9

Автобусную остановку видно издалека. Это просто табличка и стоящая перед ней скамейка. Прямо на главной улице. «Остановка автобуса. Нойзеелен» — написано на табличке. Скамейка сделана из темного бука. В трещинах вода, оставшаяся после вчерашнего дождя. На асфальт изредка стекают капли. На самом краешке сидит пожилой господин. Сухопарый. Волосы цвета соломы растрепаны. На нем зеленый плащ до пят. Из-под плаща выглядывают черные блестящие полуботинки. Плащ застегнут на одну-единственную пуговицу. Старик поднимает голову и смотрит, как мы приближаемся. Впереди Янош. За ним Флориан, оба Феликса и Трой. Сзади я. Все остальные ждут у таблички. Лицами уткнулись в расписание автобусов.

— Вы из замка? — спрашивает старик глубоким, сильным голосом.

Парни оборачиваются. Заговорил Шарик.

— Да, — ответил он, — нам разрешили.

Старик сосредоточился. Глаза заблестели. Он поджал губы.

— Не стоит обманывать старика. Старик может быть глух. Может быть слеп. Он может быть инвалидом. Но в этой жизни он спел так много песен, что в заблуждение его не введешь. Никто вам ничего не разрешал. Я прав? Вы просто дали деру.

— Дали деру? — переспрашивает Шарик. — Ну да, и это тоже.

— Спел так много песен? — повторяет Янош. — Каких еще песен?

— Уникальных песен человеческого бытия. Тех, которые не утаишь: о печали, о радости, о ветре.

— Ветер-то тут при чем? — Это уже я.

— Ветер смешивает печаль и радость. Если нужно, он рвет связи. Или сгребает всё в одну кучу. Называй как хочешь.

— Вы, наверное, мудрец или ясновидящий? — интересуется тонкий Феликс.

Старик смеется. Его смех похож на приближающийся дорожный каток. Прокладывает себе дорогу, несмотря ни на что. Парни начинают украдкой озираться. Я сажусь на скамейку.

— Никакой я не ясновидящий, и даже, насколько понимаю, совсем не мудр. Я просто старый человек. Но я видел жизнь. А этого вполне достаточно, чтобы понимать, когда в супе не хватает перца.

— А мы тоже когда-нибудь станем такими же? — спрашивает Шарик.

— Какими?

— Ну… Э-э-э… В смысле… Старыми?

— Старым ты, дружок, наверняка когда-нибудь станешь. Такова жизнь. В тебе состарится все: и душа, и сердце, и мысли. Даже если сам ты будешь меняться очень медленно, мысли твои все равно изменятся. И мечты тоже. Когда-нибудь они состарятся. Так же, как и ты.

— Но когда они состарятся, какими они будут? Хорошими? — опять спрашивает Шарик. — Почему мечтам обязательно нужно стариться?

— Чтобы оставить жизнь позади.

— Чтобы оставить жизнь позади? Не понял. Разве, чтобы получить что-то новое, обязательно оставлять старое позади?

— Думаю, что да. Иначе не будет движения.

— А зачем двигаться? Пусть все остановится! — говорит Шарик. — Зачем мы все время идем вперед? Мы ведь с таким же успехом можем и остановиться. Перевести дух. Спокойно рассмотреть то, что уже получили.

— Нет, так не выйдет.

— Почему? — спрашивает толстый Феликс.

— Потому что тогда пришлось бы остановиться всему. Если мы будем спокойно рассматривать то, что уже получили, то ему тоже придется остановиться. А если мы будем стоять на месте, то не получим больше ничего. Вечный покой. Мальчик мой, скажи откровенно, что бы ты выбрал — вечный покой или вечное движение?

— Вы только что спели песню жизни? Я прав? — спрашивает Шарик. — Ее поют все, кто состарился?

— По-разному. Состарится человек или нет — решает случай. А кому петь песню — решает только Бог. Все очень просто.

— И это, по-вашему, просто? — спрашивает толстый Феликс. — Уж больно запутано. Мне кажется, я никогда не буду старым и никогда не буду петь никаких песен жизни. На самом деле гораздо проще жить в мире, которого не понимаешь. Не буду я старым. Старость — это для меня слишком крези. Лучше уж оставаться самим собой. Феликсом Брауном. Лет мне шестнадцать. Рост метр шестьдесят четыре. Вот и всё.

— Всё решает случай, — повторяет старик.

— Какой там случай! — возражает Янош. — Нет ничего случайного. Есть только судьба.

— Разве нас с вами свела судьба?

— Может быть. А может, нам просто не повезло. Мне шестнадцать. Жизнь продолжается. И мне совсем не хочется, чтобы люди, ушедшие дальше меня, объясняли, как идти вперед. Последние шестнадцать лет я продвигался вперед без вашей помощи и, скорее всего, следующие, даст Бог, лет шестьдесят пять буду вынужден двигаться без ваших советов. Поэтому оставьте меня в покое. Очень хорошо, что вы поете песню жизни. Сходите в дом престарелых и научите пению тамошних постояльцев. Вот они обрадуются! А мне дайте жить. И сами живите. И так все плохо. Мы только что сбежали из интерната. И мне кажется, что нам еще понадобятся наши молодые жизни. И чешите отсюда со своей вонючей песней жизни!

Глаза Яноша сужаются. Он злится.

— Ваш приятель всегда так груб?

— Натурально. Ведь это он изобрел слово «грубость», — отвечает Шарик.

— Когда я сам был наверху, в интернате Нойзеелен, у нас тоже был один такой. Наш предводитель. Такой же грубый. Ксавьер Милс. Не знаю, что из него вышло. По-моему, он стал скульптором или что-то в этом роде. Давно. В Мюнхене. Я не слышал про него уже лет пятьдесят. Может, его и в живых-то нет. Как я понимаю, остался только я. Вот так. Жизнь есть жизнь. Говорите, вы удрали? А где будете ночевать? Если вы направляетесь в Мюнхен, то, насколько я могу судить, перспективы у вас самые печальные. Там быстро ничего не найдешь. Я бы не советовал ночевать на скамеечках в парке. Мюнхен опасен. Особенно ночью. Вокруг шныряют забавные типы. Не исключено, что вам лучше всего остановиться у меня. У меня маленькая квартирка. Конечно, места немного, но вам хватит. По крайней мере, ничего не случится. В этом можете быть уверены. Я живу там уже двадцать пять лет. Один. И еще ни разу со мной ничего не случилось. На кладбище Нойзеелена, где похоронена моя жена, и то опаснее. Насколько я помню, у меня есть даже пара одеял.

Шарик, Флориан и тонкий Феликс оборачиваются. Они в сомнении. Янош делает страшное лицо. Подсаживается ко мне.

— Не нравится мне этот старикашка, — шепчет он, — какой-то смешной. Что-то в нем не так. Не хотел бы я оказаться в его квартире. По-моему, он шизанутый.

— Ну, этого мы не знаем. Может быть, это просто общительный пожилой человек, который желает нам только хорошего. Слышал, он и сам учился в Нойзеелене. Вполне возможно, что он хочет нам помочь. Наверное, ему понятны наши проблемы, он же вроде ясновидящего.

— Трепло он, а не ясновидящий. Мама всегда говорила, что болтунов лучше не слушать. От них следует держаться подальше.

— Тогда и от тебя самого следует держаться подальше. Все мы болтуны. Он просто старый.

— Вот именно. Он старый, а мы молоды. Не состыковывается. И никогда не состыковывалось. Старики ко всему относятся по-другому. Терпеть нас не могут. А мы их. Да ни один пацан во всем мире не потащился бы с этой развалиной в Мюнхен. И что он тут забыл? Ведь живет-то он в Мюнхене!

— Может быть, он приезжал на могилу жены. У него наверняка была причина здесь появиться.

— Не верю я во все это. А вдруг он самый обыкновенный стукач из интерната? Возьмет и заложит нас.

— Ничего не заложит. Давайте поедем с ним. Фло и остальные тоже так думают. Правда, парни?

— Мы едем со стариканом, — говорит толстый Феликс, — мужик без базара. В любом случае, это лучше, чем ночевать на скамейке в парке. У него мы совсем неплохо устроимся, мне так кажется. Ты с нами, Янош?

Глаза Яноша мрачнеют. В них полыхают молнии.

— Может быть, кто-нибудь сумеет мне объяснить, почему, какое бы дерьмо ни появилось, первыми в него вляпываемся именно мы?

— Потому что мы живем. И потому что мы молоды, — говорит Флориан.

— Это не аргумент.

— Ничего подобного. Самый аргументный аргумент. Мы просто живем в этом мире. И пока мы здесь, мы имеем полное право первыми вляпываться в любое дерьмо.

— А ты, Леберт, ты тоже так считаешь?

— Думаю, что это правильно.

Толстый Феликс подходит к пожилому господину.

— Мы поедем с вами. Через пять минут автобус.

Янош смотрит на небо. Уже довольно темно. Перед нами мрачная и одинокая главная улица. Мне немного страшно. Чертовски захватывающие обстоятельства. Так я еще никогда себя не вел. Хотя, по-моему, так говорить я могу в конце каждого дня, проведенного в интернате Нойзеелен. Все время что-то чертовски захватывающее. Всё в новинку. А ведь я здесь уже целых четыре месяца. Удивительно, как быстро летит время.

— Я знаю, что я ничего не знаю, — подает голос Янош. — Так, кажется, сказал какой-то философ?

— Понятия не имею. А это обязательно нужно знать? — говорю я.

— Что обязательно нужно знать? Что ничего не знаешь?

— Да нет. Обязательно нужно знать, кто это сказал?

— А-а-а. Ну да, я думаю, что это нужно обязательно знать.

— И кто же это сказал?

— Понятия не имею. Но в принципе, не все ли равно. Кто такие философы — пустобрехи какие-то! Думают, что должны что-то объяснять. Да разве вообще нужно что-то объяснять! Достаточно только посмотреть вокруг. И сразу понятно, что мир очень красив. А все их высказывания — это полный бред.

— Наверное, Янош, ты прав. Хотя выражением «Я знаю, что я ничего не знаю» в любой момент можно воспользоваться, например на уроке математики.

— Но ведь это совсем не про математику!

— А про что же?

— Про нас.

— Про нас?

— Да, про нас. Чтобы дать понять, что совсем не нужно что-то знать, чтобы быть крези.

— В этих словах нет ничего общего с крези.

— Ничего подобного. Они и есть крези.

— Я этого высказывания не понимаю. Может быть, оно слишком уж крези. Главное, что все продолжается. И все мы найдем свою дорогу.

— Свою дорогу в Мюнхен?

— Свою дорогу куда угодно. Ты разве не хочешь куда угодно?

— Я думаю, что каждое место, где мы находимся, это и есть куда угодно. Надо только это понять, и тогда сможешь жить в сторону этого самого куда угодно.

Издалека приближается свет фар. Он быстро надвигается на главную площадь. Мощным широким лучом квадратные огни ощупывают перед собой асфальт. Дизельный мотор завывает, перед табличкой останавливается рейсовый автобус. В нем не меньше двенадцати метров. На боках — реклама. Минеральная вода с чрезвычайно благотворным эффектом. Двери автобуса открываются автоматически. Красно-синяя этикетка животворной минеральной воды едва видна из-за темно-коричневого плексигласа. Входим в салон. Сначала Флориан, потом оба Феликса, Трой и Янош. Пожилой господин и я оказываемся в арьергарде. Господин задерживается на ступеньках. Оборачивается, глаза блестят. Протягивает мне руку. Хватаюсь за нее. Мне в ладонь впиваются длинные неухоженные ногти. Отпускаю руку с огромным облегчением.

— Я еще даже не представился. С моей стороны это непростительная невежливость. Меня зовут Замбраус. Марек Замбраус. Имя непростое. Сам знаю. Зато оно хорошо запоминается.

Замбраус поворачивается к водителю.

— Два билета до Розенхайма, будьте добры!

Водитель выуживает из ящика рядом с рулем два розовых билета и протягивает их Замбраусу. Тот подходит к голубому компостеру. Когда он вставляет туда квадратики, раздается громкий звук. Один билет старик сует в карман, второй протягивает мне. На нем голубая надпись: «Остановка Нойзеелен». И время. Уже 19.15.