V
Прошли три дня.
Проснувшись утром сразу после восхода солнца, Роман записал в своем дневнике:
«Теперь утро, четверть шестого. Солнце взошло, я вижу его косые, еще не сильные лучи. Засыпая вчера, я думал о ней. И сегодня, проснувшись, я сразу же вспомнил все и был невероятно счастлив. Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, спасибо Тебе! Спасибо за то, что позволил нам встретиться, спасибо за то, что в двух верстах от меня живет она! Она — прелесть, она — чудо расчудесное, и я не знаю, что со мной происходит! Я сам не свой после нашей последней встречи. Неужели я и впрямь влюблен? Но так быстро, неожиданно и сильно! Возможно ли? Господи, возможно ли?! Мог ли я предположить неделю тому назад, что полюблю Татьяну, всего лишь поговорив с ней утром? Мог ли я знать тогда, в церкви, что зажигаю пасхальную свечку от одного огня с девушкой, о которой постоянно, непрерывно думаю теперь? Господи, как мне хочется видеть ее, говорить с ней. Но главное — видеть. Видеть, как она отводит свои прелестные глаза, как, зардевшись, теребит тонкими пальцами листья. Боже, я должен видеть ее сегодня, непременно должен!»
Он положил ручку, закрыл чернильницу и захлопнул тетрадь, не перечитав написанного. Рана его заживала, и вчера тетушка торжественно пообещала, что сегодня разрешит ему продолжить прерванные живописные занятия.
Отворяя окно, Роман подумал об этом обещании и вдруг поймал себя на мысли о том, что ни разу за трое суток не вспомнил про так и не начатую картину.
Он улыбнулся и покачал головой.
А через полчаса умытый, причесанный, облаченный в белую косоворотку и белые парусиновые брюки, он вошел в свою студию. Закурив и распахнув оба окна, Роман посмотрел на картину.
Большой, укрепленный на крепком дубовом мольберте прямоугольник был нетронутым, светился белизной, на которой английским карандашом был нанесен еле заметный, но подробный рисунок будущего пейзажа.
Глядя на белое полотно, Роман вспомнил мягкий неторопливый голос старика Магницкого: «Всмотритесь попристальней в русский пейзаж, и вы убедитесь, что весь он пронизан неким белым светом, словно белую подкладку подложили под него. Свет этот мы не видим, но можем, должны почувствовать. Он стоит за лесом, за полем, за небом. Этот свет вечен, ибо он не есть солнечный свет, он есть свет нетварный, дающий смысл природе. Художник, почувствовавший этот свет, имеет ключ к русскому пейзажу, к его душе».
Все эти четыре месяца Роман старался увидеть нетварный свет за лесом или полем, но удавалось это далеко не всегда — свет, словно вдохновение поэта, то появлялся, то исчезал. Целыми неделями Роман мучительно искал его, не в силах начать картину, до боли всматривался в пейзаж. И вдруг теперь почувствовал, что впервые за все время смотрит и на полотно, и на зелень за окном не ищущим взором художника, а спокойными глазами простого смертного.
Он улыбнулся, еще не вполне веря этому новому чувству, и подошел к раскрытым окнам веранды. Перед Романом во всей полноте и первозданности раскинулась его чаемая картина, то, что он хотел перенести на холст. Внизу сразу за неряшливыми ветвями яблонь лежала зеленая трава с голубыми тенями вековых лип, потом могуче и величаво вставали сами липы, чтобы не скоро уступить место молочно-зеленому взгорку с палевой лентой дороги, которая вместе с ландшафтом двигалась вниз по косогору, забирая с собой кусты ивняка и орешин, петляя и пропадая между дымящимися трубами изб, уступая место другой ленте — блестящей, как дамасская сталь, дробящей солнечные лучи водяной рябью и заставляющей деревянные коробки изб следовать своим резким изгибам. Сейчас, после восхода, река была особенно хороша; подернутая легкой дымкой тумана, обрамленная нежными купами ракит, она словно обвязывала весь пейзаж прелестной шелковой лентой. За рекой всплывало гречишное поле с голубой полоской леса, над которой висело неяркое утреннее солнце.
Улыбаясь и радуясь своему новому ощущению, Роман смотрел на пейзаж, знакомый с детства до самых мельчайших подробностей.
Еще мальчиком, забираясь на крышу дома, он подолгу смотрел на реку, избы, церковь, деревья, замечая движущихся людей, животных, и приятное оцепенение охватывало его. Тогда он впервые стал чувствовать, что порой наблюдать мир гораздо приятнее, чем жить в нем. И он наблюдал в редкие минуты своего мальчишеского спокойствия, словно завороженный следя за бегом далекой лошади, считая скворечники на шестах или загадывая, как быстро проплывет лодка от мельницы до церкви. Никогда не было такого, чтобы в пейзаже никто не двигался. Даже в пасмурные вечерние часы юные глаза Романа обязательно находили кого-то среди сумеречной зелени.
И теперь, вспомнив это подобие игры, он сразу же заметил первого человека в пейзаже. Им оказалась крестьянка, вышедшая на мосток к реке с тазом белья и деревянным пральником. Склонившись, она принялась полоскать белье, а через некоторое время стала быстро и уверенно отбивать его, поднимая и опуская свой пральник.
Куря, Роман вслушивался в этот единственный пока звук пробудившегося Крутого Яра и с тихим удивлением отмечал про себя, что ему совершенно не хочется смотреть на эту дивную живую картину глазами художника, а главное, что он уже и не смотрит этими глазами, а смотрит совсем обычно!
Но самое удивительное было в том, что его существо абсолютно не противилось этому, ему было хорошо и спокойно. Мысли о Татьяне снова овладели им. Разглядывая пейзаж, он то и дело представлял ее фигуру в том самом простом сером платье, возникающую то на берегу реки, то у церкви, то совсем близко — у родных лип.
«Она, вероятно, часто гуляет по лесу, — думал он, — ходит меж деревьев, трогает их стволы».
Ее хрупкие руки всплыли в памяти, и сердце забилось. И словно старая рана открылась в груди — рана сладкая, пьянящая и тревожащая.
— Я должен видеть ее, — произнес он, обращаясь к липам и реке, — я три дня не видел ее. Целых три дня!
Ничто не могло оторвать Романа от этих мыслей: лицо Татьяны стояло перед глазами, ее робкий чистый голос мерещился повсюду.
Потушив папиросу о подоконник, он бросил ее вниз и, повернувшись, посмотрел на единственную глухую стену студии. Вся она была увешана эскизами к будущей картине. Эскизы были разные — почти мгновенные наброски углем, подробные рисунки сангиной и карандашом, несколько акварелей и, наконец, картинки, писанные маслом.
Он подошел ближе к стене. Несмотря на бросающееся в глаза различие эскизов, их объединяло то, о чем знал лишь автор: все они были написаны вечером, перед заходом или во время захода солнца. На всех эскизах край опускающегося светила выглядывал из-за дальнего леса оранжевым, красным или желтым сегментом одинакового размера. Такой же сегмент был нарисован карандашом и на самой картине.
Картина, которую собирался написать Роман, называлась «Закат» и должна была передать то неповторимое мгновение, когда любимый пейзаж озаряется неизбежно исчезающим солнцем, а слабеющий луч скользит по кустам, верхам деревьев, кресту колокольни, словно навсегда прощаясь с ними. Передать это прощание солнца с природой Роман готовился все эти четыре месяца. Раньше это казалось ему невероятно трудным, более трудным, чем увидеть «нетварный» свет, каждый эскиз ему чем-то не нравился, он постоянно заменял старые новыми, а потом — наоборот и никогда не был доволен.
Теперь же, глядя на увешанную стену своими «новыми» глазами, он радостно улыбался, эскизы нравились ему все. Да и вообще все окружающее нравилось — и белый нетронутый холст, и разложенные тюбики красок, и кисти, бодро топорщащиеся из вазочки, и эскизы, и потолок, и окно, и чудная, сбрызнутая росой природа за этим окном.
«Господи, как все хорошо! — радостно думал он, подходя к стене и трогая руками эскизы. — Как славно, что все это есть, все это существует. Теперь во всем этом есть смысл, теперь я все люблю, и мне не надо что-то добавлять к этому миру».
Постояв у стены, он взял лежащий в углу на лавке кусок сложенного вчетверо холста и, развернув его, накрыл подрамник с начатой картиной…
За завтраком Роман непрерывно думал о Татьяне, пропуская мимо ушей все, что говорилось за овальным, по-утреннему чистым столом. Очнуться от своих мыслей ему пришлось лишь в момент упоминания Антоном Петровичем Гнилого колодца, который находился в лесу неподалеку от дома лесничего, а следовательно — и от Татьяны.
— Вообразите мое замешательство, — говорил дядюшка, делая себе бутерброд с черной икрой, — я подходил с естественным желанием утолить, так сказать, жажду, пусть и не очень свежей водицей, а тут вдруг эдакая оказия!
Лидия Константиновна засмеялась, отворачивая краник у самовара и добавляя в чашку с чаем кипятка.
— Что? Какая оказия? — спросил Роман. — Вы, дядюшка, там кого-то видели? А у Адама Ильича вы не были? — Воспенниковы переглянулись и дружно рассмеялись.
— Я там, Роман свет Алексеевич, видал всего лишь медведя! А Адама Ильича двадцать лет назад здесь и в помине не было! — смеялся дядюшка.
— Рома, ты опять ничего не слушаешь, — улыбалась тетушка, подавая ему полную чашку. — Скажи мне, что твоя рука?
— Я абсолютно здоров, тетушка, — ответил Роман, — рука совершенно не болит.
— И все-таки тебе следует быть осторожным. После завтрака не забудь принять порошки.
— Не забуду, — пробормотал Роман, снова погружаясь в мысли о Татьяне.
— Ты был утром в студии, — утвердительно и с теплотой произнес Антон Петрович, — я слышал скрипы и понял, что это ты. Вот, Лидочка, что значит одержимость творчеством!
— Ты уже писал сегодня? — спросил тетушка. — Не рановато ли?
— Не рановато, радость моя, не рановато! — перебил ее Антон Петрович, откусывая от бутерброда. — Как твоя картина, Рома?
— Никак, — с легкостью ответил Роман, разглядывая стоящую перед собой чашку.
— Как это — никак? — удивился Антон Петрович.
— Я решил пока отложить живописные занятия, — произнес Роман после недолгой паузы и вдруг спросил: — Скажите, дядюшка, что, Адам Ильич… — Он рассеянно потер висок.
— Что — Адам Ильич? — непонимающе поднял брови дядя.
— Адам Ильич… любит охотиться? — спросил Роман совершенно неожиданно для себя.
— Охотиться? Не знаю, право, — пожал плечами Антон Петрович, — я с ним ни разу не хаживал…
— А на бильярде он играет? — спросил Роман и вдруг, протянув руку, сжал запястье тетушкиной руки: — Тетушка! Дядя! Поедемте сегодня к Адаму Ильичу! Я так благодарен ему, мне так хочется видеть его и… и Татьяну Александровну.
Произнеся ее имя, он покраснел и волнение охватило его.
Антон Петрович и Лидия Константиновна переглянулись в недоумении.
— Поедемте, поедемте! — повторял Роман, не отпуская тетушкиного запястья.
— Да я… право, не против, — произнесла Лидия Константиновна, — но, Ромушка, ты же еще не совсем здоров, я боюсь, что…
— Я совершенно, совершенно здоров! — нетерпеливо перебил ее Роман, вставая с места, подойдя и обнимая тетушку за плечи. — Неужели из-за пустяковой раны я должен отказывать себе во всем?!
— Да в чем же, помилуй, ты себе отказываешь? — Она робко смотрела на него снизу вверх.
— Во всем! Во всем! — воскликнул Роман. — Поверьте, я не могу и минуты быть затворником, я не выношу затворничества и больничного режима! Поедемте, прошу вас!
Тетушка в замешательстве перевела взгляд на Антона Петровича.
— Лидочка, ну а почему бы и не поехать? — развел руками он. — Рома здоров как бык, ты посмотри на его румянец.
— Но Клюгин говорил…
— Да бог с ним, с Клюгиным! — поморщился Антон Петрович. — Сядем в рессорную коляску, запряжем лошадку поспокойней да и съездим.
Лидия Константиновна вздохнула и, помолчав, согласилась:
— Ну, коли Роме так неймется…
В голосе ее чувствовалась обида.
— Все будет преотлично, тетушка!
Антон Петрович, улыбаясь, подмигнул ему.
— Ах, тетушка, они такие добрые люди! — с чувством говорил Роман, садясь на свое место и торопливо отпивая из чашки, — Адам Ильич кажется всем угрюмым, но я знаю, что он чрезвычайно добр. Я чувствую это.
Тетушка пожала плечами:
— Право, не знаю. Я и видела-то его всего раза четыре. Вот Танечка — добрая душа, это правда.
— Танечка — просто ангел во плоти, — согласно кивнул Антон Петрович, громко прихлебывая из чашки, — и я полагаю, что она еще и необыкновенно мила.
Произнеся это, он, старательно сдерживая улыбку, искоса взглянул на Романа.
Водя пальцем по краю блюдца, Роман заговорил так, словно разговаривал с собой:
— Татьяна Александровна… Она такая удивительная. Когда я увидел ее в церкви на Пасху, ее лицо так поразило меня. В нем столько добра и света, оно так красиво, так естественно. И теперь я был у них снова, видел ее. Она удивительна… она добра, она… мне… — Он поднял голову и посмотрел в глаза Антону Петровичу: — Мне надо видеть ее.
Дядя, слегка смутившись этого искреннего взгляда, перевел глаза на тетушку.
Они молча переглянулись.
— Мне надо видеть ее, — повторил Роман, резко вставая из-за стола и подходя к распахнутым створкам террасы.
— Ромушка, мы уже решили, — робко произнесла тетушка, — ближе к вечеру, когда жара спадет, мы все поедем к Адаму Ильичу.
— Ближе к вечеру? — спросил Рома, поворачиваясь к ней.
— Да. Ближе к вечеру. Сейчас я должна отправиться к Надежде Георгиевне. Мы собирались варить варенье. А ближе к вечеру поедем к Адаму Ильичу и Танечке, угостим их свежим вареньем.
— Как? Ближе к вечеру?! — воскликнул Роман. — Мне не нужно ближе к вечеру, мне надо теперь! Теперь! — Оперевшись руками об узкий подоконник, он выпрыгнул с террасы, пробежал меж кустами сирени и оказался возле крыльца.
— Рома! Ромушка, куда ты? — донеслось с террасы. Роман хотел было броситься бежать прочь от дома, но краем взгляда заметил фигуру Орлика, пасущегося на выгоне за садом.
— Вот кто мне нужен! — воскликнул он и через сад помчался к Орлику.
Стреноженный толстой веревкой, конь поднял голову и внимательно смотрел на приближающегося к нему Романа.
Роман, подбежав, стремительным движением расстреножил коня, продел через его зеленый от травы рот болтающиеся под подбородком удила и вмиг вскочил на гладкую, лоснящуюся на солнце спину. Конь сразу взял с места галопом и понес Романа к невысокой изгороди.
Роман хлопнул его рукой по крупу, сжал бока ногами. Они перелетели через прясла, старая жердь загремела от удара заднего копыта Орлика.
— Айяяяя! — пронзительно закричал Роман, и они понеслись через кусты, по полю, по дороге.
Бодрый утренний воздух, настоенный на гречихе, объял Романа, засвистел в волосах, затрепетал в складках рубашки. Дорога, рассекающая поле пополам, стелилась прямо, как стрела, легкий шлейф пыли дымил за мелькающими копытами Орлика.
«Вот так! Вот так! Вот так!» — билось в голове Романа в такт скачке.
Две версты, разделяющие дома Воспенниковых и Адама Ильича, пронеслись, как показалось Роману, в один миг. С замиранием сердца он сдержал коня, заметив между деревьев белые переплеты окон дома лесничего. Всхрапнув, Орлик пошел шагом. «Боже, помоги!» — подумал Роман, выезжая из леса и неотрывно смотря на дом.
Вокруг стояла лесная тишина. Проехав мимо яблоневого сада, Роман спешился и, взяв Орлика под уздцы, подошел к углу дома и остановился. В доме, как и вокруг, было тихо. Орлик потянулся мордой к бочке с дождевой водой. Роман отпустил его и тихо подошел к крыльцу.
Все те же деревянные столбики, тот же плющ, в треугольные листочки которого она прятала свои прелестные руки.
Дверь была полуоткрыта. Роман осторожно тронул ее рукой. Она бесшумно отворилась, и он вошел в темный коридор. Постояв, он прислушался. В доме было тихо.
В коридор выходили три двери. Правая вела на кухню, дверь напротив — наверх. Роман потянул за ручку левой двери. Она отворилась с легким скрипом. Роман увидел часть просторной светлой комнаты, обставленной просто и без затей.
— Кто это? — вдруг раздалось слева. Держась за ручку двери, Роман замер. Это был голос Татьяны. Послышались шорох ее платья и скрип стула.
Роман шагнул через порог и оказался в комнате…
Татьяна стояла возле пришторенного окна, держа в руках пяльцы с натянутой белой материей. На материи что-то было вышито. У ног Татьяны лежал медвежонок, грызя и тиская порванный лапоть.
Застыв на месте, Роман и Татьяна смотрели друг на друга.
— Вы… — произнесла чуть слышно Татьяна.
С трудом сдерживая волнение, Роман шагнул к ней.
— Простите меня, — произнес он и, вздрогнув, добавил: — Прошу вас… простите меня, Татьяна Александровна.
Она молча смотрела на него, лицо ее, побледневшее сперва, теперь стремительно покрывалось румянцем.
— Я… мне так хотелось видеть вас. И вот я приехал, — проговорил Роман пересохшими губами.
Татьяна молча смотрела на него, не в силах проронить звука. Роман приблизился к ней и, глядя в ее широко открытые глаза, произнес порывистым шепотом:
— Я не могу без вас.
Пяльцы с вышивкой выскользнули из ее рук и упали на пол. Медвежонок заворчал и стал обнюхивать их. Роман приблизился к Татьяне и, взяв ее прохладную нежную руку, жадно поднес к своим губам. Татьяна вздрогнула и другой ладонью закрыла лицо. Прижав ее пальцы к своим горячим губам, Роман словно оцепенел. Медвежонок обнюхивал белые ботинки Романа и тихо ворчал.
Татьяна отняла ладони от лица и прошептала:
— Прошу вас…
Роман поднял на нее свои горящие любовью глаза:
— Я не могу без вас. Эти дни я не находил себе места… Я… я не знаю, что со мной. Я… мне нужно видеть вас. Мне…
— Прошу вас, прошу вас… — прошептала Татьяна с дрожью в голосе.
— Татьяна Александровна! — горячим шепотом воскликнул Роман, чувствуя, как дрожь охватывает его. — Позвольте мне видеть вас, быть с вами, не отталкивайте меня! Поверьте, я никогда, никогда не причиню вам вреда, я ни на что не рассчитываю, я недостоин вас, но позвольте мне хотя бы видеть вас, прошу вас, заклинаю вас!
Он сжал ее руку в своих руках. Прелестное лицо Татьяны пылало. Она опустила глаза, не в силах выдержать неистового взгляда Романа.
Медвежонок ворчал и ползал у их ног.
— Сейчас придет отец, — прошептала она, — я не хочу, чтоб он нас застал.
— Вы боитесь?
— Да. Он любит меня, он очень переживает. Он очень, очень хороший, — быстро произнесла она, словно закрываясь этими словами от Романовых глаз.
— Да, да! Он чудный, добрый, сильный! — с жаром подхватил Роман. — Он спас меня в лесу, я так хочу его видеть!
— О, прошу вас, Роман Алексеевич, прошу, — начала она, подняв глаза, но, встретившись с его взглядом, вздрогнула, словно от ожога, и замолчала, опустив ресницы.
Роман прижал ее руки к своей груди.
— Татьяна Александровна, выслушайте меня. Я понимаю вас. Я прошу простить меня за то, что ворвался к вам так неожиданно, за то, что напугал вас. Но послушайте…
Он сильней прижал ее руки к груди.
Почувствовав биение его сердца, она зарделась еще сильнее и опустила лицо.
— Слышите? Так бьется оно каждый день, каждый час, каждую минуту! Я потерял покой после нашей последней встречи, я забросил все свои занятия. Я не нахожу себе места. Мне хочется только одного — видеть вас, быть подле вас. Я умоляю вас разрешить мне это. Ведь это совсем просто… Но нет, нет! Прежде скажите мне, умоляю вас, скажите мне правду. Я знаю, кто я, знаю все недостатки моего характера, догадываюсь, что, вероятно, многим испугал вас. Так скажите мне, ради бога, скажите прямо, не противен ли я вам? Коли я вам противен — скажите прямо, не таясь и не щадя меня… я пойму это! Поверьте, после этого я буду уважать и ценить вас еще больше и буду рад, если мы останемся добрыми знакомыми. Но тогда я уже ни в коем случае не буду надоедать вам своим присутствием, клянусь вам! Так скажите мне теперь, честно — противен ли я вам?
Не поднимая глаз и не шелохнувшись, она прошептала:
— Вы не можете быть противны. И я… я… мне…
Она прерывисто вздохнула и произнесла, сильно волнуясь:
— Мне было грустно без вас.
Роман прижал ее руки к своим губам, замер на мгновение, а потом покрыл эти руки быстрыми поцелуями.
— Роман Алексеевич… — взмолилась Татьяна, но он как безумный продолжал целовать ее хрупкие руки.
Вдруг за окном послышалось ржание какой-то лошади и Орлика.
— Это отец, — прошептала Татьяна, высвобождая руки с такой нежной решительностью, что у Романа замерло сердце. Порывисто наклонившись, она взяла из лап медвежонка уже успевшие побывать в его зубах пяльцы, положила их на стол и, повернувшись к небольшому зеркалу, висящему над комодом, коснулась своих пылающих щек ладонями и потрясенно качнула головой:
— Ах боже мой…
Она была столь очаровательна в своем замешательстве, что Роман, оцепенев от обожания, застыл на месте.
За окном залаяла собака.
— Он увидит, какая я… Боже всемилостивый, — шептала Татьяна, качая головой.
Медвежонок, заслышав лай собаки, сопя, заковылял к двери.
— Не бойтесь ничего, — произнес Роман, борясь со своим оцепенением, — нам с вами нечего бояться!
Он повернулся и вышел вслед за успевшим пролезть в дверь медвежонком.
Роман и Адам Ильич встретились у крыльца: один спускался с него, другой же наоборот — подходил, озабоченно и сумрачно глядя в землю.
— Здравствуйте, Адам Ильич, — произнес Роман. Куницын остановился и, подняв глаза, посмотрел на Романа своим тяжелым взглядом, показавшимся Роману угрожающим. Но через мгновение седые усы лесничего дрогнули и сдержанная, но искренняя улыбка появилась на лице этого сурового человека.
— Здравствуйте, — произнес он своим глуховатым низким голосом и протянул Роману крепкую руку. На нем был темно-синий мундир, фуражка с кокардой, на плече висело ружье.
— А я решил — кто-то из лесников пожаловал, — проговорил Куницын, снимая фуражку и кивнул на Орлика, — а это, значит, вы. Неужели поправились?
Он неторопливо достал платок и принялся вытирать им вспотевший бледный лоб.
— Я абсолютно здоров, — произнес Роман, радуясь, что наконец по-настоящему встретился и заговорил с этим непростым человеком.
— Ну и слава Богу, — качнул седовласой готовой Куницын, косясь на возню медвежонка и грудастого серо-черного пойнтера.
— Адам Ильич, я приехал, чтобы поблагодарить вас за то, что вы спасли меня, — сказал Роман. — Спасибо вам.
— Полноте… — с усталым вздохом произнес Куницын, пряча платок и снимая с плеча ружье, — пойдемте лучше в дом. Поля! Гаша! — позвал он, повернувшись к стоящему неподалеку большому сенному сараю.
В распахнутых воротах сарая показались две босоногие круглолицые девки. Позевывая и поправляя платки, они подбежали к Адаму Ильичу. Протянув им фуражку и ружье, он приказал:
— Соберите-ка нам закусить.
Девки проворно скрылись за дверью.
Куницын расстегнул верхнюю пуговицу мундира, достал массивный медный портсигар, открыл и протянул Роману:
— Прошу.
Они закурили.
Медвежонок и собака возились на траве поодаль, урча и хватая друг друга, причем мишка часто опрокидывался на спину и отбивался от пойнтера всеми лапами.
— Вот. Мать его подстрелили, а он с зимы прижился, — произнес Куницын, с тяжелым выдохом выпуская дым.
— Прелестное создание, — заметил Роман, искоса поглядывая в полузашторенное окно.
Ему казалось, что Татьяна украдкой наблюдает за ними. Слышно было, как за домом на скотном дворе конюх выпрягает из брички лошадь лесничего.
— Я велел вашему жеребцу овса задать, — произнес Куницын, глядя на Романа своими усталыми глазами.
— Я и забыл про него! — усмехнулся Роман.
— Хороший конь.
— Да. Для верховой езды просто исключительный. И вынослив поразительно, можно, к примеру, проскакать от… от… — Роман рассеянно потрогал усы большим пальцем, теряя мысль и обреченно понимая, что желание видеть Татьяну не позволяет ему даже поддержать разговор. Замолчав, он стоял перед Куницыным, теребя усы.
Куницын пристально посмотрел на него и произнес:
— Что же мы здесь стоим. Прошу.
Роман двинулся первым и, миновав коридор, вошел во всю ту же комнату. Волнуясь, он обвел комнату взглядом, но Татьяны здесь не было. Зато Поля и Гаша проворно ставили на стол тарелки с закуской и графины с водками и настойками.
Расставив все, они быстро удалились.
— Прошу, — показал на массивный стул Адам Ильич, а сам сел напротив.
Потушив папиросу в маленькой железной пепельнице, он спросил, оперевшись кулаками о стол:
— Водки выпьете?
— с удовольствием, — поспешил ответить Роман.
Они выпили и стали молча закусывать.
Роману есть не хотелось, он взял пирожок с вязигой и вяло жевал его, поглядывая на Куницына. Лесничий тоже не очень жаловал все это пряное многообразие сельской кухни. Положив себе кусок копченой курицы, он ел нехотя, устремив тяжелый взгляд в одну точку.
«Где же Татьяна? — подумал Роман, рассматривая массивную седую голову Куницына и его суровое лицо. — Должно быть, пошла наверх… Все-таки у него тяжелое выражение лица. Словно он постоянно думает о чем-то безысходном. И горбится так, будто за плечами у него невыносимые страдания. Как удивительно, что рядом с таким суровым человеком — она, тихий, чистый, доверчивый ангел. Мой ангел…»
Он вспомнил ее нежные руки, и сладкая волна любовной истомы прошла по сердцу.
Куницын налил еще водки, отер усы большой серой салфеткой и вдруг спросил, прямо взглянув в глаза Роману:
— А вы к Тане приехали. Правда?
Роман замер и, отложив пирожок, тоже взялся за салфетку.
— Значит, правда, — мрачно заключил Куницын после обоюдного молчания.
Он поднял свою рюмку и выпил. Роман молчал, теребя салфетку.
— Да вы пейте, пейте, — с тоской в голосе произнес Куницын и, снова отерев усы, продолжил: — Я ведь тоже не слепой. Она эти дни места себе не находила. Все посылала справиться о вас. Просила, чтоб я поехал. А я… не могу. Вы не сердитесь.
Он замолчал и сидел, уставившись в стол.
Роман вдруг почувствовал острую жалость к этому нелюдимому прямодушному человеку. Одновременно он понял, что если теперь не скажет ему все, то потом никогда не простит себе этой слабости.
Собравшись с духом он произнес:
— Адам Ильич, я люблю вашу дочь.
Не поднимая глаз, Куницын вздохнул и сказал спокойно и мрачно:
— Я знаю.
Он налил водки, выпил и, помолчав, заговорил:
— Я как вас на Пасху у батюшки увидел, так сразу понял, что вы ее полюбите. А теперь вот так и есть. Так и есть.
Он замолчал, водя пальцем по салфетке.
— Адам Ильич, выслушайте меня, — заговорил Роман, — ваша дочь…
— Она не дочь мне, — резко перебил его Куницын, — но дороже и ближе у меня нет никого.
— Татьяна Александровна — не дочь вам?
— Не дочь… Да это и по отчеству видать.
— По отчеству? Ах, да! А я и не обратил внимания.
Куницын слабо улыбнулся и покачал тяжелой головой:
— Да. Вы не заметили. Ну да что теперь. Выпейте за здоровье моей Танечки, а я расскажу вам…
Он замолчал и, горько усмехнувшись, продолжил:
— Я вас тогда в лесу встретил и понял — вот оно, от судьбы не скроешься. Да. Как все просто вышло… Да вы пейте, не смотрите на меня.
Роман автоматически выпил налитую в рюмку водку.
— Она вас тоже любит, — продолжал Куницын, — по ней видать все. Она чиста, скрывать не умеет. Да и что скрывать? Что скрывать? Я вижу, что вы человек благородный, честный. И поверьте, мне от этого еще горше. Будь вы другим, каким-нибудь столичным повесой, я бы знал, как поступить. А сейчас я не знаю. Не знаю.
— Адам Ильич… — промолвил Роман, но Куницын поднял руку.
— Молчите. Молчите. Я все знаю, мне все видно. Я прожил пятьдесят восемь лет, я командовал полком, дважды ранен. Я видел смерть людей, я много чего видел. У меня была жена. Она умерла. У нас не было детей. Танечку я спас из огня, я удочерил ее, я воспитал ее, вырастил, дал образование, она чудно, чудно поет, поверьте… Да, да, мы уехали из этого гадкого города, где все живы только сплетнями, где ложь, рабство и мерзость. Мы уехали оттуда…
Он прервал свою резкую, сумбурную речь и таким же резким, нетерпеливым, но и в то же время по-стариковски неточным движением оттянул свой черный шелковый галстук.
— Мы уехали оттуда, — продолжил Куницын, глядя вниз и потирая пальцами морщинистую шею, — я ненавижу этот город. Там нет ни одной живой души, ни одного честного бескорыстного человека. Всюду ложь и обман. И вот теперь вы пришли сюда, вы на нашем пути. И хоть я вижу, что вы честный человек и вы говорите, что любите Танечку…
Он смолк, поднял на Романа свои сумрачные глаза и произнес:
— Я не отдам ее вам. Роман похолодел.
Минуту они молча смотрели в глаза друг другу.
Не отводя глаз, Роман произнес с твердостью в голосе:
— Я люблю Татьяну Александровну.
Куницын застонал и склонил голову, словно от невыносимой боли.
— Прошу вас, уходите, — с трудом вымолвил он.
Роман встал и неверными шагами двинулся к двери. Все происходящее казалось ему сном, хоть он и чувствовал необычайный душевный подъем.
— Нет, постойте! — глухо выкрикнул Куницын, тяжело и резко приподымаясь со стула.
Роман остановился у самой двери.
— Стойте! Погодите! — Куницын сделал по направлению к Роману несколько шагов и остановился. — Я знаю, бессмысленно просить вас, бессмысленно умолять, чтоб вы оставили ее. Я вижу все. Я вижу, вы теперь не отступите, теперь нас двое, и так будет, пока один останется. Стойте! Вы сказали, любите ее. Я тоже люблю ее. Люблю как единственное дитя, единственного ангела. Вы будете отнимать ее медленно, но я не желаю мук, я хочу справедливости! Слышите? Я хочу справедливости!
Он подошел к Роману и, глядя в упор, спросил:
— Вы любите Таню?
— Люблю, — твердо ответил Роман.
— Я не отдам вам ее! Я не отдам ее! — гневно произнес Куницын.
— Она будет со мной! — неожиданно проговорил Роман, сильно волнуясь. Куницын отвел взгляд и вдруг быстро спросил:
— Вы готовы умереть за Таню?
— Готов! — искренне ответил Роман.
— И я готов! — в тон ему ответил Куницын. — И вот что я решил…
Повернувшись, он подошел к комоду, выдвинул верхний ящик и достал револьвер.
— Стреляться с вами я не буду, — твердо сказал Роман.
— А мы не будем стреляться! Мы будем судьбу пытать! Куницын подошел к двери и, повернув торчащий из замочной скважины ключ, запер ее.
— Мы будем пытать судьбу! — С револьвером в руке он подошел к столу и резким движением наклонил его.
Тарелки, графины, приборы — все с грохотом полетело на пол.
Сбросив со стола и скатерть, Куницын указал Роману на стул:
— Садитесь!
Роман подошел и сел.
Куницын опустился напротив, быстро переломил револьвер и стал вынимать из него патроны.
— Вот… Это будет вернее.
Бросив пять патронов на пол и оставив в барабане один, он захлопнул револьвер и положил на стол:
— Это наша судьба. У нас, у военных, это называется русской рулеткой. Ни мне, ни вам не будет жизни без Тани, я это знаю. Коли вы человек сердечный и честный, вы не откажитесь испытать наши судьбы. Вы готовы?
— Я готов на все, — оказал Роман. Он был бледен. За дверью послышались взволнованные голоса, в нее осторожно постучали.
Куницын достал пятак:
— Орел — вы, решка — я.
Он бросил пятак на стол.
Решка была сверху.
Сумрачное лицо Куницына слегка побледнело, он нахмурился, но решительно взял револьвер, не глядя три раза крутанул барабан и быстро прижал дуло к виску. В это время за окном мелькнула тень и послышался вскрик Татьяны.
Куницын спустил курок.
Раздался громкий щелчок.
В дверь застучали сильнее, послышались взволнованные женские голоса.
Куницын отвел руку с револьвером от виска.
Бледный лоб его мгновенно покрылся испариной.
— Ваш черед, — еле слышно произнес он. Роман взял револьвер.
— Отец! Отец! — послышались крики Татьяны. — Остановись, прошу тебя!
Роман вздрогнул от голоса любимой, но видя перед собой бледное, дышащее решимостью лицо Куницына, его как-то вдруг посветлевшие глаза и подрагивающие усы, три раза прокрутил барабан и прижал тупое дуло к виску.
К крикам и голосам женщин за дверью присоединился глухой бас конюха.
Роман потянул спусковой крючок.
— Нет! — хрипло вскрикнул Куницын, подаваясь к Роману через стол, но Роман потянул сильнее. Щелчок, раздавшийся возле уха, показался Роману выстрелом.
Замерев, он держал револьвер у виска. Куницын закрыл лицо руками и, сгорбившись, затрясся в беззвучном рыдании. Роман опустил револьвер.
В этот миг дверь треснула и распахнулась от сильнейшего удара.
В комнату тяжело ввалился конюх Гаврила — огромный, грузный мужик. Из-за его спины выбежала Татьяна. Мгновение она с ужасом смотрела на сидящих, потом бросилась перед отцом на колени и, обняв его, зарыдала.
Роман положил револьвер на стол и встал. Куницын и Татьяна плакали, обнявшись. На мгновение Татьяна обернула к Роману свое заплаканное, полное искреннего страдания лицо и прошептала:
— Уйдите!
Роман повернулся и вышел.
