Я встретил Терезу Рённинг у стендов с прессой в «Нарвесене» на Нордре. Она выбрала журнал «Женская одежда», я взял последний номер «Фантома».

Тереза улыбнулась мне, как старому другу, хотя мы впервые разговаривали с нею всего лишь два дня назад. По пути к кассе мы обменялись какими-то вежливыми фразами по-норвежски. На улице она повернулась ко мне и сказала:

— Мне надо на Фьердгата. Тебе не в ту сторону?

— Примерно в ту, — ответил я. Хотя это была не совсем правда.

— Ты африканец? — спросила она, когда мы тронулись в путь. В ее вопросе не содержалось ничего более, чем в утверждении, что сегодня холодный день. Это и сбило меня с толку, заставило уйти в защиту. Я не привык, чтобы незнакомые люди с таким равнодушием относились к цвету моей кожи.

— Нет, — ответил я, — я тронхеймец.

— Я живу здесь уже двенадцать лет, — сказала Тереза. — С мужем познакомилась в США. Он у меня инженер. А сама я закончила училище для учителей нулевых классов здесь, в Тронхейме. Шесть лет назад.

— К тому же ты еще и переводчица?

Она покачала головой:

— Это вышло чисто случайно. Не так уж часто мои соотечественники, живущие в нашем округе, бывают замешаны в уголовные дела.

Я просидел в Центральном кафетерии «Народного дома» три четверти часа, и только тогда появилась она. Мы договорились встретиться. Я так и не понял, ей ли больше хотелось поговорить со мной или, наоборот, мне с ней.

Она прислонила к ножке стола четыре пластиковых пакета с игрушками из «Детского торгового центра» и повесила на спинку пальто.

— Воспользовалась случаем и прошлась по магазинам, раз уж мне выпала бесплатная поездка в город, — сказала Тереза и показала на пакеты. — Это для работы. Новый бюджетный год начался.

По дороге к стойке она обернулась:

— Тебе еще кофе взять?

Она принесла кофейник и два блинчика плюс взбитые сливки с вареньем в вафельном рожке для меня.

— Тебе хорошо в Норвегии? — спросил я.

Тереза поглядела на меня с усмешкой:

— Думаешь, я прожила бы здесь двенадцать лет, если бы было плохо?

Услышав ее слова, я было подумал, что задал безнадежно глупый вопрос. Но тут выражение ее лица изменилось, усмешка исчезла с него.

— Само собой разумеется, я жила бы здесь, даже если мне было бы не так хорошо, — серьезно сказала она. — Марсела ведь тоже собиралась здесь жить, если б, к несчастью, не убила своего мужа.

Она замолчала. В зал с верхнего этажа спустилась группа социал-демократических боссов из местного отделения партии: наступило время ленча.

— Я скорее имел в виду климат, — пояснил я. — Мороз и снег зимой. Ну и духовный климат. Нас, норвежцев, не относят к числу самых открытых и общительных.

Тереза снова усмехнулась. Никогда еще я не чувствовал себя таким дураком.

— Я люблю зиму, — с улыбкой сказала она. — Я и Ларса встретила в горнолыжном лагере в Монтане. А что норвежцы люди сдержанные и замкнутые, так это миф, в который вы сами только и верите. Норвежцы не хуже других. Конечно, требуется время, чтобы тебя поближе узнали. Мне повезло. Я сюда приехала уже женой местного уроженца. Другим сложнее. Я знаю таких, что весь первый год каждую ночь в подушку плачут, пока не уснут. Но если тебе удастся завязать добрые отношения с норвежцем, то лучшего друга не найти. Я жила в Штатах. И знаю, о чем говорю.

— Мне казалось, американцы люди очень открытые.

— Верно, но только внешне. Они умеют дать человеку почувствовать свое расположение. Но стоит тебе чересчур близко подступиться к тому, что у них на душе, как они тут же замкнутся в своей скорлупе. Хотя по-прежнему будут тебе вежливо улыбаться.

Филиппинка говорила и вела себя, как самая обыкновенная норвежская учительница нулевых классов. Отчего я и ощущал в себе неуверенность. Слишком непривычно для меня, когда люди со смуглой кожей совершенно естественным образом ведут себя, как настоящие норвежцы.

Тем более я вспомнил, как менялось ее поведение, когда рядом был Марио, точно в присутствии мужчины-соотечественника она выступала в роли покорной женщины, в роли, знакомой ей с пеленок.

— Единственное, к чему я в Норвегии так и не привыкла, — засмеялась Тереза, — это рисовая каша. Рис, сваренный на молоке, с сахаром и корицей, да еще с маслом — фу, какая гадость!

Она понизила голос:

— Нет, не Норвегия сама по себе виновата, что Марсела очутилась в аду, когда переехала сюда.

— Что же произошло? — поинтересовался я.

— Она приехала перед самым Рождеством, — начала свой рассказ Тереза. — Чуть больше года назад. Приехала в страну, о которой, как ей казалось, довольно много знала. Она работала секретаршей в большом городе Кесон-Сити с миллионным населением, а тут стала женой фермера в маленьком сельском районе Фьёсеид. Жила на сорока квадратных метрах в семье, где кроме нее было еще четверо детей, а тут очутилась в огромной крестьянской усадьбе, откуда до ближайших соседей два километра. И все это было накануне Рождества. Она была довольна. Само собой разумеется, она радовалась. И немножко нервничала перед встречей с тем, что было ей незнакомо. Конечно, она не была влюблена в Кольбейна Фьелля: все-таки тридцать шесть лет разницы, но, может, увлечена им. Ведь Кольбейн Фьелль обладал привлекательной внешностью. Не чета знакомым ей пожилым филиппинцам. Возможно, именно это норвежцы как раз и считают «экзотикой», когда встречают людей из наших краев. А для Марселы экзотической страной была Норвегия.

— Она и радовалась, и нервничала, — продолжала Тереза. — Больше всего радовала и больше всего страшила ее предстоящая встреча со своими новыми родственниками. Марсела была очень довольна, что ее ожидали рождественские праздники. На Филиппинах это праздник семейный, и она считала, что ей выпал счастливый случай сразу познакомиться с людьми, с которыми она более всего будет связана в будущем.

Тереза посмотрела на меня твердым взглядом.

— Ты, наверно, догадываешься, что произошло? — спросила она.

Я кивнул.

— Марсела и Кольбейн Фьелль в одиночестве провели все Рождество, — сказала Тереза. — Все его родственники живут так далеко, что никто из них не счел нужным навестить новобрачных. А Кольбейн Фьелль не счел нужным отправиться к ним, чтобы познакомить со своей молодой женой. А что ей хотелось встретиться с его родственниками, ему и в голову прийти не могло. Сам он столько лет прожил один и столько рождественских праздников провел наедине с самим собой, что когда вдруг его семья увеличилась ровно вдвое, это уже было для него достаточно большим потрясением. Кольбейн Фьелль был так счастлив — как же, ведь у него в доме наконец-то появилась хозяйка, — что он просто-напросто уселся в кресло в ожидании, когда она начнет его ублажать. Зачем же он иначе женился?!

И ничего плохого у него на уме не было. Просто он думал так, как это привычно норвежцу. Марсела, в свою очередь, думала, как это и подобает филиппинке, что в данном случае нужно постараться как можно лучше угодить мужу. Что она и попыталась сделать. У Кольбейна Фьелля также не было ничего плохого на уме, когда он в довольно резкой форме объяснил ей, какой отвратительной хозяйкой и бездарной кулинаркой она оказалась, испортив купленные для Рождества дорогие свиные отбивные на косточке. Марсела поняла, что сделала что-то не так и заслуживает наказания. И с этой вот мыслью ей пришлось жить все оставшееся время своего недолгого замужества.

— А она не пробовала поговорить с ним о том, что произошло? — спросил я.

Тереза всплеснула руками:

— Филиппинки не привыкли обсуждать проблемы со своими мужьями. А Марсела очутилась в совершенно чужом мире, она даже уяснить себе, в чем, собственно, проблема состоит, не умела. Кроме того, они и не могли общаться с Кольбейном Фьеллем. Они друг друга не понимали.

Вид у меня, наверно, сделался совсем дурацкий.

— Не понимали друг друга? — повторил я. — Как же так, ведь они переписывались два года, разве нет? Разве они оба не говорили по-английски?

Отблеск печальной иронии скользнул по лицу Терезы Рённинг. Она слегка покачала головой:

— Кольбейн Фьелль вряд ли понимал разницу между «yes» и «no». Ему переводили все письма, и те, что он писал, и те, что получал от Марселы. А к ней в Кесон-Сити он приехал со своим норвежским другом, который знал английский и помогал им с переводом.

— Но это безумие! — воскликнул я.

Тереза только пожала плечами.

— Существуют же бесплатные языковые курсы для эмигрантов, — заметил я.

— Марсела этого не знала, — ответила Тереза. — Может быть, и Кольбейн Фьелль этого не знал.

— Но хоть что-то по-норвежски она выучила за тот год, что прожила здесь?

— Совсем немного. Муж ее учитель был никудышный. Да ему, по-моему, не очень-то и нравилось ее желание расширить запас слов. Главное, чтобы она его распоряжения понимала, этого ему было довольно.

— Но ведь она, наверно, общалась с другими норвежцами? — предположил я.

— Вряд ли. Кольбейна Фьелля редко навещали. А если и появлялся гость, Марселу чаще всего отправляли в другую комнату до окончания визита.

Тереза вертела в руках пустую кофейную чашку.

— Тех небольших познаний в норвежском, что Марсела приобрела, — сказала она, — она нахваталась с экрана телевизора. В основном когда показывали английские программы с норвежскими субтитрами. И когда ей вообще разрешали смотреть телевизор.

На кухне что-то упало на пол и разбилось.

Вокруг нас в кафетерии жизнь текла своим чередом.

Какой-то подросток выиграл семь крон в игральном автомате.

— Прошлым летом, — продолжила Тереза, — через полгода после свадьбы, Кольбейн Фьелль понял, что Марсела еще не забеременела.

Парень выиграл еще семь крон.

— Вот тогда-то и начался самый настоящий ад, — закончила свой рассказ Тереза.

— И в конце концов она решила с этим покончить, — сказал я.

Тереза грустно покачала головой и повторила:

— Да. И в конце концов она решила с этим покончить.

Она схватила пустую чашку, словно собиралась швырнуть ее в стену.

— Он запер ее в доме, — сказала она. — В воскресенье на прошлой неделе он ее избил и запер в пустой комнате на втором этаже. Наказал за какую-то якобы провинность. Это последнее, что она помнит, а потом уже — вся эта кровь…

Я собирался пойти к стойке и взять еще кофе, но теперь мне расхотелось.