Не помню, чем я занимался все эти праздники. Большую часть времени, наверное, изучал узор на обоях в гостиной. А в один из дней достал лыжи и отправился на прогулку в Бюмарк, но в рассеянности наскочил на елку. И в результате сломал лыжи и вывихнул правую ногу. Звонили Педер и Леонарда, приглашали отпраздновать их брак по расчету. Но я не был особенно расположен к общению.

В ночь на воскресенье мне приснился Марио.

Проснувшись в понедельник утром, я попытался встать с постели на правую ногу. Попытка не удалась. Я вызвал такси и поехал к врачу. Он наложил неподвижную повязку, заказал мне костыли, выписал какие-то рецепты и запретил принимать алкоголь.

Я ненавижу болеть.

Дома я, разумеется, проковылял в подвал, где два года хранилась почти готовая модель фрегата «Мария-Лючия». Но работа над малюсенькими деталями палубной надстройки не принесла мне никакой радости. Час спустя я махнул на это дело рукой.

Путь на верхний этаж доставил мне немало мучительных минут.

Перед гостевой комнатой я долго простоял, прежде чем войти. Я не был там с тех пор, как умер Марио. И вообще собирался запереть ее и выбросить ключ.

Я вошел в комнату.

Вещей было немного. Желто-коричневый чемодан, брюки на спинке стула, роман П. Д. Джеймса на ночном столике, пара туфель под кроватью, семейная фотография и несколько листков бумаги на столе у окна, католическое распятие на стене.

Я присел на незаправленную постель.

Прошло пять минут, а может, и целый час.

Потом я обследовал шкаф. Нашел там одежду. Туалетные принадлежности. Сувениры из Тронхейма. Недорогие.

Я вспомнил, как Марио считал деньги. Когда-то давным-давно.

Чемодан оказался пуст.

Я переложил брюки на постель и сел на стул. С этого места я не мог отчетливо разглядеть фотографию, но узнал на ней и Марио, и Марселу. Это была большая семья — в полном сборе.

Среди бумаг я нашел неоконченное письмо на тагальском языке. И кроме того, четыре письма к Марио, тоже на тагальском. Остальные листки были чистые, за исключением одного.

На нем я увидел четыре кружка. Внутри верхнего были две буквы «РМ». Сбоку — слово «Филконтакт». От этого кружка косые стрелки вели к двум другим, по одному в левой и правой половинах листка. В левом было написано «БЛ» и «Л», в правом — «КФ» и «М». Их соединяла линия со стрелками в оба конца. В самом нижнем кружке изображен вопросительный знак. К нему также вели стрелки от двух боковых. Кружки с «РМ» и вопросительным знаком были соединены пунктирной линией.

Внизу было написано два слова: «Safe» и «Intsik».

Я положил листок на стол.

И в этот миг решил, что больше никогда не буду выступать в роли сыщика-дилетанта.

— С буквенными символами все ясно, — сказал Педер. — «РМ» — это Рагнар Мюрму. «БЛ» и «Л» — это Бьёрн Уле Ларсен и Леонарда. «КФ» и «М» — это Кольбейн Фьелль и Марсела. Что означает вопросительный знак, понятно само собой.

— Убийцу, — подсказала Леонарда.

Она произнесла это так, что в комнате стало холодно.

— Марио изобразил на бумаге то, что ты все время утверждал, — подвел итог Педер. — Что между убийством Кольбейна Фьелля и Бьёрна Уле существует некая связь.

Леонарда носила на запястье золотой браслет. Теперь она его сняла. И так сжимала в руках, что я испугался, как бы украшение из податливого металла не потеряло форму.

Я мерз, хотя от камина в углу исходило тепло пылающих березовых поленьев.

— Вопрос в том, — задумчиво произнес Педер, — какое место в этой схеме занимает наш добрый друг Мюрму. Возможно, на самом деле должно быть три кружка, а не четыре.

— Потому что он ко всему этому не имеет никакого отношения? — спросил я.

— Нет, — ответил Педер, — потому что он имеет ко всему этому слишком большое отношение.

Я подложил в камин еще один полешек. Придвинул стул ближе к огню.

— Или, может быть, надо добавить еще один кружок, — продолжал Педер. — Кружок с «МД», то есть Марио Донаско. Вдруг его убили не случайно, не потому, что он застал грабителя на месте преступления.

Он поднялся и стал ходить взад и вперед по комнате, точно погруженный в глубокие размышления.

Потом он остановился.

— Дом возле Йонсватнета. Сколько до него идти от дороги по глубокому снегу?

— Две-три минуты, — ответил я.

— А от дома дорога видна?

У меня перед глазами возник освещенный полицейским прожектором белый прямоугольник на фоне ночного неба.

— Да, — подтвердил я.

— В доме было темно, когда ты парковался?

— Да. Мы бы увидели свет в окнах. А так все было черным-черно.

— Ты долго возился, когда Марио ушел?

— Три-четыре минуты.

— И все это время у тебя в машине горел свет?

— Да.

— Иными словами, вор, которому вряд ли хотелось, чтобы его застали, не мог не увидеть машину?

— Конечно, ты прав.

— Значит, он имел достаточно времени, чтобы смыться. И ему вовсе не было нужды ждать, чтобы проломить свидетелю голову?

— Если он действительно нас обнаружил, то не было.

— Ведь совсем немного времени надо, чтобы выбежать из дома, вскочить на лыжи и скрыться в лесу. В худшем — для него — случае вы с Марио увидели бы какое-то неясное пятно среди деревьев, но, разумеется, никак не смогли бы его опознать впоследствии.

— Конечно, ты прав.

Педер сел, потянулся за пачкой «Принца» и спичками, вставил в рот сигарету, вынул спичку, закурил. И все это проделал одной рукой. Потом он сказал:

— Убийца, видимо, находился в темном доме, наверняка видел машину и наблюдал, как Марио идет по снежной целине. Должно быть, он ждал. С умыслом.

Я знал, что всего моего запаса дров не хватит, чтобы согреть меня.

— Шел бы ты со своими версиями в полицию, — сказал я. — К Морюду. Я больше и слышать об этом ничего не хочу.

Зазвонил телефон. Это оказался Ронни Хюсбю.

— Здорово, орел! — весело сказал он. — Так ты, значит, говоришь, случайно ко мне заглянул в ту субботу. И вконец перепуганный Мюрму мне тоже случайно позвонил в понедельник? Ты можешь себе представить, о чем он хотел со мной поговорить?

— Могу, — ответил я.

— Он заявил, что его достали один смуглокожий тип, говорящий на чистейшем трённелагском диалекте, и еще брат той, что сидит в тюрьме за убийство собственного мужа. Якобы эти двое в компании с одним блондинистым ловкачом, который сам входит в «Филконтакт», и, возможно, еще одним мерзким субъектом по имени Ларе Рённинг, плетут заговор. С целью погубить все филиппинско-норвежские клубы знакомств, и прежде всего «Филконтакт» и самого Мюрму.

— Вон оно что, — сказал я.

— Мюрму предупредил, чтобы мы с Алис ни в коем случае не входили во взаимодействие с этими деятелями, ибо ими движут идеи коммунизма, Женского фронта и сам дьявол.

— Вот в этом он прав, — согласился я. — В особенности насчет последнего.

— Я читал в газетах о том, что случилось с этим Марио Донаско, — сказал Ронни. Голос его посерьезнел. — Жуткая история.

— Да.

— Я тебе звоню, потому что тут кое-что намечается, — продолжал Ронни. — Вчера я снова говорил с Мюрму по телефону. Сперва он, как попугай, повторил всю эту бодягу из субботних и сегодняшних газет.

— Я в последнее время газет не читаю.

— А надо бы. Уж больно интересная дискуссия завязалась. Ну ладно. В общем, он меня для начала снабдил информацией, дескать, какие ужасные типы давали интервью и облили грязью все браки между норвежцами и филиппинками, заключенные через «Филконтакт», а потом наконец перешел к сути дела. А она в том, что через два дня, в четверг вечером, в городе пройдет встреча с одной филиппинкой из какой-то католической благотворительной организации в Маниле. Мюрму пронюхал, что команда из «Дагсревюэн» приедет снимать сюжет, вот у него и появилась мысль воспользоваться этим прекрасным случаем и публично объяснить свою точку зрения. Или, может, наоборот, ребята из «Дагсревюэн» пронюхали, что Мюрму хочет выступить на этой встрече, и поэтому приедут. А может, верно и то и другое.

— Возможно.

— Я думал, тебя эта встреча заинтересует, — сказал Ронни.

— Я теперь человек вне общества, — ответил я. — И никаких интересов у меня больше нет.

— Ну и глупо, — возразил Ронни. — Каждый должен в жизни чем-нибудь интересоваться. Так говорил мне один юнга на камбузе когда-то давно, много лет назад. Да, и еще одно, — вспомнил Ронни, прежде чем положить трубку. — Скажи своим друзьям, чтобы они выбирали выражения. Вряд ли кому охота читать в газете, что его жена потаскуха и куплена через какой-то секс-клуб.

— Правда ли, что в газетах написано, будто все женщины из «Филконтакта» потаскухи и куплены через секс-клубы? — спросил я, сперва изложив суть разговора.

— Мюрму в сегодняшней «Адрессе» пишет, что это утверждают противники «Филконтакта», — объяснил Педер. — И одновременно сам пускается в инсинуации и заявляет, что Бренда Сёренсен в прошлом проститутка. «Позволю себе спросить господина Сёренсена, где, когда и каким образом он встретил свою будущую жену?»— вот что пишет Мюрму, а контекст не оставляет сомнений, каков, по его мнению, должен быть ответ.

В браслете Леонарды обозначилась вмятина.

— Две столичные газеты чуть пересолили, — продолжал Педер. — Вообще, в последние дни было полно статей на эту тему. Попадались и такие заголовки, как «Секс-поездки» и «Торговля живым товаром». Но в той статье в местной газете, с которой кампания началась, не было формулировок, позволяющих сделать такие выводы. Любому нормальному читателю ясно, что авторы вовсе не хотели опорочить филиппинок, живущих в Норвегии.

— А Ронни иного мнения, — сказал я.

Раздался звонок в дверь.

Это оказался Аксель Брехейм.

Возможно, атмосфера несколько помрачнела из-за прихода полицейского, но, может быть, на нее повлияла общая обстановка в Тронхейме, да и во всем мире.

Педер открыл еще одну пачку сигарет и сидел, будто охваченный глубокими и тяжкими мыслями.

На золотом браслете Леонарды появились две новые вмятины.

Меня самого удивляло, как это Акселю Брехейму удалось прослужить в полиции более двадцати лет. В нем не было ничего от образа типичного следователя, который я для себя создал за все эти годы. Даже самых общих черт, присущих людям этой профессии, невозможно отыскать в этом смущенном, печальном человеке, забившемся в самый угол дивана в попытке избежать какого бы то ни было физического контакта с Леонардой.

Он походил на нервничающего пса.

И как пес принимается грызть свою игрушечную кость, чтобы скрыть нервозность, так и Аксель Брехейм взял все еще валявшийся посреди стола листок бумаги.

— Что здесь написано? — спросил он Леонарду по-норвежски.

— «Safe», — ответила она по-английски. — Это такой металлический ящик для хранения ценных вещей.

— Я имею в виду другое слово. «Intsik».

Он тоже заговорил по-английски. У него оказался сильный норвежский акцент, но с лексикой и грамматикой все было в порядке.

— «Китайский». По-тагальски это означает «китайский».

— По-тагальски?

— Да, это основной язык на Филиппинах. У меня на родине говорят по меньшей мере на сотне разных языков. А тагальский язык — официальный. У нас треть населения знает английский. Испанский тоже сильно распространен. А еще один большой язык называется «илоканский».

— А это, выходит, по-тагальски и означает «китайский»?

— Да.

Брехейм что-то проворчал, едва ли не с раздражением. Он стал вертеть и переворачивать листок в руках, точно надеялся еще что-нибудь на нем разглядеть.

— Сейф был китайский? — спросил Педер.

— Норвежский, — ответил я. — Типа «Ноли». Серого цвета.

И вдруг, без всякого вступления, Брехейм сказал:

— Я попытался найти следы Розы Бьёрнстад. Никто под этим именем в прошлом году из Норвегии на Филиппины не выезжал. Зато туда ездил Стейнар Бьёрнстад.