Прошло еще несколько дней, полных по-весеннему радостных хлопот, и наступил вечер, ожидаемый Романом в течение трех лет. Это был вечер первой после столь долгого перерыва охоты.

Еще в среду было задумано пойти на «тягу» в Мамину рощу, место, столь любимое вальдшнепами, тетеревами и рябчиками. Поход откладывался дважды, и наконец в пятницу ему случилось осуществиться.

Сборами руководил Антон Петрович. Сразу после обеда на террасу была вынесена вся охотничья амуниция дома Воспенниковых, сын кухарки Аксиньи Бориска был послан к Акиму с письменным уведомлением об отбытии в Мамину рощу, а другой мальчишка — приятель Бориски, в свою очередь отправился предупредить Петра Игнатьича, Клюгина и Николая Ивановича, что «нынче зорькой отправляемся на вальдшнепову тягу». Как только Роман, прилегший по своему обыкновению с книжкой Шопенгауэра в руках на полчаса после обеда, спустился вниз и прошел на террасу, его ноздрей коснулся не сравнимый ни с чем запах ружейного масла, и хорошо знакомое предчувствие охоты охватило его. Он любил охоту страстной, почти безумной любовью, и если живопись была у него любовью осознанной, то охота была его настоящей страстью.

Роман вырос в семье заядлых охотников: и его покойные отец и дед, и Антон Петрович отдавали охоте много времени и сил, о чем, естественно, ничуть не жалели. Каждый раз выезжая летом в Крутой Яр, маленький Роман погружался в романтический, почти сказочный мир охоты, постоянно царящий в их доме. Этот мир начинался с лосиных рогов и кабаньей головы в прихожей, со скрещенных ружей, висящих над кроватью Антона Петровича, с завораживающих охотничьих рассказов и конечно же с этого запаха ружейного масла. Мальчиком, каждый раз, когда взрослые отправлялись на охоту, Роман выходил в сад и, забравшись на яблоню, жадно прислушивался к далеким выстрелам. Его детское воображение рождало фантастические картины, полные порохового дыма и агонизирующей дичи, он ждал, забыв про все игры, и когда дожидался, со всех ног бежал навстречу устало идущим по аллее фигурам, за плечами которых висели эти вороненые игрушки, эти двуствольные волшебные флейты, испускающие громоподобные звуки, флейты, на которых он так мечтал играть. Вскоре мечта сбылась. Первые произведенные им выстрелы потрясли его и навсегда укрепили в охотничьей страсти, в любови к оружию. Как и впоследствии в живописи, так и в стрельбе Роман проявил поразительные способности и уже к восемнадцати годам считался лучшим стрелком среди знакомых охотников. Наделенный прекрасной реакцией и отличным зрением, он стрелял с удивительной легкостью, быстротой и точностью, почти не оставляя шансов на спасение своим летящим или бегущим целям. Стрельба по живым мишеням была для Романа подлинным искусством, не похожим ни на что и ни с чем не сравнимым. Каждый раз, стреляя по летящему рябчику и попадая, он испытывал то непередаваемое чувство, которое легче испытать, нежели пересказать: неожиданный вылет птицы, вскидывание ружья, ловля быстрого профиля на планку, выстрел, неповторимое падение жертвы, звон в ушах и запах пороховой гари — все это слагалось в тот аккорд, яркий обертон которого не переставал звучать в душе Романа. Но не всегда эти звуки радовали его — к двадцати годам Христос вошел в него, и заповедь «Не убий» Роман понял как относящуюся ко всему живому.

Пять лет он не брал в руки ружья, отправляясь в лес, а стрелял лишь возле дома по пустым бутылкам, которые подбрасывал вверх кто-нибудь за деревенских ребятишек.

Но потом охотничья страсть вернулась, и вместе с ней и более трезвое отношение к заповеди.

И снова гремели его победоносные выстрелы, и капельки птичьей крови повисали на стебельках лесных трав.

— Прошу вас, sir, выбрать оружие! — Антон Петрович указал рукой на шесть ружей, стоящих прислоненными к стене. Сам дядюшка, сидя за столом, вставлял гильзы в гнезда двух поношенных патронташей.

Роман подошел к ружьям. Все они были ему знакомы, у каждого ружья была своя незабываемая история. Он взял в руки крайнее. Это был старый одноствольный «Зимсон», из которого Роману довелось впервые выстрелить. Легкое, удобное, с изящной ореховой ложей и курком в виде оленьей головы, это ружье сделало Романа охотником, его он брал в лес в свои пятнадцать, шестнадцать и семнадцать лет. Следующим стояло тяжелое французское ружье деда, простое, без замысловатостей, оно, словно кафедра в католическом храме, являло образец постоянства и надежности, верою и правдою служа Воспенниковым почти полвека. Рядом с ним прислонился к стене своими гравированными стволами великолепный немецкий штуцер, из которого покойный отец уложил того красавца-секача, клыкастая голова которого пугала гостей в прихожей. Затем стояли две верные, безотказные, словно сторожевые собаки, «тулки», использовавшиеся в основном на октябрьских утиных перелетах, когда стрельба велась непрерывно и вороненые стволы нагревались так, что порой обжигали руки.

Последним в шеренге ружей стоял «Зауэр» Романа, перешедший ему от покойного отца. Это безкурковое, покрытое серебряной гравировкой ружье, купленное отцом четверть века назад на Берлинской ярмарке, Роман по праву мог назвать своим и знал его как собственную руку. Он взял его и, по привычке преломив стволы, посмотрел сквозь них на свет. Они сияли чистотой.

— Соскучился, поди? — спросил Антон Петрович, откладывая готовый патронташ на стул.

Не отвечая, Роман закрыл стволы и погладил изогнутую буковую ложу с искусно вделанным костяным подщечником.

Подойдя к распахнутому окну, он вскинул ружье, прицелился в верхнюю ветку яблони, покрытую молодыми листьями, и нажал спуск.

Щелчок заставил Антона Петровича поднять голову и продекламировать:

Роман спустил другой курок, целясь в черное пятно грачиного гнезда, еще заметного в распустившейся липе.

— Готовсь, Роман свет Алексеич; через пару часов, коли Бог даст, выступим! — проговорил Антон Петрович, отодвигая другой патронташ и принимаясь осматривать сваленные в одну кучу ягдаши. Роман, прижавшись щекой к холодным вороненым стволам, с улыбкой смотрел на дядю.

И пушкинское четверостишие, и эта фраза — все повторялось каждый раз накануне охоты с постоянством старых террасных стенных часов, внутри которых скрипнула пружина и ожил протяжный, слегка дребезжащий звук, отмерявший половину четвертого. А к пяти часам просторная Акимова телега подкатила к крыльцу дядюшкиного дома.

По краям телеги, свесив обутые в сапоги ноги, сидели Красновский, Клюгин и Рукавитинов. Аким правил, примостившись спереди.

— Приветствую вас, вассалы славного Артура! Святой Грааль да будет вам наградой! — раскатисто, на всю окрестность продекламировал Антон Петрович, стоя на крыльце и опираясь на ствол французского ружья.

— Ave cesаr moritori te salutan! — вялым голосом прочитал Клюгин.

Все засмеялись.

Роман с дядюшкой сошли с крыльца. Они были в тех самых охотничьих уборах: в замшевых куртках, подпоясанных поскрипывающими кожаными патронташами, в шляпах, в высоких сапогах, с ружьями за плечами. Вслед за ними с крыльца сошла Лидия Константиновна, сопровождающая Аксинью, несшую большую плетеную корзину с провизией.

Завидя хозяйку дома, сидящие в телеге сошли на землю и откланялись. Антон Петрович и Роман пожали прибывшим руки, положили свои ружья в середину телеги на сено, где уже лежали три ружья, затем, оживленно переговариваясь, стали занимать места.

— Антоша, только умоляю — не долго, — произнесла свое обычное напутствие Лидия Константиновна, помогая Аксинье получше уложить корзину.

— Радость моя, не кручинься! Иль на щите, иль со щитом! — басил дядюшка, ловя и целуя ей руку. Затем он, тяжело подпрыгнув своим грузным телом, ввалился в телегу.

— Ромушка, Петр Игнатьич, вы уж не оставляйте его… — начала было тетушка, но Антон Петрович сердито погрозил ей пальцем.

— Не беспокойтесь, тетушка, все будет хорошо, — успокаивал ее Роман, занимая место рядом с Антоном Петровичем.

— Благословите нас лучше на убийство, — обратился к ней сидящий с Красновским Клюгин, — чтоб нам получше нынче убивалось.

— Ах, бросьте… — махнула она рукой, — Акимушка, вези полегче, не гони.

— Довезем в лучшем виде, — оскалил свои белые зубы Аким, разбирая вожжи и влезая на передок.

— Ну, с Богом! — проговорил Антон Петрович и шлепнул Акима по спине: — Трогай, Самсон!

Аким чмокнул губами, дернул вожжи. Широкогрудый жеребец легко взял с места, и телега покатилась. Сняв шляпу, Роман помахал тетушке. Улыбаясь и качая головой, она ответно подняла руку.

Телега проехала сквозь липовую аллею, свернула вправо и, поскрипывая и побрякивая, покатила по дороге, именуемой «дальней», так как вела она к дальнему лесу, тянущемуся на горизонте голубой полоской. Ехать было не тряско — Аким наложил в телегу вдоволь сена, да и дорога была ровной, не побитой.

— Если не ошибаюсь, едем в Мамину рощу? — поинтересовался Рукавитинов.

— Святая правда, дорогой Николай Иванович! — громогласно отозвался Антон Петрович. — В Мамину, ибо все другое меркнет по сравненью с ней!

— Вы имеете в виду Выруб и Желудевую падь?

— Именно.

— В Вырубе тоже хорошая тяга бывает, — проговорил Петр Игнатьевич.

— Бывает. Но не всегда.

— Там ноне токовали богато, — вставил Аким.

— Так тетерева токовали, а не вальдшнепы, — усмехнулся Клюгин.

— Я слышал вчера, в той стороне вроде стреляли, — заметил Роман. — Интересно — кто?

Красновский пожал плечами:

— Понятия не имею. Мужики на вальдшнепов не ходят. Это им не ворон бить. Сноровка нужна.

— Роман Алексеевич, вы стрелять не разучились? — с улыбкой спросил Рукавитинов. Роман пожал плечами.

— Он никогда не разучится, — сказал Антон Петрович, — у него это в крови.

— Смотрите, не сглазьте, — пробормотал Клюгин, покачивая своей массивной головой в такт движению телеги.

Аким стегнул жеребца вожжами, он побежал резвей.

Вокруг распласталось огромное поле.

Позади остался Крутой Яр, справа виднелся зеленый островок соснового бора, слева вдалеке — мелколесье, за которым находилась станция, а впереди выплывала из предвечерней розоватой дымки все та же полоса леса, край которого именовался Маминой рощей.

Роману было приятно ехать с этими людьми, привычки и манеры которых он хорошо знал.

Дорога была сухой и даже слегка пылила.

Легкий западный ветер гнал по небу низкие кучевые облака.

— Антон Петрович, вы, случаем, патронами не богаты? — спросил Клюгин.

— А что, батенька, у вас мало? — не поворачиваясь, в свою очередь спросил Антон Петрович.

— Десять штук.

Все сидящие в телеге при этих словах дружно выразили сочувствие Клюгину: Роман улыбнулся, покачав головой, Красновский обреченно протянул: «Ну-у-у…», Рукавитинов пробормотал: «Это несерьезно», Аким обидно крякнул, подстегнув лошадь.

Антон Петрович же тяжело вздохнул и многозначительно произнес:

— Мдаааа…

Некоторое время ехали молча, потом Воспенников сказал:

— Дитя и то не отправится на тягу с десятью патронами. Что ж вы, голубчик, давеча не сказали?

— Запамятовал, признаться, — с кислой усмешкой пробормотал Клюгин.

— Запамятовали! — покачал головой Антон Петрович. — У вас оружие какого калибру?

— Двенадцатого.

— Мда… Стало быть, только я один и могу вас выручить. Что ж, дам вам штук семь.

— Благодарю вас, — кивнул лбом Клюгин.

— Антон Петрович, вы бекасинником заряжали? — поинтересовался Рукавитинов.

— Точно так.

— Бекасинником? — переспросил Красновский. — Зря. Очень зря.

— Это почему же? — обернулись к нему Роман и Рукавитинов.

— Потому что вальдшнеп — не бекас. Вот почему. Я на гаршнепа и то восьмым заряжаю, а гаршнеп гораздо субтильней вальдшнепа.

— Голубчик, Петр Игнатьевич, — нравоучительно начал Антон Петрович, — я имею удовольствие уже тридцатый год ходить на тягу. И ни разу — слышите — ни разу не заряжал чем-либо другим. Только бекасинником. Вашим восьмым нумером можно смело бить рябца, а вы на гаршнепа им заряжаете. Из пушки по воробьям…

— Да что вы говорите, Антон Петрович! — всплеснул руками Красновский. — Я в позапрошлом году ходил по бекасам и этим вашим бекасинником сбил молоденького витютеня. Сбил, положил в ягдаш и пошел домой. А дома вытряхнул Настасье в подол пару бекасов и этого подлеца витютеня. А он на моих глазах крыльями захлопал, подлец, да из подола и улетел. Летел, а из него ваш хваленый бекасинник так во все стороны и сыпался!

Все, за исключением Антона Петровича, рассмеялись.

— Позвольте вас спросить, любезный Петр Игнатьевич, вы сколько пороху кладете в заряд? — с непроницаемым лицом задал вопрос Воспенников.

— Полторы мерки.

Горько усмехнувшись, Антон Петрович вздохнул:

— Как терпит небо? Нет громов в запасе? С вашими полуторами мерками можно смело отправляться на воробьиную тягу. А вальдшнепа и пятым нумером не пробьешь.

— Полторы маловато, Петр Игнатьевич, — сочувственно произнес Рукавитинов.

— Маловато, — мотнул головой Клюгин.

— Да нет, это просто смешно! — воскликнул Антон Петрович. — С испокон веку я сыпал две. А тут — нате. Полторы! И это говорит мне Петр Игнатьич Красновский! Бывалый охотник!

Красновский махнул рукой, словно отгоняя мух:

— Всю жизнь клал полторы и буду класть. От ваших двух мерок, Антон Петрович, скулу набок своротит. И ружья быстрей ломаются.

— Это просто невозможно! — восклицал Антон Петрович. — При чем здесь скула?

Красновский молчал, глядя в сторону приближающегося леса. Роман с улыбкой смотрел на дядю, покусывая сухую травинку. Клюгин, опустив голову, болтал длинными ногами, обутыми в старые хромовые сапоги. Николай Иванович поглядывал вокруг, поблескивая стеклами очков.

До Маминой рощи ехали молча.

Когда телега въехала в мелколесье, Антон Петрович властно положил свою руку на плечо Акима:

— Стой, любезный. Аким остановил жеребца.

Антон Петрович слез на землю, морщась и держась за поясницу, сделал несколько шагов:

— Итак, братья-разбойники, предлагаю спешиться и следовать к месту боя. А ты, Чернобородый, езжай к Лысой поляне, разложи там костерок и к темноте жди нас.

Аким понимающе кивнул. Охотники слезли, разобрали ружья.

— С Богом! — тряхнул головой Антон Петрович и, держась одной рукой за патронташ, другой — за ремень висящего на плече ружья, шагнул с дороги в молоденькую траву.

Остальные последовали за ним.

Аким хлестнул жеребца, телега тронулась и поехала в лес.

Роман шел рядом с дядюшкой, с каждым шагом молодея все больше. Этот край Маминой рощи, исхоженный им вдоль и поперек, хранил в своей земле стреляные гильзы, брошенные шестнадцатилетним Романом; в стволах молоденьких берез еще были целы дробины выпущенных им зарядов, а где-нибудь в кустах лежали останки его соломенной шляпы, потерянной им в то печально памятное августовское утро, когда, двадцатилетний, он бежал за своей собакой, смертельно раненной заезжим столичным идиотом, в тумане принявшим ее за волка.

С Маминой рощи начался Роман-охотник, и не было во всей округе места более близкого его охотничьему сердцу. В этих смешанных перелесках он бил вальдшнепов; совсем на краю — сидел в шалаше, слушая токующих чернышей; в глубине рощи — ходил по тетеревиным выводкам, а по первой пороше — тропил зайцев и лис. Здесь ему доводилось убивать по семь тетеревов за зорю, здесь он подстрелил огромного старого глухаря, здесь, в левом краю Маминой рощи, он учил Зою стрелять…

Он шел, вглядываясь во все знакомое и такое родное, что сердце замирало в груди и слезы подступали к глазам.

«Вот сейчас за теми кустами будут два валуна, и дядя Антон скажет, что для себя места лучшего, чем это, не видит», — думал Роман, направляясь к кустам.

Следующий за ним Антон Петрович обогнул широко разросшийся куст волчьего лыка, подошел к двум наполовину ушедшим в землю валунам и, поставив ногу на один из них, произнес:

— Итак, господа хорошие, давайте становиться. Мне, признаться, это место дороже всех других, так что прошу не оспаривать. Я с вашего позволения здесь стану… Андрей Викторович, возьмите патроны… — Он расстегнул патронташ.

Клюгин подошел и обеими руками стал вынимать гильзы из гнезд.

Красновский покрутил головой и махнул рукой в сторону двух берез, возвышающихся над мелколесьем шагах в пятидесяти:

— Я там стану.

Николай Иванович снял ружье с плеча, преломил и, достав из кармана два патрона, вложил в стволы. Затем направился к зарослям орешника:

— Господа, я буду в орешнике.

— Хорошее место, — одобрительно кивнул Антон Петрович, доставая пенсне и протирая его замшевой тряпочкой.

Клюгин, рассовав патроны по карманам светло-зеленого плаща, молча двинулся прочь и вскоре исчез за молодыми деревьями.

Роману не пришлось выбирать стоянку: он, как и Антон Петрович, всегда придерживался своего любимого места, находящегося шагов на сто левее валунов.

— Ни пуха ни пера, дядюшка, — пожелал он Антону Петровичу, отправляясь.

— К черту, к черту, голубчик, — ответил дядя, заряжая своего французского двенадцатикалиберного монстра.

Пройдя по кустам, Роман подошел к своим «трем грациям» — молодым осинам, зеленым островком поднявшимся над кустами.

— Здравствуйте, милые мои, — прошептал он, становясь в образованном осинами треугольнике и трогая рукой их гладкие светлые стволы.

На одной из них еще виднелся вырезанный знак Марса — планеты, покровительствующей охотникам. Роман вырезал его двадцатилетним. За двенадцать лет знак расплылся, круг его стал овальным, а стрела больше походила на секиру. Роман откинул кожаную крышку висящего на поясе патронташа, достал два патрона и зарядил ружье. Затем, повернувшись лицом к нагромождающимся на западе оранжевым и розовым облакам, скрывающим заходящее солнце, стал ждать.

Молодой, обступивший его со всех сторон лес был прекрасен. В прохладном предвечернем воздухе перекликались птицы, а где-то неподалеку пробовал голос соловей. Роман стоял, глядя в небо, положив ружье на запястье правой руки, так, что ложа оказалась под мышкой, а воронёные стволы смотрели в траву.

Было безветренно, и покой недавно пробудившейся природы заворожил Романа. Он стоял недвижно, вслушиваясь в птичьи голоса и чувствуя хорошо знакомое состояние азартной готовности, пронизавшей каждую клеточку его тела. Прошло некоторое время, и вдруг справа грянул выстрел, за ним — другой.

Роман почти всегда мог каким-то высшим чувством определить по выстрелу — попал ли заряд в цель или нет.

Эти два были явно мимо. Наверно, это стрелял Красновский.

Все чувства и мысли Романа вмиг ушли куда-то, остались только зрение и слух. Замерев, он ждал.

Прошло еще минут десять.

Вдруг впереди послышался слабый, ритмично повторяющийся звук. Затаив дыхание, Роман поднял ружье. Звук приближался, рос и вскоре превратился в повторяющееся «хор», «хор», «хор».

А через мгновение слева из-за макушек молодых берез вылетел вальдшнеп. Казалось, что он стремительно и в то же время плавно скользит по невидимой струне, ритмично, но не резко взмахивая остроконечными крыльями. Роман вскинул ружье и, нажимая спуск, понял, что промахнется. Раздался выстрел, вальдшнеп зигзагом метнулся вбок и скрылся, испуганно цвиркая.

— Вот и первый блин! — улыбаясь, шепнул Роман, преломил ружье и, вытянув дымящуюся гильзу, бросил в траву. Но не успел он до конца всунуть новый патрон в казенник, как снова послышалось нарастающее «хор, хор», и теперь уже справа вылетели одна за другой две острокрылые птицы.

Захлопнув ружейный замок и выцелив первую, Роман выстрелил быстрым дуплетом, и сбитый вальдшнеп, сложившись комком, упал в кусты.

Роман быстрым шагом прошел к месту падения и после недолгих поисков увидел лежащего в траве вальдшнепа. Теперь он казался совсем маленьким, и это знакомое несоответствие между налетающей острокрылой тенью и пестрым комочком живо всплыло в памяти. Он поднял мягкую теплую птицу, подержал на ладони, разглядывая ее красивое оперение, переливающееся коричневыми, зелеными и серыми оттенками. Круглые глазки вальдшнепа были полны влаги. На длинном тонком клюве виднелась кровь. Роман положил его в ягдташ и вернулся к «трем грациям».

Известную охотничью поговорку «Стрелять легче, когда в ягдташе тяжелее» он понимал буквально, и поэтому, как правило, после первой убитой птицы стрелять ему становилось и впрямь как-то легче — в осанке, в движениях, в выборе цели и в самой стрельбе появлялась вдруг та самая свобода, позволявшая стрелять почти без промаха.

Вложив в пахнущие пороховой гарью стволы две латунные гильзы, снаряженные день назад пристрастными руками Антона Петровича, Роман захлопнул замки. Вскоре показался вальдшнеп. Роман сбил его первым выстрелом, а через минуту сбил и другого, налетевшего сбоку.

Охота была в полном разгаре.

То тут, то там гремели выстрелы стоящих в засаде охотников, эхо подхватывалось, неслось в рощу, а там раскатистые звуки повторялись на разные лады. Пороховой дым стелился по траве, зависая на тронутых вечерней росой кустах. Солнце зашло, спустились сумерки. В это время стремительно налетающие вальдшнепы казались Роману потусторонними существами, призраками, со странными похрипываниями, скользящими над землей. В этих негромких «хор, хор» было что-то завораживающе-колдовское, несущее в себе непостижимый тайный смысл и равнодушие ко всему земному.

Стоя возле трех осинок, Роман следил за полетом птиц и стрелял только по близлетящим. Иногда на него с цвирканьем налетали мечущиеся вальдшнепы, мгновение назад попавшие под чей-то неточный выстрел; таких он всегда пропускал.

Сумерки быстро густели. Небо потемнело, на нем проступили звезды, кусты и деревья слиплись в темно-зеленые формы, от них веяло прохладой. Несмотря на непрекращающийся пролет вальдшнепов, выстрелы звучали все реже. Постояв еще некоторое время и пропустив без выстрела трех птиц, мелькнувших темно-серыми молниями, Роман повесил ружье на плечо.

Тут же в наступившей тишине трижды прозвучал утиный манок Антона Петровича, своим пронзительным дребезжащим кряканьем возвестивший об окончании охоты.