Пытаясь по крупицам найти ответ на последний вопрос, по крупицам собрать картину истории так называемого Средневавилонского периода, приходишь к печальному выводу: по большому счету, перед нами настоящая черная дыра. Культурная, историческая — какая угодно. Дыра размером в тысячу лет, находящаяся на месте одного из самых знаменитых городов в истории, расположенная на землях, давным-давно заселенных грамотным и прекрасно умеющим обрабатывать землю Homo sapiens'oM. Вообще, первая цивилизация человечества в основном состоит из пустот, точнее говоря, — суперцивилизация, ибо в нее входят культуры и шумерская, и вавилонская, и ассирийская, и многие другие, дошедшие до нас в совсем фрагментарном виде, и к тому же разбросанные по разным векам. В таком случае принято говорить: следы уничтожены временем, что, как правило, не соответствует истине. Культурно-историческое наследие главным образом уничтожали представители того биологического вида, что назван учеными разумным — и делали это упорно, многократно, усердно и постоянно. С точки зрения высокообразованного современника, люди далеких эпох совершали довольно много странных действий, и свойственное человеку желание смотреть на предков свысока, казалось бы, в данном случае оправдано. Но полностью неверно, и не только потому, что мы ничем не лучше.

Не хотелось бы выступать в качестве адвоката древних: они в этом не нуждаются. Одновременно попробуем уберечься и от впадения в идеализацию давно прошедших времен. Хорошо известно, что некоторые неустанно ищут «позабытые, но самые сокровенные» истины в смутных, плохо понимаемых текстах древних народов, будто именно в этих стершихся строчках сокрыты какие-то утерянные современной цивилизацией важнейшие секреты. Это одновременно необоснованно исторически и философски малопродуктивно.

Желание преклониться перед писаниями, смысл которых уже наполовину утрачен, — важный компонент мифологического сознания. Не разберешь, чего здесь больше — естественного уважения и интереса к тексту, пережившему века и тысячелетия, или своеобразной духовной лени — желания вторичности, того, чтобы тайны бытия были бы уже изложены (пусть в несколько туманной форме), оставляя на твою долю лишь толкование и следование чьим-то указаниям? Изучение древних письмен — занятие более чем достойное, но не скрывается ли иногда за его кропотливостью подсознательное стремление отгородиться от реальности, требующей от нас ежедневно отвечать на вопросы все того же бытия и делать это совершенно самостоятельно. Опыт и знания для этого, что скрывать, вещи полезные и даже необходимые. Но еще важнее желание их применить, не прятаться от жизни в коконе, сколь бы он ни был удобен и сколь бы ни была мерзка окружающая его действительность.

Однако вернемся к прошлому. История, при близком рассмотрении, вызывает два несходных чувства. Во-первых, преклонение перед людьми, не просто жившими в черные и тяжелые эпохи (а других эпох нам известно не так много), но, несмотря на это, сумевшими, помимо выполнения тусклой поденной работы, все время создавать что-то вечное. Во-вторых, презрение по отношению к человеческому обществу, к созданным им инструментам и структурам, к образу действия людских масс, раз за разом повторяющих те же ошибки на протяжении сотен и тысяч лет. К социальному организму человечества, почти не демонстрирующему способности к обучению, хотя бы на уровне, присущем почти любому ребенку. Здесь заметим, что общество-то состоит из тех самых обучаемых индивидуумов. Это приводит к неоднократно описанному противоречию: общественная и личностная сущности человека сильно различаются. Более того, несмотря на хорошо известные примеры деградации некоторых особей, традиция предполагает позитивную эволюцию отдельной личности в течение ее земного существования. Так, кстати, возникает уважение к мнению и суду старших, свойственное всем народам. Считается, что они мудрее молодых. Почему? Потому что опытнее, потому что понимают: в жизни есть множество сложных проблем, запутанных и отнюдь не черно-белых. Конечно, даже коллективный разум старейшин не может распутать все загадки, поставленные бытием, но иногда ему это удается. Иначе такой механизм решения нелегких вопросов не родился бы и не выжил в течение долгого исторического времени.

Иначе обстоит дело с позитивной эволюцией целого общества. Социальные организмы человечества упорно ищут самого простого пути — энергии затратить поменьше, а получить побольше. Мудреть и усложняться — таких приоритетов ни у кого нет, иные правители могут пойти по этому пути, но общество — никогда. Обществу нужно, чтобы его не трогали, ему нужны стабильность и прогнозируемость. Отдельное поколение может быть сорвано с места под давлением могучих обстоятельств и в борьбе с ними совершить невероятное, но уже дети героев начинают транжирить отцовское добро и, бывает, вырождаются с невероятной скоростью.

Когда какой-нибудь народ вдруг создает достаточно тонкий и прочный общественный механизм, выдерживающий натиск новых времен и несомых ими неожиданностей, то это прежде всего ведет к умопомрачительной гордыне представителей оного народа. Причем самодовольно раздувают щеки именно те граждане, которые не имеют никакого отношения ни к построению, ни к функционированию данной социальной структуры. Вслед за чем используют дарованное предками государственное чудо для создания какой-нибудь громадной империи, объясняя ее могущество своей богоданностью и боговдохновенностью. В итоге ничего хорошего не выходит. Отдельные талантливые граждане такой державы, пользуясь общим уровнем образования и благосостояния, сочиняют эпические поэмы, симфонии, открывают электричество и большой круг кровообращения, не желая при этом участвовать в управлении государством, становящемся все более и более грязным ремеслом. Государство же от такой напасти начинает деградировать, постепенно переходя в руки все менее компетентных людей. Потом в один прекрасный день империя рушится (часто не без помощи соседей, озверевших от многовековой прививки комплекса неполноценности). Поэмы и медицинские трактаты уничтожаются, и история начинается заново.

Добавим к этому весьма несовершенный механизм передачи знаний, т. е. сохранения накопленных интеллектуальных ценностей. Совсем обойтись без передачи знаний сложно — такое общество быстро умрет. Но как их передавать, в каком количестве? И все ли имеют право на знание? После того как был изобретен главный механизм накопления и сохранения знаний — письменность, люди начали делиться на имеющих к ней доступ и не имеющих. С одной стороны, появилась еще одна возможность расслоения человеческого общества, с другой — она не вполне совпадала с существовавшими доныне социальными загородками — политической властью или богатством. Поэтому грамотные или владеющие знанием стали использовать его для компенсации отсутствия прочих статусных качеств (той же власти), дабы занять как можно более высокое общественное положение. Верхи же общества, столкнувшись с появлением на рынке новой, неовеществленной материи, попробовали овладеть знанием путем его покупки или силового контроля (и пытаются до сих пор).

Из-за всего этого человечество с самого начала своей истории затрудняло доступ к мудрости, разрешая его только очень ограниченному кругу посвященных. Такая ситуация существовала вплоть до последнего времени (и еще далеко не изжита), несмотря на то что история уже многократно показала: чем шире распространение знания, чем более всеобъемлющ круг допущенных к нему, тем устойчивей общество, тем культурно значимей его цивилизация. Нельзя сказать, что этот урок в должной мере усвоен — вновь и вновь во всех сферах интеллектуальной жизни проявляется стремление к эзотеризму. Знание при подобном подходе рассматривается исключительно как форма богатства, и чем меньше людей им владеют, тем выше стоимость знатока. Поэтому на протяжении почти всей истории библиотеки были частными или малодоступными, а многочисленные корпорации, цеха и братства отстаивали свои секреты с помощью законов, тайных языков и закрытых собраний, упорно не желая понять, что в итоге сами окажутся среди пострадавших.

Нет, последнее все-таки не совсем верно. Часто по счетам предков платят потомки — всего лишь одно-два поколения спустя. Предки же к тому моменту уже давно находятся в иных мирах и не могут узнать о плодах своих ошибок. Они умирают в достатке и довольстве, не подозревая о том, что не за горами буря, которая разрушит пышные усадьбы и разметет фамильные склепы. Но стоит ли пытаться предвидеть то, что произойдет после нас? Выполнимо ли это? Справедливо ли упрекать общество за отсутствие подобного предвидения? И возможно ли заставить человека думать о будущем — не его собственном, частном, но общем — будущем совершенно абстрактного человечества? Как уговорить его заботиться о жизни далеких потомков?

Ведь человека в первую очередь интересует он сам и (иногда) его ближайшие родственники. Как правило, ради достижения личного благополучия, личного успеха он и взрослеет с возрастом — т. е. мудреет. Даже если сам не считает эту причину побудительной. Безусловно, успех необязательно имеет денежное или властное выражение — кому-то важнее быть уважаемым или любимым согражданами и соседями, но это сути дела не меняет. При этом человек — имея в виду большинство особей нашего вида, а не великих мыслителей — становится все более зрелым не вследствие абстрактных раздумий, а благодаря своему опыту, собственным впечатлениям. Именно жизненная практика во многом формирует отдельно взятую личность.

И от каких-таких впечатлений человек вдруг станет заботиться о далеком будущем? Вряд ли подобные способности можно унаследовать биологически; в генах закрепляется только необходимость заботы о ближайшем потомстве и не более того. Заглядывать на поколение-другое вперед человека можно только обучить, и только опираясь на опыт человечества. Коллективный, социальный опыт может быть закреплен только на социальном, надличностном уровне. А если информацию о судьбах внешнего мира человеку не предоставляют, а истории — летописи общественного опыта — обучают в соответствии с догмами, приятными правящей династии? Или, что ненамного лучше, согласно односторонней моде, охватившей цех учителей в данный момент времени? Вот так получается, что личный опыт индивидуума — правдив или, по крайней мере, объективен и зачастую ведет к его совершенствованию. Опыт же общественный, сообщенный человеку посредством кривых зеркал и кристаллов ущербной мудрости, — ложен или, в самом лучшем случае, весьма необъективен, и в итоге ведет к краху общества, состоящего из индивидуумов с фальшивым общественным опытом. Никакой позитивный личный опыт не компенсирует дефектов социального сознания.

Вышесказанное имеет прямое отношение к тому факту, что человечество уже примерно четыре тысячи лет пытается нащупать относительно разумные механизмы общественной жизни. За это время было сделано, забыто и сделано заново несколько замечательных социальных открытий. Но на самом деле мы не так уж далеко ушли. Оптимист укажет на выдающиеся достижения конца XVIII–XX вв., но не забудем, какой страшной ценой они достались человечеству. Многие из этих достижений были известны и раньше, но оказались утеряны. Кто знает, не откажется ли человечество от них снова, как когда-то, — легко и бездумно?

Поэтому не будем чересчур рьяно судить древних: они делали самые первые шаги в социальной истории человечества и поначалу искали самых простых путей. Оттого сила любого государства всегда была в армии, недостаток богатств восполнялся грабительской войной, а рабство являлось естественным и весьма выгодным институтом. Никто и предположить не мог, что армия, поставленная во главу угла, рано или поздно начнет сосать соки из собственной страны, что разумно организованные торговля и налоги намного выгоднее и безопаснее нападения на соседей, а рабство обусловливает существование чисто экстенсивного хозяйства, т. е. приводит к вечной экономической стагнации. Заметим, что первые две идеи за три — три с половиной тысячелетия добрались до сознания государственных мужей, а вот рабство уничтожила отнюдь не экономическая необходимость. Рабовладельцев всех времен стагнация очень даже устраивала на уровне индивидуальном, а об общественном благе они не особо пеклись. Поэтому рабство (и это гораздо более невероятно, чем мы себе можем представить) погибло исключительно из соображений духовных, этических. Но данных событий мы коснемся как-нибудь в другой раз, а пока вернемся на Передний Восток и попробуем хоть немного заглянуть в черные дыры истории, в эпоху первых проб и ошибок человечества, о которых мы почти ничего не знаем.

Первыми деградировали наследники Хаммурапи. Похоже, что вскоре после смерти основателя династии территория его государства была значительно урезана в пользу ближайших соседей и Вавилония стала просто одним из царств Месопотамии, но уже не самым главным. К этому времени (вторая половина XVIII–XVII в. до н.э.) иногда привязывают упорядочение выдающейся вавилонской школьной системы и окончательную кодификацию основных литературных произведений шумеро-аккадского канона. Точное время этих событий, конечно, неизвестно.

Впрочем, роль школ-эдуб в истории Вавилона чуть ли не изначально была самой ключевой. Кажется, именно высокая образованность населения являлась одним из главных столпов исторической жизнеспособности Вавилона. Можно добавить, что спрос на знающих людей (писцов, счетоводов и т. п.) должен быть особенно высок в центре мировой торговли, которым Вавилон всегда оставался благодаря исключительному географическому положению. Напомним, что тогдашний цивилизованный мир простирался примерно от Малой Азии, Египта и Крита до Индии. Таким образом, для купцов Восточного Средиземноморья и Верхней Месопотамии, с одной стороны, и для жителей Персидского залива и их еще более восточных соседей — с другой, Вавилон оказывался естественным центром товарообмена в силу относительной равноудаленности от означенных земель.

Любая торговая экспедиция в те времена была предприятием весьма рискованным. Ехать дальше, за Вавилон, значило попадать уже в совсем незнакомые, а потому опасные места. Прибыль же от продажи товаров в самом городе наверняка была значительной: ведь в нем можно было встретить купцов с другой стороны света. Можно предположить, что Вавилон, будучи столицей относительно небольшого государства, много веков не утрачивал своего особого положения именно потому, что являлся деловым центром тогдашнего мира. Особое значение имела торговля на южном и юго-восточном направлениях — со странами Персидского залива, Аравии, Индии, и возможно, даже Африки, поскольку здесь у Вавилона было меньше географических конкурентов. Северные пути, связывавшие Вавилонию с нынешними Ираном и Афганистаном на востоке, а с Левантом, Малой Азией и Египтом на западе, неоднократно перекрывались геополитическими соперниками, в частности ассирийцами.

Говоря о способности вавилонцев перенести «темные века», в течение которых их государство не раз страдало от различных завоевателей, не будем недооценивать еще двух важных традиций: культурно-государственной, исходно связанной с Хаммурапи, а также религиозной, возникновение которой проследить довольно сложно. А это сделать хотелось бы особенно, поскольку кое-какие серьезные духовные открытия принадлежали, по-видимому, древним месопотамцам. Это касается и несколько примитивной концепции единобожия, и приписания каждому человеку своего собственного, личного божества, ответственного за удачливость и благополучие индивидуума, и с течением тысячелетий превратившегося в ангела-хранителя. Оба этих события ученые осторожно связывают со II тыс. до н.э. (точных дат здесь нет).

Может быть, главной духовной новацией времени явилось установление (насколько это слово уместно) прямых, индивидуализированных отношений между Богом и человеком (естественно, со стороны человека). Судя по всему, подобный феномен остался элементом частной жизни и никак не повлиял на господствовавшие культы и традиционные обряды. Тем интереснее произошедшее. Впервые человек обратился к Богу напрямую, с молитвами, уговорами, упреками. Это свидетельствует о том, человек уже воспринимал себя не как песчинку, которой в соответствии с непонятными законами играют слепые небесные силы, а как отдельную вселенную, что он впервые начал требовать у Бога отчета, стал задумываться о всеобщей справедливости и сообразности бытия. Человек больше не субъект прихоти старых шумерских или, возможно, даже дошумерских богов, он считает себя вправе вести диалог с Небом; он уже понимает, что миром управляют какие-то законы, но пока не в силах их осознать и подходит к ним довольно эгоистически. Так, аккадское выражение, означающее счастливый случай, удачу или везение, переводится как «приобретение бога».

Тексты, в которых впервые задаются главные, основополагающие вопросы бытия и в которых человек впервые обращается к Богу напрямую, имеют вполне определенные параллели с соответствующими библейскими книгами — от Иова до Экклесиаста. При желании можно утверждать, что в Ветхом Завете очевидны следы заимствования или, по крайней мере, влияния текста, известного под названием «Вавилонская теодицея», автор которого одним из первых попытался объяснить, почему Бог допускает существование зла. Диалог между Страдальцем, упрекающим богов в своем несчастье, причин которого он не может понять, и Другом, убеждающим его покориться «божьей воле» и настаивающим на существовании «божественного плана», заставляют вспомнить первую часть Книги Иова. Однако неслучайно, как это отмечалось многими, что главную роль в философском, духовном решении этого вопроса в культуре Ближнего Востока и Средиземноморья сыграла все-таки Книга Иова, а не ее месопотамские предшественники. Поскольку именно древнееврейскому автору впервые удалось осознать и совместить существование Божественных законов бытия с тем, что отдельный человек не в силах охватить и понять Божественный план, всеобщие законы мироздания.

Сходным образом наиболее пессимистические суждения Страдальца, как и некоторые образы древнемесопотамской философской литературы II тыс. до н.э., перекликаются с идеями Книги Экклесиаста — одного из позднейших текстов Ветхого Завета. Сначала даже кажется, что незнакомый с этими произведениями человек не сможет с легкостью сказать, откуда взят тот или иной фрагмент. Сравните: «Унижают малого, что зла не делал. Утверждают дурного, кому мерзость — как правда. Гонят праведного, что чтил волю бога», и: «…увидел я все угнетение, творимое под солнцем: Вот слезы угнетенных — а утешителя нет им, А в руке угнетателей их — сила, и утешителя нет им!» Все-таки разница поэтической мощи очевидна даже в переводе — вторая сентенция, конечно, взята из Библии. Сходным образом и древнейший, существующий почти от Сотворения мира образ преходящести бытия, сформулированный кем-то из аккадцев: «От прошедших дней остается нам ветер», — находит у Экклесиаста гораздо более многостороннее и глубокое отражение.

Очевидна неслучайность возникновения темы всеобщей, вселенской справедливости, самой постановки коренных вопросов бытия: человек впервые ощутил себя и частью мира, и его центром, впервые смог обозреть накопленный его культурой цивилизационный и личный опыт. Можно считать установленным то, что эти вопросы начинают задаваться в Месопотамии. Есть определенные основания и тому, чтобы, опираясь на многие, подобные приведенным выше, текстуальные параллели, постулировать аккадское влияние на ветхозаветные сочинения. Но закономерно и то, что завершенная форма этих вопросов и их, в некотором смысле, решение сохранилось именно в текстах древнееврейских. Важным аспектом жизнеспособности последних оказалось, конечно, то, что запечатлены они были с использованием победившей иероглифику алфавитной письменности, а не постепенно ушедшей в небытие клинописи, и то, что еврейская Библия по языку, его образности и литературной выразительности стояла на гораздо более высокой ступени, чем произведения месопотамской духовной литературы, и поэтому смогла впечатлить многие и многие народы, удаленные от Израиля и во временном, и в цивилизационном, и в географическом смыслах. Скорее всего, есть еще какие-то, высшие причины произошедшего, но мы не станем их касаться.

Тем не менее очевидно, что многие вопросы, получившие художественное и философское завершение в Ветхом Завете, приходили в голову древним месопотамцам. Много десятилетий в ученом мире существует подспудное течение, пытающееся отыскать в цивилизации древнего Междуречья то ли религию-предшественницу монотеизма, то ли прообраз учения о Троице, то ли еще что-нибудь основополагающее. Почти все эти идеи быстро опровергаются другими учеными по специальным соображениям; простому же человеку достаточно обычной логики, чтобы увидеть, насколько сильно притянуты аргументы, якобы указывающие на то, что большинство великих идей древнего иудаизма рождено вовсе не в Палестине, а несколько восточнее и несколько раньше. Однако сие поветрие столь очевидно (а люди, подверженные ему, явно действуют от чистого сердца), что хочется спросить о его причинах. Почему многим ученым-ассириологам подсознательно хочется установить четкую связь между предметом их занятий и древним иудаизмом, древнегреческой философией и даже ранним христианством?

Циничный ответ таков: любители древностей пытаются доказать обществу нужность собственных изысканий, их связь с цивилизационными основами современного общества и, как следствие, добиться большего признания и лучшего финансирования. Ответ менее циничный и, по-видимому, более близкий к реальности: они стараются убедить в этом самих себя. Известно, что многие крупнейшие ассириологи были религиозными и глубоко теологически образованными людьми. Сложно определить, где здесь следствие, а где причина, но длительное и серьезное изучение древней истории не может не навести человека, даже к этому не предрасположенного, на мысль о божественном плане, божественной же справедливости и невозможности объяснить, связать воедино несколько тысяч лет существования человеческой цивилизации, основываясь на философии чисто материалистической.

Непознаваемость времени рано или поздно приводит человека к Богу. И тогда хочется объяснить, доказать себе, что многие годы работы были не напрасны, что они не только приблизили тебя к Богу духовно, но что и в смысле разрешения вопросов общезначимых тебе удалось установить какие-то закономерности существования вечных мотивов, вечных проблем человечества, вечной невозможности их решения. Хочется поверить, что тайное тайн древней Месопотамии скрывает какой-то особенный, утраченный когда-то ключ к Священному Писанию, сокровенный ребус, способный открыть доступ к некоторым библейским загадкам или текстологически темным местам, и что прояснение этих сентенций или фраз обязательно приведет к просветлению людскому, лучшему пониманию бытия.

Не будем настаивать на верности нашего анализа и снова обратим внимание читателя на то, что некоторые образы и духовные открытия более поздних цивилизаций явно имеют предшественников в шумеро-аккадской культуре. Почему же эти идеи не получили развития и были человечеством прочно забыты, а затем открыты заново? О факторе языка и письменности мы уже говорили: очевидно, что и более развитый литературный язык, и алфавитная письменность гораздо больше способствовали сохранению наследия народов, вышедших на сцену истории после древних месопотамцев. Заключений психологического характера делать не стоит, хотя они то и дело попадают в научные труды. Так, цивилизацию шумерскую называют статичной, неспособной к развитию, а при размышлениях о времени и месте начальной разработки монотеистического учения или стройных философских схем нередки совсем прозрачные намеки. Например: духовные и интеллектуальные прорывы древнееврейской и древнегреческой цивилизаций связаны с тем, что иудеи стояли поближе к Богу, а греки — граждане полиса — были более свободны и любознательны, чем жившие в условиях типичного восточного деспотизма неблагочестивые вавилоняне.

Касательно того, как древние израильтяне следовали Божьим заповедям, лучше всего справиться в Священной истории, которая недвусмысленно говорит об обратном (даже с учетом позднейшей редактуры). Выдающиеся же творения древнегреческой мысли были созданы в условиях гражданского неравенства, повального рабства и самой что ни на есть архаичной психологии, мотивировавшей поступки большинства эллинов. Напомним знаменитое место из Плутарха: перед Саламинской битвой командующий афинским флотом Фемистокл, герой, прославленный в столетиях и почти символизирующий греческую свободу (в противовес «восточному деспотизму» агрессора Ксеркса), приносит в жертву богам трех пленных персидских юношей. Подробное перечисление всех значимых эпизодов греческой истории, в которых следование обычаям весьма первобытным сыграло серьезную роль, заняло бы слишком много места. Пожалуй, здесь находится хотя бы частичный ответ на заданный выше вопрос. Говоря о культурном наследии древней Греции и Иудеи, мы имеем дело с их наивысшими — и потому пережившими тысячелетия — достижениями. Фон же, на котором творили Яхвист и Гомер, израильские пророки VII–VI вв. и греческие философы V–IV вв. до н.э., был, по меньшей мере, не вполне благоприятен (что судьбы Иеремии и Сократа очень хорошо иллюстрируют).

Среда, в которой творили древние месопотамцы, была еще ближе к эре доцивилизационной. Она еще крепче привязывала, затягивала в прошлое все, что ей противоречило, нарушало изначальные устои. Как цивилизация шумеров всего на шаг отстоит от времени доисторического, дописьменного, а потому видится почти бездвижной, нединамичной, способной только коллекционировать наблюдения и принимать реальность, так и ее наследники, аккадцы-вавилоняне, смогли сделать лишь следующий шаг и впервые задать извечные вопросы бытия, частично передать наследникам накопленные знания и верования, а потом ушли из мировой культуры почти навеки.

Уже упоминалось, что древнейшим из великих литературных произведений является шумеро-аккадское сказание о Гильгамеше, иногда по первым строкам называемое «О все видавшем». В современной критике можно найти сравнения вавилонского эпоса с более известными греческими, еврейскими, индийскими и прочими стародавними повествованиями. Это вполне заслуженно. Но нельзя забывать и о том, что эпос о Гильгамеше в формировании мировой цивилизации не участвовал. Уйдя со сцены вместе с клинописью и аккадской культурой, по-видимому, во второй половине I тыс. до н.э., он вернулся в интеллектуальный обиход человечества только в XIX в. (в отличие от упомянутых младших текстов), спустя две с половиной тысячи лет. Литературно-философская ценность сказания «О все видавшем» очень высока, его роль в истории культуры много меньше. И опять перед нами встает вопрос: почему?

Шумерская легенда долго отражала натиск времени. Исторического Гильгамеша относят к концу III тыс. до н.э., наиболее «свежие» таблички с записью легенды датируются серединой I тыс. до н.э. Великая повесть передавалась из века в век, она варьировалась, изменялась во временем и пережила множество политических пертурбаций, постигавших Междуречье на протяжении полутора тысяч лет, наверное потому, что была не местной, принадлежавшей давно увядшему Уруку (родине героя), а являлась достоянием всей древнемесопотамской цивилизации. Но она и умерла вместе с этой цивилизацией, оказавшись не востребованной потомками. Пропали и другие древнейшие сказания человечества, многие наверняка безвозвратно. Именно это поражает при размышлениях о шумеро-аккадской цивилизации — ее почти полная культурная смерть, и это после того, как она несколько тысяч лет выдерживала разнообразные потрясения, меняла языки и ассимилировала десятки народов.

И дело здесь не в отсутствии надлежащей модели поведения, которая не позволила аккадцам, в отличие от евреев или греков (и римлян, и персов) запечатлеть себя в веках. Верно, трудно найти прототипы ветхозаветных персонажей в известных месопотамских текстах. Но Гильгамеш — герой, прославленный во всей Месопотамии, ничем не уступает гомеровским персонажам, он ничуть не менее свободен и честолюбив. Он так же бесстрашен и непобедим, так же способен бросить вызов богам. Ранняя месопотамская история содержит немало персонажей выдающейся судьбы: здесь, кроме Гильгамеша, и Саргон, и Хаммурапи. И они, и многие менее известные правители Междуречья создали и личные легенды, и крупные развитые государства, которые, как легко заметить, в скором времени оказались разрушены. Затем все снова пошло по наезженному кругу, и так несколько раз. Поэтому напомним еще об одной важной географической особенности Двуречья: земли, составлявшие ядро цивилизаций III-II тыс. до н.э., были почти со всех сторон открыты для иноземной агрессии, месопотамские государства часто не имели достаточных сил для своей защиты. Культура, ставшая к тому моменту письменной, восстанавливалась, и неоднократно. Но в какой-то момент оказалось, что ее ресурс выработан, что главное, сделанное шумерами и аккадцами, принято на вооружение их наследниками, а остальное может свободно погружаться в песок времени, что и произошло в течение второй половины I тыс. до н.э.

Обычно бури политической и даже этнической истории вовсе не означают полного и немедленного культурного развала. Цивилизации значительно чаще умирают тихо и незаметно. Пора расставаться с бессмысленной идеей о том, что всякому важному историческому событию обязательно соответствует точная дата (это удобно для школьников, но не более того).

Нередко смены династий на деле были не падениями государств, а лишь заменой довольно малочисленной правящей прослойки. Большее значение имели миграции народов, но и они чаще всего не могли покачнуть фундамент древнемесопотамской цивилизации. Видимо, переживать потрясения, когда они не влекут за собой полной гибели общественного мироустройства, все-таки не так трудно, сколь бы они ни были страшны и кровавы. Мироустройство прежде всего разрушают события, происходящие в сфере духа, а не на полях сражений. Поэтому разорение Вавилона хеттами, обычно датируемое 1595 г. до н.э., отнюдь не означало конца истории.

Любопытно, что так далеко на восток хетты затем не заходили. Именно во второй половине XVII в. до н.э. началось возвышение их государства, три столетия спустя ставшего одной из великих держав древности. По-видимому, удачливому хеттскому царю (по возвращении, подобно Агамемнону, заплатившему жизнью за длительное отсутствие на родине) почему-то было нужно обозначить свое присутствие на карте мира не чем-нибудь, а взятием Вавилона. Иначе отчего бы он пошел на риск далекого и опасного похода? Можно допустить, что ему было известно: в Городе есть чем поживиться — тогда стоит признать, что слухи о вавилонском богатстве достигли довольно-таки дальних земель. И последнее: вряд ли подобное геополитически неоправданное предприятие можно было с успехом завершить, не будь в Вавилоне серьезных внутренних проблем.

В любом случае, пришельцы из Малой Азии Город взяли и разграбили. Заметим, что рельеф Междуречья не только не давал возможности построить эффективную оборону от нападений с востока или запада (там еще в шумерские времена возвели стену, которую неоднократно подновляли, но стены, как известно, могут защитить город, но не территорию). Однообразный равнинный ландшафт еще и способствовал войнам междоусобным: любое возвысившееся государство немедленно начинало завоевывать соседей, поскольку не видело к тому особых географических преград — естественные границы отсутствовали. Поэтому в какой-то мере расширение территории было способом самообороны. В дальнейшем так же поступали многие государства, не имевшие внушительных природных заслонов — они стремились как можно дальше отодвинуть уязвимые пограничные рубежи от столицы, от центральной, наиболее экономически и политически важной части страны. Спор о том, где, в таком случае, кончаются допустимые превентивные меры, а где начинается неспровоцированная агрессия против соседей, решению не поддается. Заметим лишь, что установить равнинную границу между равносильными государствами сложно и по сей день.

Так или иначе, но вавилонское государство относительно легко пережило первую геополитическую катастрофу. После набега хетты вернулись к себе домой и больше в Междуречье не появлялись, но династия потомков Хаммурапи прекратилась — к власти в разоренном Вавилоне пришли иноземцы-касситы, спустившиеся в Месопотамию с северо-востока. Про дальнейшие несколько веков вавилонской истории известно очень немного: мы опять попадаем в «черную дыру» истории, и сразу на несколько веков.

Странное дело эти черные дыры. Никого не волнует, что события, происходившие на протяжении десятков тысяч лет доисторического существования человечества, включая важнейшие технологические и культурные открытия (изобретение колеса и прялки, выплавка металлов, виноделие и проч.), совершенно неизвестны и почти непонятны. Наоборот, многочисленные пробелы, которыми усеяно историческое (послеписьменное) время, обязательно нуждаются в заполнении, иначе взору предстанет что-то вроде книги с вырванными страницами. Вот еще одна сторона отношения к истории: это — книга, а потому должна подчиняться человеческим книжным законам. Но, говоря о времени древнем (а иногда и не столь древнем), часто невозможно уклониться от неудобного контраста — от избытка информации об одной эпохе и полного ее отсутствия о другой.

Налицо неопределимая, но явная несправедливость. Как будто кто-то — мы или историки? — выполнил долг перед теми предками, о которых известно хоть что-нибудь, и навсегда виноват перед пропавшими во тьме веков, не оставившими после себя черепков или надписей. Может быть, мы это чувствуем так остро, потому что знаем: были и черепки, и тексты, только исчезли, пропали бесследно. Посуду разбили, а листы, папирусы и пергамента сожгли. Но когда-то книга была целой! Даже не книга — библиотека! История — это память людская, и ее провалы особенно болезненно воспринимаются теми, кто ощущает себя частью человечества. Сколько же сочинений и творений людских погибло на памяти любого из последних поколений! Тем легче представить эпоху, в которой следы человеческой жизни, человеческого творчества уничтожались столь рьяно, что от них не осталось ничего.

История касситской Вавилонии не исключение. Данных о ней слишком мало. Это обидно не только из общих, философских или, наоборот, узких, научно-исторических соображений. Дело в том, что есть ощущение, что этот период был очень важным для развития и дальнейшей судьбы вавилонской цивилизации. Чуть ли не самые подробные сведения о нем исходят из египетских и хеттских дипломатических архивов (впервые обнаруженных на грани XIX–XX вв.), в которых сохранились письма тогдашних вавилонских владык. Из них становится ясно, что Вавилония во второй половине II тыс. до н.э. была стабильной и уважаемой страной, что ее тогдашний язык, аккадский, был языком международным, на котором переписывались властители древнего мира, пусть не имевшие никакого отношения к потомкам Саргона Древнего. Посольства из Египта в Вавилон и обратно ходили регулярно и возили с собой разные дары или даже выдаваемых замуж за «царственного брата» принцесс.

Длительное правление одной династии (до середины XII в. до н.э.) дает возможность предположить, что тогда Вавилония окончательно оформилась как государство, а не конгломерат полунезависимых владений, захваченных талантливым царем. Эта же постулируемая стабильность приводит к предположению, что именно в те века вошла в полное цветение вавилонская культура, которая потом в течение долгого времени была главным оружием вавилонян, многократно спасавшим их после страшных военных поражений. Кстати, первой нацией, ассимилированной вавилонянами, стали именно касситы. Их цари постепенно стали принимать аккадские имена, а собственно касситская письменность даже не возникла. В распоряжении ученых есть лишь отдельные касситские слова, вкрапленные в вавилонские тексты, не позволяющие установить, к какой группе принадлежал язык новых царей.

Возможно, что самое интересное событие, подробности которого до нас не дошли из покрытого «черной дырой» середины II тысячелетия до н.э., — это возникновение (или оформление) культа бога Мардука, которого постепенно начинают воспринимать в качестве главнейшего бога не только вавилонского пантеона, но и всей Месопотамии. Именно тогда воздвигается знаменитый вавилонский зиккурат — башня Этеменаки, после неоднократно разрушавшаяся и восстанавливавшаяся, окончательно разобранная до основания не то в греческую, не то в персидскую эпоху, но и поныне существующая в мире человеческого воображения. Примерно одновременно с сооружением башни отливается золотая статуя бога Мардука, которая становится опорной точкой вавилонской религиозной жизни (домом бога является храм Эсагила, а Этеменаки представляет лишь часть обширного храмового комплекса, окончательно не раскопанного до сих пор). Позже обладание статуей станет символизировать власть над Месопотамией и возникнет легенда о том (некоторые ученые относятся к ней с осторожностью), что во время разрушения хеттами Вавилона была похищена и она, но почему-то не увезена в Малую Азию, а брошена на границе, откуда ее с триумфом вернул первый из касситских царей. Что случилось на самом деле, не так важно. Очевидно, что касситам было необходимо завоевать симпатии новых подданных, а также утвердить их в мысли, что пришельцы стали властителями Вавилона в соответствии с вавилонскими же традициями. Возвращение Мардука в Город — первый шаг к ассимиляции касситов и первый шаг к многовековой и, смеем предположить, плодотворной вавилонской стабильности. Очень часто этническая и политическая устойчивость страны не есть плод подавления и абсорбции слабых наций более мощной, а является следствием удачного сплава двух (или нескольких) народов.

Особое место Мардука подтверждается и тем, что именно к нему обращена известная аккадская поэма-жалоба «Восславлю бога мудрости», в которой, как и в упоминавшейся выше «Теодицее», прослеживается мотив непонимания «замысла богов». Впрочем, большая часть текста — монотонное перечисление свалившихся на героя бед, постепенно переходящее в подробное описание симптомов скрутившей его болезни. Ближе к концу поэмы Мардук приносит герою выздоровление («Мардук может возвратить жизнь даже тому, кто уже в могиле»), и тот так же подробно перечисляет молитвы и приношения, которыми он отблагодарил милосердного бога, и, прославляя его, призывает к тому же и остальных. Философская связь поэмы с «Теодицеей» представляется поверхностной: здесь налицо благодарственный гимн богу, не более того. Многочисленные эпитеты, обращенные к Мардуку, и качества, которыми он, согласно тексту, обладает, явно свидетельствуют о его наивысшем положении в вавилонском пантеоне.

С культом Мардука связано рождение идеи о богоданности власти. Этот необыкновенно важный процесс прослеживается с большим трудом. Безусловно, наследниками богов и существами, почти равными им, почитали себя еще цари древнего Ура и многих других городов-государств. Поэтому возвышение различных городов связывалось тогда с переселением в них кого-либо из могущественных богов месопотамского пантеона. Но теперь функция облечения полномочиями власти целиком переходит к Мардуку. Более того, она постепенно распространяется и на иных царей, претендующих на власть над Месопотамией. Эта традиция сохранится до конца вавилонской эры.

Еще одно указание на стабилизацию общества содержится в появлении межевых камней — кудурру, на которых подробно записывались условия разграничения земельных участков. Многие ученые считают, что кудурру стояли не в поле, а в храме, будучи на самом деле вырезанными на камне контрактами или царскими дарственными. Суть от этого не меняется. Проблема владения землей — главнейшая в древних земледельческих обществах — неоднократно становилась предметом острых социальных конфликтов. Возможно, в касситской Вавилонии и эту проблему удалось, по крайней мере, смягчить.

Все это вместе взятое — политическая и общественная стабильность, а также прибыльность вавилонской экономики — не могло не привести к культурному расцвету. Характер его понять невозможно: Вавилон того времени был полностью уничтожен. Создавались ли тогда произведения новые, оригинальные или вавилоняне предпочитали обрабатывать старинные сюжеты или мотивы? Считается, что верно второе, но назвать это упадком нельзя, так как именно тогда приняли окончательную форму наиболее известные литературные творения аккадского гения.

Продолжал существовать и активно использоваться в культурной сфере шумерский язык, к тому времени давно мертвый. Возможно, это является первым хорошо зафиксированным примером уважения к древним и не всегда понятным текстам. В любом случае, шумерский не только оставался одним из государственных языков Месопотамии вплоть до середины 1 тыс. до н.э., но также являлся языком культовым, да и мерилом образованности вообще. По-видимому, его использование для царских надписей (совместно с аккадским, а иногда и с другими языками) несло в себе и сакральный смысл. Шумерский был для Междуречья тем же, чем латынь для средневековых западных европейцев, греческий или церковнославянский — для их восточных соседей, арабский — для мусульман, а санскрит — для индийцев.

Продолжали копироваться древние учебники и справочники, содержавшие сведения по всем областям тогдашней науки. Благодаря этому до нас дошли многие документы шумерского периода. Появилось и важное новшество: годы начали обозначать по имени правящего царя и придавать им порядковые номера. Больше упомянуть почти не о чем, вот разве что в середине XIV в. до н.э. один из касситских монархов выстроил на некотором расстоянии от Вавилона отдельный город (неподалеку от нынешнего Багдада). Тамошний зиккурат (высотой около 60 м) сохранился очень хорошо, и первые европейские путешественники обычно принимали за вавилонскую башню именно его. Вот и все. Знания об этом периоде очень фрагментарны, и непонятно, заслуживает ли он того или нет? Множество древних объектов еще не описаны, не введены в научный обиход. Еще на место археологических находок в общественном сознании значительно влияют обстоятельства их открытия и дальнейшей культурной судьбы. Центральное место царя Хаммурапи в древневосточной истории в немалой степени определено ранним временем обнаружения его знаменитой законодательной стелы и известности, которую она тогда же получила, сразу же оказавшись одним из наиболее сохранившихся, доступных для обозрения месопотамских памятников, обладавшим к тому же совершенно понятной, как поначалу казалось, функцией.

Напомним, что происходит она не из Вавилона, а из Сиппара — крупного административного центра и найдена отнюдь не в Месопотамии. На закате касситского периода, где-то в XII в. до н.э., жившие на территории современного Ирана восточные соседи-эламиты напали на ослабевшую страну и возвратились из Вавилонии с множеством трофеев. В их числе была и стела Хаммурапи, которую победители поместили в столице — Сузах, там, где она спустя почти три тысячи лет попала под французскую лопату. И главное: Вавилон во второй раз (о первом таком событии мы скажем чуть позже) лишился основной святыни — статуи бога Мардука, тоже увезенной в Элам. С этим событием связывают окончательное падение касситской династии, самой длительной за время существования города.

Расположенные на побережье Персидского залива провинции (по-видимому, полностью вавилонизированные) довольно быстро выдвинули новых лидеров, которые пришли к власти в Городе и восстановили почти утраченную государственность. Уже в конце XII в. Вавилон взял у Элама внушительный реванш, подорвав государство соседей на несколько сотен лет вперед. Победоносную армию возглавлял правитель со знаковым именем Навуходоносор (разрушитель Иерусалима будет вторым царственным носителем этого имени).

Убедительная победа над соседями указывает как на некую цикличность истории, так и на наличие у небольшого вавилонского государства значительных денежных и политических ресурсов. Эту мысль подтверждает и сообщение Навуходоносора о том, что первый его поход в Элам был катастрофически неудачным. А ничто так не свидетельствует о жизнестойкости государства, как его способность переносить поражения. Значит, запас прочности у Вавилона был немалый.

Возможность столь быстрого восстановления опять же хочется объяснить вавилонской географией, традицией и прочими подобными свойствами. Есть желание, опираясь на историю других времен и народов, сказать что-то о приходе энергичной провинциальной элиты, сменившей обанкротившуюся столичную династию. Но никаких оснований к этому нет. Источники, как говорится, по этому поводу молчат. Одно обстоятельство очевидно: победы Навуходоносора I произвели громадное впечатление на вавилонян. В частности, он с триумфом вернул на родину статую Мардука. Это событие окончательно установило первенство бога мудрости в вавилонском пантеоне. Успешная экспедиция против Элама была чуть ли не самым громким военным эпизодом вавилонской истории за много веков, поэтому сведения о ней с гордостью передавались из поколения в поколение. Впрочем, не исключено, что силы иноземцев тоже были невелики, и войны, смутные сведения о которых мы имеем, представляли собой грабительские экспедиции-набеги той или иной степени удачности.

Отношения же с другим соседним государством, расположенном на северо-западе, складывались у Вавилона гораздо сложнее и интереснее. Во-первых, соседи эти были сильны и способны к созданию империй; во-вторых, их государство тоже существовало долгие века; в-третьих, они, неоднократно одолевая вавилонян на поле битвы, никогда не могли их уничтожить или даже окончательно подчинить. И, помимо этого, все время подпадали под культурное влияние Города. Потому Вавилону, бывшему на протяжении многих веков стороной оборонявшейся и терпевшей страшные и унизительные поражения, удалось в итоге не просто победить, не только стереть противников с лица земли, но и изъять их из самой истории, из самой главной ее разновидности — устной, народной, популярной истории, куда ассирийцы (а речь идет именно о них) возвратились только в XX в.

При этом первым из раскопанных древневосточных городов была последняя из столиц Ассирии — Ниневия, большинство знаменитых клинописных текстов дошло до нас благодаря библиотеке ассирийских царей, соответствующие залы Британского Музея и Лувра несут в первую очередь отпечаток собственно ассирийской культуры, а наука о древней Месопотамии называется «ассириология». Но этот термин — единственный компонент, в котором хоть какая-то победа осталась за ассирийцами. Миф, как заметил Р. Барт, пожирает реальность. Вот миф о Вавилоне и пожрал в том числе всю ассирийскую историю. И никакие сложнокомпозиционные военно-победоносные рельефы, крылатые многоногие львы и быки с человеческими головами, выставленные в знаменитых музеях, этого не изменят. В течение двух тысячелетий о существовании Ассирии было известно только из Библии, но место Ассирии в библейской истории и мифологии несравнимо меньше вавилонского. Легенда об Ассирии не существует.

Эпическая схватка между двумя великими государствами продолжалась почти тысячу лет и разрешилась в одночасье. Чтобы разобраться в этой исключительно важной для истории человечества борьбе, перенесемся в верховья Евфрата, примерно в XIV–XIII вв. до н.э., когда в Вавилонии правили касситы, а аккадская культура аккуратно и неспешно оформляла свои тексты, верования и научные открытия.