Оправдание жанра

Можно определить нашу книгу как очерк истории двух Вавилонов — реального и легендарного. Однако «историй» тоже бывает несколько, поэтому этот вопрос требует уточнения. Обычно при слове «история» на ум первым делом приходит дискурсивная история — связное изложение событий. Это понятие включает и собственно научную историю, поскольку отражать события можно как при помощи компилятивного набора дат, так и путем вдумчивого описания сложнейших социальных, этнических или культурных переворотов, происходивших на гигантских географических пространствах и занявших не одно столетие. Но в любом случае эта история опирается на материальные источники, излагается в определенной последовательности и — в идеале — с максимально возможным приближением к истине. Основывается она, в первую очередь, на фактах, а во вторую — на построенные на этих фактах теории и гипотезы.

Помимо дискурсивной истории, существуют еще два ее типа. Первой упомянем ее наиболее «антифактическую» разновидность, которую иногда называют мнемонической историей, проще — историей устной, а в более широком смысле — историей традиции, образа, идеологии. Частью культурного багажа любого человека являются образы прошлого — образы исторические, что часто означает память о событиях, которых попросту не было, о лицах, которые не существовали, и о многовековых традициях, выдуманных вчера или позавчера.

Выдуманных ли целиком? Скорее всего, нет. Возможно, человек, иногда даже того не желая, просто немного подгоняет историю под себя, под свои верования, мировоззрение, мироощущение, под что-то духовно привычное, существовавшее очень давно, почти изначально. Древнее предание, статичная формула, описывающая бытие, и приемлемая во все времена, но не объясняющая и не стремящаяся ничего объяснить — это разве не миф? Поэтому, пусть условно, назовем такую историю еще и мифологической или даже легендарной, осознавая, впрочем, что попеременное использование всех этих терминов может вызвать усмешку у знатоков предмета. Но ведь в том-то и дело, что культурная память общества иногда полностью легендарна, т. е. основана на небывшем. Чаще же она все-таки отражает реальное прошлое, но лишь в некоторой степени, одновременно питаясь вечно меняющимся настоящим. Принадлежащий коллективной памяти социума исторический образ почти никогда не рождается и тем более не сохраняется случайно без всяких к тому причин или побуждений. Поэтому мнемоническая история отнюдь не полностью противоречит истории дискурсивной, но путать их нельзя. Не забудем также, что с течением времени образ, существующий только как часть мифологической истории (не имеющий документальной основы) сам по себе становится фактом, после чего частью научной истории становится факт существования того или иного образа.

Откуда берется внефактическая, мнемоническая история? Чем она питается, поддерживается? Источника, по-видимому, два. Первый — желание простоты, а второй — желание красоты. Если первый компонент назвать присущей выросшему ребенку жаждой сказки, то второй есть следствие того, что слушатель обязательно будет настаивать на том, чтобы сказка была красивая или, по меньшей мере, хорошо рассказанная. Человеку свойственно любой дискурс, любой рассказ сводить к мифу — чему-то статичному и хорошо известному. Тем понятней такой рассказ, тем он легче запоминается, тем дольше живет во времени.

Красота же оправдывает миф, закрепляет его, действуя не на присущее каждому из нас коллективное бессознательное, а на сугубо индивидуальное эстетическое чувство. Закрепленным эстетически может быть только образ, дискурсу это недоступно. Связное изложение обыденной истины неинтересно ни художнику, ни зрителю. Художник, наперекор Платону, никогда не подражает действительности, особенно исторической. Он и не может описать ее во всех деталях, подробностях, временных изменениях. Любой художник питается ограниченным материалом, вдохновляется конкретным событием, образом. Для него это — лишь повод, подсобный инструмент творчества. И не это разделяет мастеров и ремесленников — один и тот же сюжет можно использовать для проникновения в глубины бытия и для сооружения дешевой бутафории. Как известно, все дело в самом художнике, но нас сейчас больше интересует зритель. Зритель же, особенно средний, как правило, нетребователен. Он зачастую успевает уловить лишь самую малость, самую поверхность. Он ждет не описания всего бытия, а только лишь детали, но обязательно яркой и интересной. Картина или даже многотомный роман, в подробностях изображающие Столетнюю войну, невозможны, произведений же искусства, посвященных Жанне д'Арк, пруд пруди. Что же лучше известно обществу — причины, ход и результаты реальной Столетней войны или легенда о Жанне? И почему?

Ответ на эти вопросы приводит к рассмотрению третьего вида истории — истории культурной. Обычно под культурой человечества понимают многочисленные камни, расставленные по музеям, тексты, полотна и прочее, — но это, скорее, ее продукт. Продукт культуры эстетической, которая отражает неопределяемое наукой стремление человека к прекрасному, и культуры этической — системы накопленных человеком знаний, влияющих на его, человека, поведение и на поведение образуемых им сообществ. Эстетический и этический опыт человека, а также накопление им конкретных знаний об окружающем мире (наука) и составляет человеческую культуру. Во временном измерении наука, как правило, движется прямолинейно и любит преемственность; этика держит путь по синусоиде, с многочисленными и не всегда объяснимыми повторами ошибок и находок, часто бесповоротно отказываясь от каких-то ориентиров, чтобы через несколько столетий к ним вернуться, а искусство, даже будучи загнано в те или иные идеологические или рыночные рамки, стремится двинуться куда угодно, лишь бы не повторить предшественников, особенно ближайших.

Говоря это, мы имеем в виду творчество мастеров наиболее крупных, тех самых, что одновременно отражают свое время и преодолевают его. Поскольку общество очень часто требует от искусства не новизны, а именно подражания известному, установленному. Такая ситуация — необходимость следовать установленным образцам в искусстве (канону) — всегда приводит к быстрой деградации соответствующей области или школы. В то же время искусство почти никогда не может развиваться без осознания своих предыдущих достижений. Оно одновременно и питается своим прошлым (наилучшие образцы которого называются классикой), и отталкивается от него, желая в идеале не только достичь преемственности по отношению к классике, но и избежать зависимости от нее, которую обычно называют подражательством или эпигонством. История искусства — это, главным образом, история творчества великих художников, тех, кто сумел преобразить время. Часто (или почти всегда) именно такие мастера заставляют нас обратить внимание на ту или иную историческую эпоху. Голландия XVII в. для нас в первую очередь — страна Рембрандта (хотя не каждый голландец с этим согласится), а для всего мира (за исключением, быть может, французов и русских) наполеоновское вторжение в Россию — лишь фон толстовского романа.

Какая же из трех историй — дискурсивная (обычная или повествовательная), мнемоническая (образная или мифологическая) и культурная — наиболее интересна? Можно ли рассматривать их по отдельности? А если нет, то хватит ли сил коснуться всего многообразия предметов, в них заключенных?

Нам кажется, что наиболее значимой является культурная история, ибо любая эпоха ценна настолько, насколько обогатила мировую культуру. И многие образы-мифы (кроме некоторых, почти биологически-первобытных, архетипических) никогда бы не жили столь долго, не будь они закреплены эстетически в произведениях искусства. В дискурсивной истории мы тоже подсознательно ищем новеллу или роман, басню или эпиграмму — работу художника, плод его творчества. Именно культурная история является объединяющей, транснациональной и общепонятной, потому что любовь к прекрасному, по-видимому, у человечества в генах. Дискурсивная же история у каждого королевства своя, близких соседей трогающая лишь отчасти, а дальним и вовсе неинтересная. Мифы же у самых разных землян, наоборот, довольно похожи.

Кроме того, историю фактическую можно фальсифицировать. Иногда этот процесс возводится в ранг идеологической необходимости и потому проводится весьма искусно, что включает скрупулезное уничтожение не соответствующих ей документов. А вот историю культурную сфальсифицировать нельзя, поэтому она представляет гораздо более верный ориентир и наилучший критерий ценности исторических личностей, итога деятельности тех или иных цивилизаций.

Наша историческая память есть память культурная. Она довольно давно начала отражаться в конкретных документах и монументах — так вернее. Это оказалось нужно человечеству, чтобы не потеряться во времени. Поэтому устные предания уже несколько тысяч лет назад уступили дорогу памятникам запечатленной мысли, которые переписывали и даже перечитывали. В ином случае связующая нить культурного времени рвалась — исчезновение текстов влекло за собой исчезновение читателей, и наоборот. Ведь чтобы быть, надо помнить себя, а чтобы помнить, надо постоянно вспоминать, кто ты такой. Каждое поколение проводит эту работу заново. Культура и письменная история как ее часть есть инструмент вспоминания, борьбы с небытием. Фиксируя что-либо во времени, мы обозначаем свое место в истории, продлеваем существование своего настоящего, позволяем будущему не забыть о прошлом.

Любой вспоминательный инструмент — не только техническое приспособление, но и предмет культуры. Его место в культурной иерархии, в свою очередь, определяется тем, что именно он отражает и насколько интересен, т. е. вечен, предмет отражения. Как известно, Монтень начал создавать «Опыты» с того, что записывал краткие отзывы о прочитанных книгах, ибо вследствие мозговой травмы страдал провалами памяти и часто не мог вспомнить, читал ли он тот или иной классический труд. В результате его личный «инструмент вспоминания» стал частью мировой культурной памяти. Почему? Каким образом? Ведь легко представить человека, делавшего точно такие же пометки в своей обширной библиотеке, но не ставшего великим философом.

Разница здесь подобна той, что существует между зеркальным отражением человека и его портретом, выполненным великим художником. Отражение статичное навсегда останется только мифом, отражение творческое, воссоздающее, а точнее — создающее новою реальность, новый образ, есть расширение прежде существовавших границ, в том числе временных. Культура — это всегда воссоздание и создание одновременно.

Потому назовем нашу книгу очерком культурной истории. Однако отталкиваться от культурной истории сложно. В силу смутных законов своего развития она представляет собой очень неустойчивую точку опоры. Поэтому двинемся вдоль ленты времени, т. е. традиционной повествовательной истории, и знакомой каждому истории устной, постоянно, впрочем, помня, что, не будь произведений искусства, зафиксировавших те или иные времена и образы, мы бы о них забыли навсегда.

Будем ли мы пытаться что-то разоблачить и опровергнуть, установить истину? Вряд ли — ибо, во-первых, истина недостижима, а во-вторых, она находится в совсем другой плоскости по отношению к мифу. Да и что остается от цивилизаций, кроме мифа? Кроме культурной памяти, образа, легенды или еще чего-нибудь, способного сохраниться во времени? Что останется от этой книги, если останется, кроме мифа о ней?

Вообще, не следует ставить перед собой недостижимых целей. Один остроумный философ прямо указывал, что не стоит пытаться объять необъятное, поэтому не стоит ждать от нас подробной сводки всех упоминаний о Вавилоне и вавилонских символов, а также их придирчивого обсуждения. Наша задача много скромнее. Мы будем смотреть на несколько тысяч лет человеческой истории как бы в подзорную трубу, т. е. наблюдать только то, что содержится в нашей культурной памяти и с каким угодно увеличением, приводя минимальное количество дат и имен, за исключением самых важных. Ибо «углубляться и говорить обо всем и исследовать каждую частность — свойственно начальному писателю истории. Тому же, кто делает сокращение, должно… преследовать только краткость речи и избегать подобных изысканий».

Оттого особое внимание будет уделено событиям, или образам, которые известны любому читателю и которые, в силу ряда обстоятельств, могут играть заметную роль в его мировоззрении или миропонимании. Однако нельзя избежать и рассмотрения образов-событий, менее известных, но не менее значимых, поскольку интересовать нас будет не как, а почему! Ответа на сей вопрос мы не найдем, но, может быть, сумеем к нему хотя бы чуть-чуть приблизиться. «Начнем теперь повествование, ибо неразумно увеличивать предисловие к истории, а самую историю сокращать».