиво играл желваками и профессионально разминал хлебный мякиш. Понятливая Верка оценила эту паузу не меньше, как в цену глыбы разорительно-черного гранита два на метр на полтора. Но в этот раз внезапно ошиблась.

Муж встал, ушел в Вовкину комнату, долго гремел там ящиками и игрушками, и вернулся за стол с пыльным, подаренным на восьмилетие сына, микроскопом. Пытаясь что-то объяснить напрягшейся жене, Матвей Иванович беззвучно поводил острым кадыком вверх-вниз, помотал в воздухе растопыренной пятерней.

Что, Мотя? — попыталась угадать она, сразу отмякнув и простив за проявленное невнимание к прическе.

Ты не думай! — гортанно изрек супруг и потряс микроскопом. — Они там возомнили все! А мы им покажем! — О, господи твоя воля! — заранее испугалась Вера и села.

— Их мало, а нас много! Мы добром и искусством растлим их проклятую идеологию! Я предупреждаю, грозно предупреждаю: растлим всю эту политическую мафию! Они сейчас радываются, а мы не дремлем — мы тлим и грозим!

Выговорившись, он победоносно взглянул на спутницу жизни сверху вниз, а она только и смогла пролепетать:

— Мотечка, может, щичек поешь?..

— Потом, это потом… — Он осмотрелся в кухне. — Ты, Верка, это… Крупа есть?

— Какая крупа?

— Всякая. Рис, пшено, перловка… Давай сюда.

6

Впервые за много лет на Матвея Ивановича стали оглядываться девушки. Да и как не оглянуться, если перемещался он по городу радостно и одухотворенно, смотрел окрест приветливо и многообещающе. Особенно ярко вспыхивали его глаза, когда навстречу попадался кто-то, жующий бублик или пирожок с маком. Тогда он останавливался, провожал приятного встречного взглядом. А случись тому по пути Обронить на тротуар крошку с прилипшим маковым зернышком, Венчальников возбуждался, лихорадочно слюнил перст и ловко подбирал мокрой подушкой пальца бесценную находку с асфальта. Еще он очень любил наблюдать с соседней лавочки, как чопорные бабушки с внуками присаживаются отдохнуть и едят апельсины, выплевывая косточки в травку.

Именно из такой косточки он изваял бюстик Фиделя Кастро и исхитрился подсунуть его в карман помощника секретаря республиканской партии США, приехавшего поучаствовать в массовых гуляньях по случаю годовщины ельцинской Конституции, а заодно прикупить гектаров сто-полтораста российского леса.

Вообще, теперь в перерывах между лечениями скульптор жил полнокровной жизнью. Бюстки Карла Маркса на маковых зернах (он так и говорил: «бюстки ваяю») Матвей Иванович подбрасывал в кабинеты руководителей СПС и «Единой России»; бюстки Чубайса на зернах оранжево-рыжего перца — в штаб КПРФ…

Особенно удачно выходил у него товарищ Мао на рисе и копии скульптур Зураба Церетели из пшенных зернышек. В скорлупе грецкого ореха вместилось все Политбюро и весь ЦК конца 1980-х… Из конопли он ваял олигархов в полный рост и даже подбивал им подошвочки на ботиночках золотенькими гвоздиками.

В минуты отдохновения Венчальников раскрывал хромированный портсигар, где толпились все его шедевры от Рюрика и Малюты до Березовского и Ельцина, и приникал к окулярам.

— Эхэ, блин, сколько вас! — бормотал Матвей Иванович. — Как микробов повысыпало!..

7

Все было бы прекрасно, если бы не птицы.

Сначала вырвались из клетки два волнистых попугая — Ромка и Гулька, именовавшиеся в доме для краткости Рогулькой.

Эта коварная Рогулька, проявив дуалистическое единодушие, пробралась через узкую щель в сервант и склевала всех 26 Бакинских комиссаров, изваянных на половинках ячменных зерен.

Уже к вечеру того же дня террористы были обменены в зоомагазине на мешочек сырья — ценнейшего в художественном смысле канареечного семени.

Теплым летним днем с садового стола порывом ветра сдуло Джорджа Буша. И пока Венчальников с супругой искали в песке президента, шустрый воробей стрямал пятерых пшенных правозащитников и Солженицына из четвертушки горошины.

Особенно досаждали наглые соседские куры, из-за чего Матвей Иванович возненавидел всех домашних пернатых.

И вот тогда он приобрел упомянутую ранее винтовку.

8

Теперь по большим праздникам, например, на 1 мая, Пятидесятницу и 7 ноября, Венчальников выходит на площадь и, если эти дни не совпадают со временем очередного курса излечения, устраивает на площади парад.

Он торжественно ползет по бетонным плитам вдоль ряда скульптурных портретов и, стараясь не потерять их в траве, рапортует примерно так:

— Владимир Владимирычу Путину, гаранту и реформатору — ура-а!..

Да и в психушке Матвею Ивановичу хорошо. Ему, как постоянному клиенту, доверили ухаживать за подсобным хозяйством — тепличками и грядками.

И вот там-то он уже воплотил, добился, уже вернул всю потерянную в начале 90-х годов страну, необъятную — от сточной канавки до второго столбушка в заборе. Сейчас в самом центре, в самом сердце ее — возле кустов клубники — у Венчальникова располагается аллея славы, укрытая лоскутом целлофана от ворон и воробьев.

А вдоль границ и на окраинах — на Кольском (где лейка раньше валялась) и на Камчатке (у лопушка возле кирпичного штабеля) — наставлены грозные ракеты из спичечных головок.

Да, Венчальников вернул обороноспособность этого государства. И теперь подумывает о мировом господстве.

Мама мыла раму.

Закатав по локоть рукава байкового халата, старушка полоскала в ведре зеленую, похожую на водоросль мочалку и с придыханием возюкала ею по свежелакированному дереву Мутные капли стекали на пол веранды.

В дверях, прислоняясь к косяку и скрестив руки на груди стояла и наблюдала сноха, Алевтина. Минут десять тому она вызвалась помочь, но свекровь, как всегда, заупрямилась в надежде, что Алевтина уйдет и не будет торчать „ад душой с разговорами. Второй раз предлагать помощь Алевтина не стала но не ушла, и теперь с некоторым участливым злорадством смотрела, как старушка ползает вокруг рамы на коленях и часто хватается за поясницу. Попутно она произнесла мужниной матери наставление по эксплуатации газовой плиты, на которой та грела воду для мытья, а также по экономии электроэнергии.

— Вы, мама, сколько разлили-то, — завершила эту долгую тираду Алевтина. — Протечет в щели, будет плесень под полом.

— Не будет, откуда ей быть, — безнадежно отозвалась свекровь, распрямившись и дважды подряд продохнув. Алевтина ее ответ как не услышала.

— Я грю, надо было вон клеенку взять и постелить. А потом всю воду с клеенки в огород вылить. Мыльную туда можно. Вот вы иногда с порошком выливаете — эту нельзя, я вам объясняла. А с мылом полезно, тем более, все равно на пол льете. А если б клеенка — так вот поднять ее за четыре угла, чтоб по дороге не разлилось, и вынести. А под ноги себе б старый Юркин плащ бросили, а то вам плохо голыми коленками по жестким доскам.

— Плащ намокнет, — старушка отвернулась и опять взялась за мочалку.

— Не намокнет, если на него сверху клеенку завернуть. Так бы вот сюда кверху и вон туда на плинтус. Оно бы и хорошо.

Алевтина смахнула ладонью выбившуюся прядь волос со лба на затылок, подалась чуть влево, чтобы было лучше видно. И перевела разговор на мужа:

— Оно бы, мама, и вовсе не мыть, если б он делал по-человечески. Я ему сколько показывала: сделал раму — неси на плече. Вот так руку просунь и неси наперевес повыше на плече. Вот как надо, глядите… А ему, видишь ли, плечо затекает, барин Жерновкин нашелся. В руке тащит, волочит по низу по лужам, вот и грязь. Не отмоешь. По дороге-то у нас какую-то химию разбрасывают зимой от снега. Она все лето и осень никуда не девается, во, какая химия! Обувку новую надел, раз в лужу наступил, и готово, на выброс. Не говоря уж о дереве. Этот бы меня про рамы послушал, морилкой прошелся — на темном и грязь не заметно. А ему светлое подавай, лаком, чтоб дерево золотилось. Раззолотилось вот ему, ага, налили вот ему и поднесли на золоте с изумрудами… Васька, куда тебя понесло, бандюга ты этакий!

Алевтина, не сходя с места, слегка отклонилась назад и повернула голову, обратив внимание на сына, штурмующего с палкой наперевес песочную кучу.

— Иди сюда, Васька, я тебе голову откручу! Ты какие штаны надел, а я тебе сказала — какие? Куртку застегни, застегни, я тебе что грю, куртку! О! О! Полез, полез! Ты, скажи пожалуйста, как по песку-то лезешь? Надо же вот как нога ставить, как Чарли Чаплин надо! Тогда сразу залезешь, а ты ковыряешься на месте, будто таракан, Васька! Ну, набери мне в кроссовки песку, набери! Придешь ты у меня! Палку ровнее держи — это у тебя ружье или сосиска? Вот так перехвати, ровнее! Вот как ружье держать-то надо! Ну погоди, сейчас мать не слушаешь — вырастешь, в армию пойдешь, там тебя научат… Хотя чему они могут научить — сами не умеют ничего.

Сделав безрадостный вывод об обороноспособности страны и сокрушенно махнув рукой на Ваську, она взяла, уперев ребром в бок, оцинкованный таз с яблоками и понесла во двор под навес — резать урожай на компот. По пути поправила ногой на дорожке вывалившийся из бордюра кирпич, по-балетному вытянув мысок, и обернулась к свекрови:

— А я ведь сколько раз Сергей Михалычу: вы, папа, я ему грю, один к другому кирпичи ставьте, будто в домино, когда дорожку кладете. Тогда бы крепко было. А они с Юркой два оба, как упрутся — трактором не сдвинешь. И Васька вон, поди-разбери — в отца или в деда бестолковый. Вы бы, мама, задки у тапок не сминали, нашмыгивали бы вместе с пятками. А то жалуетесь на поясницу, а это у вас от пяток через ноги все и идет. И вообще, я с огорода поглядела — вы там над полами раму не мойте, выносите вот сюда и мойте над травой. На терраске-то, я вам обратно грю, затечет под пол и сгниет весь дом. Вон на гвозде, где шкаф, возьмите поясок, халат себе подпояшьте. А то на пуговицах плохо, он у вас отвисает, подшейте потом вот здесь и вот здесь на груди и под мышками.

Алевтина отвлеклась. У калитки мучился с узкой щелью почтового ящика поселковый письмоносец, не решаясь войти на участок из-за беснующегося на привязи кобеля. Алевтина, скукожив губы, сдула от лица назойливую мошку («Летаешь тут как не надо!») и остановилась, скептически глядя на почтальона. Наконец не выдержала:

— Вы газеты-то не вдоль как трубку, а поперек по ширине сверните — они и пролезут. А то прошлый раз письмо из пенсионного пришло, я вынимала — весь конверт в лохмотья ободрала. Это потому, что вы газет толстых неправильно напихали, ящик и расперло сикось-накось, а еще сбоку письмо затолкали… Вот, аккуратно суйте, пошевелите сверток-то весь, газеты и влезут. Что — мне подойти взять? Вы что, совсем? Не машите мне тут! Не могу я взять, руки заняты, яблоки у меня. А вот вам я что грю — вы не так ходите. В другой раз не тут вот мимо Крушовых по тропинке идите, а вон по той стороне, где липы, и сразу через канавку к нам на тропинку. А то идете мимо Крушовых, а у них глина, вы нам на асфальт глину наносите. Чего ж нет-то? Вон, на том ботинке. Об траву оботрите, да не об нашу, а вон у проезжей дороги, боком больше, боком надо больше, ногу согните и скребите там рантом об траву, скребите…

Когда почтальон убежал, Алевтина проследовала мимо клубничных грядок, бухнула емкость на мокрую табуретку с вдавленными в мягкий чернозем ножками и, выдохнув обиженный всхлип, обратилась к переставшему брехать и замершему в надежде на внеплановую подпитку Нельсону:

— Ты что же, дурак, делаешь?! Это не собака, это прям дурак какой-то и есть — ты как на цепи сидишь? Не видишь, у тебя перекрутилось все? Вот как надо сидеть, вот как умные собаки на цепи-то сидят: лапой надо переступить, и хвост вбок. А ты как сидишь, пенек с глазами, а, хвост у тебя как, я спрашиваю?!

Собака вскочила на все четыре лапы и преданно замахала хвостом.

— Все собаки дураки, убегут — дом найти не могут, — заключила Алевтина. — А кошки с умом живут…

Из сарая донесся визг наждака по железу. Алевтина вытянулась на звук, дождалась паузы и крикнула:

— Спалишь! Халупу свою спалишь, это не жалко, так ей и надо. Но ты ж дом весь спалишь!

Металлический визг возобновился, и Алевтина поспешила к мужу.

— Слышишь ты или не слышишь, чего грю-то? — Она подбоченилась в дверях. — И петли до сих пор не смазал. Вон бы сверху плеснул из своей бутылки, которая для мотора твоего — и вся недолга. А точило это свое давно бы вон к уборной поставил. Люди как делают — провод с электричеством специально выведут на улицу, а хренотень эту так ставят, чтобы искры не летели, куда не надо. Как поработают, от дождя целлофаном закроют, оно и хорошо. Слышишь, чего грю? Опять, что ли, выпил? Я вот найду, где ты тут прячешь. А тебе разве можно ее пить-то? Ты как натрескаешься — себя не помнишь, что хошь можешь выделать, если лишку-то хватанешь, еще убьешь кого! А то приучили его: баню рубил Зотовым — трескал, они каждый день перед им только что не плясали. У Лаврентьевых три венца в избе менял — придет, всю ночь самогоном как из бочки. А жалуешься, сердце прихватывает. Как же ему не прихватывать — жрешь и жрешь гадость эту… Слышишь, чего грю-то?..

Муж не отзывался. Он отложил топор, который точил, вынул из-под мятой газеты и надел на макушку темно-синюю клетчатую кепку, нашел среди рассыпанных на верстаке сигарет одну не сломанную и закурил. Потом, полоснув в сторону жены сердитым карим взглядом, снял с ржавой скобы моток веревки, проверил на прочность, зажав концы в кулаках и подергав.

— О, о! Курит он, как не слышит вовсе! А сахару мешок ему привезти некогда. Сахару совсем в доме нет, я сколько просила. За табачищем этим своим он не забудет сходить, а взять тележку и мешок сахару привезти — это он пополам переломится!.. Ой, Юрка! Ты что, гад?! Ты что, я тебе грю?! Поставь меня на место, иродище!..

Наждачный диск на электромоторе продолжал крутиться и немного заглушил звуки возни. Опомнившись, Алевтина обнаружила, что сидит на табуретке с привязанными к полке с инструментами руками. Муж аккуратно двумя пальцами взял положенный на край стола чинарик, затянулся и с наслаждением выпустил дым. Жена подергала плечами:

— Ты, недоразумение облое, как мне руки-то связал, а? Надо же было вокруг запястьев накрутить, и потом промежду, а ты что? Мы вон занавеску вешали, я тебе показывала, как узлы завязывать…

Юрка сплюнул на пол, подумал, отодвинул подальше в сторону наточенный топор, пошевелил толстым пальцем кучу ветоши, выбирая тряпку почище.

— …а ты стоял ворон ловил. Так вот ты затянул мне все и теперь веревку всю испортил, небось, ирод! То бы ее развязать можно, а то вот через тебя резать приде-о-о… У! У-у-у! У!

Муж запихнул кляп поглубже, постоял, любуясь работой. Алевтина надувала щеки, мычала и страшно вращала глазами. Юрка выключил станок, достал из-за тумбочки початую бутылку, стакан, налил всклянь и, подняв, подержал на весу, наслаждаясь тишиной. Потом вознес емкость выше головы, приветствуя, и с умиротворением выпил.

— Ты, это… Тут тепло и хорошо. Сиди. А я пойду хоть сосну час, от силы полтора. Радио тебе включить? Нет? Не пойму, чего мычишь. Нет, так нет.

Он вышел и нетвердой походочкой направился к дому напрямик через огород. Переступая через дорожку, споткнулся о бордюр, да так сильно, что сразил ногу и выбил на грядку кирпич.

— Да, блин! Понаклали тут! Достали!

Остановившись, осмотрелся кругом. Никто не выглянул на крик, даже Нельсон не отреагировал, высматривая что-то вдалеке. Юрка изменил маршрут, спихнул пустую железную бочку и достал из-под настила еще одну пол-литру. Обхватив стекло ладонищей, взболтал содержимое и пробурчал в сторону сарая:

— Подумаешь, лишку хвачу! А ты мерила, скока мне надо?

Затем набрал побольше воздуха и одухотворенно прогорланил строчки из любимой песни:

— И-и за борт ее швыряет, эх!.. В надлежащую волну!..