Я сидел в одиночестве на верхнем этаже «Трех залов». Снизу из «Каминного зала» до меня доносился разговор двух посетительниц, обсуждавших женские проблемы. Я отодвинул в сторону пустое блюдце, на котором тщательно подчистил остатки шоколадного пирожного. На соседнем стуле лежал пластиковый пакет с эмблемой норвежской торговой фирмы. Содержимое его было, однако, куплено на Оксфорд-стрит в Лондоне.

Полтора месяца кожаная куртка пролежала на таможне. Я и не вспоминал эту историю, пока не обнаружил в бумажнике чек на другую куртку, которую купил на распродаже в Тронхейме год назад. Этот чек, а еще автобусный билет тронхеймской компании общественного транспорта и скрученная шоколадная обертка помогли мне ввезти сувенир из Лондона без уплаты пошлины.

Однако куртка едва не оказалась на аукционе забытых вещей. Голова у меня была занята другими событиями.

Но теперь они ушли в прошлое.

И куртку я успел получить.

Возможно, мне и следовало бы испытывать угрызения совести. Я ведь надул норвежское государство на несколько сотенных. Но я не раскаивался. Государство и так слишком задолжало своим изгоям. И раз уж таможенники всегда в первую очередь охотятся за людьми с цветом кожи, отличающимся от обычного, то разве нет у нас права взять свое, когда нам предоставляется для этого шанс, права на то, чтобы откупиться от придирок.

Сколько разных способов я придумал для ситуаций, когда родство с чернокожей бабушкой обычно доставляет одни неудобства. Массу мелких трюков, гарантирующих те преимущества, каких не может мне обеспечить цвет кожи. С годами я наловчился использовать предрассудки норвежцев. Потому что я сам норвежец. Потому что я думаю как тронхеймец.

Нет, я не раскаивался. Но и привычной радости по поводу удачно проведенной акции не испытывал.

Как будто и куртка с Оксфорд-стрит, и мои изыскания в области норвежских предрассудков перестали быть важными.

Я решил повесить куртку в пустой платяной шкаф в комнате для гостей. Пусть там повисит пока.

Внизу собеседницы переменили тему разговора.

— Но ведь он такой приятный и обходительный! — сказала одна из спорящих.

— Я и не утверждаю, что он с нею груб, — ответила другая. — Я этого не говорила. Да и ничего, кроме этой сцены, не видела.

— Так в чем тогда его упрекают? Разве он не вправе потребовать, чтобы она не слонялась по городу, когда его нет дома? Ты же знаешь, ему по работе приходится много ездить. Так почему, ты думаешь, у него нет оснований опасаться, что она все вечера станет проводить в городских дискотеках? Понимаешь, они не совсем такие, как мы, эти азиаты. У них другая культура.

— Я о корейской культуре никакого представления не имею. Но разве молодой женщине нельзя иногда одной куда-нибудь сходить, встретиться со сверстниками? А сейчас стоит ей с ребенком пойти погулять, как тут же с ней свекровь или свояченица выходят, следят, чтобы она дальше двора не ходила.

— Нет, ты преувеличиваешь. Ведь просто здорово, что они о ней так заботятся. Ты же знаешь, в какие переделки женщина с такой внешностью, как у нее, может попасть, даже в этом городе.

Я отключился от их разговора, достал «Дон Кихота» Мигеля де Сервантеса Сааведры, прочитал небольшой эпизод битвы с ветряными мельницами, стал листать дальше.

«И как змею нельзя винить за то, что она ядовита, ибо яд, которым она убивает, дала ей сама природа, так и я не заслужила упреков за то, что я красива. Ведь красота честной женщины подобна далекому пламени или острому мечу: она не жжет и не ранит, пока к ней не приближаются. А если чистота — одна из добродетелей, наиболее украшающих душу и тело, то почему же женщина, любимая за ее красоту, обязана потерять свою чистоту, чтобы удовлетворить желания того, кто единственно ради собственного удовольствия всеми силами и способами добивается, чтобы она ее потеряла?»

Мне показалось, что это написано об Акселе Брехейме. Нет, он не был женщиной и не был особенно красив. Но он никогда не пытался обжечь или пронзить мечом тех, кто не приближался к нему. Да и честен он был — по-своему.

Я снова прочитал этот небольшой отрывок, но Цельной, связной картины у меня так и не получилось.

Наконец я отложил книгу, спустился вниз, взял еще одно шоколадное пирожное и уже потом углубился в рассказ о рыцаре с переломленным копьем, всегда готовом пожертвовать собой в борьбе за справедливость и добродетель.