Глава 18

Это верно: ему действительно не терпится остаться одному. Он просто изголодался по одиночеству. Но не успевает Элизабет Костелло исчезнуть из виду, как на пороге появляется Драго Йокич с набитым рюкзаком на плече.

– Привет! – здоровается он. – Как велосипед?

– Боюсь, что я так ничего и не сделал с велосипедом. У меня были другие дела. Чем могу тебе помочь? Хочешь войти?

Драго входит и опускает рюкзак на пол. Вид у него теперь менее самоуверенный, скорее даже смущенный.

– Ты пришел по поводу колледжа Уэллингтон? Хочешь побеседовать о нем?

Мальчик кивает.

– Ну что ж, выкладывай. Какие проблемы?

– Моя мама говорит, что вы за меня заплатите.

– Это верно. Я гарантирую оплату в течение двух лет. Если хочешь, можешь считать это ссудой, долгосрочной ссудой. Мне не важно, как ты будешь считать.

– Мама сказала, сколько это выходит. Я не знал, что так много.

– Мне не нужны эти деньги, Драго. Если я не потрачу их на твое обучение, они будут лежать в банке без движения.

– Да, но почему я? – упорствует мальчик.

«Почему я?» Кажется, этот вопрос у всех на устах. Он мог бы вежливо отделаться от Драго, но мальчик пришел лично, чтобы узнать, поэтому он ответит – правду или хотя бы часть правды.

– За то время, что твоя мать здесь проработала, я к ней привязался, Драго. Она кардинально изменила мою жизнь. Ей приходится нелегко, мы оба это знаем. Я хочу помочь, чем могу.

Теперь Драго уже не прячет глаза. Мальчик смотрит ему прямо в лицо, как бы бросая вызов: Это все, что вы можете сказать? Вы не зайдете дальше? А его ответ: Да, я не зайду дальше – пока что.

– Мой папа этого не позволит, – говорит Драго.

– Да, я слышал. Вероятно, для твоего папы это вопрос чести. Я могу это понять. Но ты должен ему напомнить, что принять ссуду от друга не стыдно. А мне бы хотелось, чтобы меня считали другом.

Драго качает головой:

– Дело не в этом. Они поссорились из-за этого, моя мама и мой папа. – У него начинают дрожать губы. Всего шестнадцать лет – еще ребенок. – Они поссорились вчера вечером, – тихо продолжает он. – Мама ушла. Она ушла к тете Лиди.

– А где это? Где живет тетя Лиди?

– Вниз по дороге, в Элизабет-Норт.

– Драго, давай будем искренними друг с другом. Ты бы не пришел сюда сегодня, я уверен, если бы тебя не тревожили мысли о твоей матери и обо мне. Поэтому позволь мне тебя успокоить. Между твоей матерью и мной не происходит ничего постыдного. В моих чувствах к ней нет ничего бесчестного. Я отношусь к ней с почтением. «Ничего постыдного». Какая забавная, старомодная манера выражаться! Уж не фиговый ли это листок, прикрывающий нечто гораздо более грубое, нечто непроизносимое: «Я не трахал твою мать»? Если вся эта кутерьма из-за траханья, если именно это вызывает у Мирослава Йокича ревнивую ярость, а его сына доводит до слез, почему же он рассуждает о чести вместо того, чтобы просто сказать: «Я не трахал твою мать, я даже не приставал к ней. Пойди и скажи это своему отцу». Однако если уж он не планирует склонить к этому Марияну, если не мечтает трахнуть ее, то что же тогда он планирует и о чем мечтает и какими словами объяснить это парню, родившемуся в восьмидесятых?

– Мне жаль, что я стал яблоком раздора между твоими родителями. Этого мне бы хотелось меньше всего. У твоего отца совершенно неверное представление обо мне. Если бы он познакомился со мной лично, то изменил бы свое мнение.

– Он ударил ее, – говорит Драго; теперь он уже не владеет собой, не владеет своим голосом, не может справиться со слезами и, быть может, с движениями души. – Я его ненавижу. Он ударил и мою сестру.

– Он ударил Бланку?

– Нет, мою маленькую сестричку. Бланка на его стороне. Она говорит, что у мамы романы. Она говорит, у мамы роман с вами.

«У мамы романы». А эта Костелло назвала ее верной супругой. Пусть он зря не тратит время и не пытает счастье с Марияной Йокич, сказала она, потому что Марияна Йокич верная супруга. Кто же прав – язвительная дочь или безумная старуха? И какая ужасающая картина: Мирослав – несомненно этакий огромный медведь! – разъяренный и пьяный, бьет кулачищами Марияну, ударяет по фарфоровому личику дочери на глазах у сына и брата, кипящего от возмущения! Балканские страсти! Как же это его угораздило связаться с хорватом, с балканским механиком и его механической уткой!

– У нас с твоей матерью нет романа, – настойчиво повторяет он. – У нее этого и в мыслях нет, и у меня этого в мыслях нет. (Какая ложь! Я каждый день только об этом и мечтаю!) Если ты этому не веришь, значит, мы с этим покончим, я не собираюсь тебя убеждать. Какие у тебя планы – ближайшие планы? Ты будешь жить дома или с матерью?

Драго мотает головой.

– Я не вернусь. Перекантуюсь у приятеля. – Он пинает рюкзак. – Я принес свои вещи.

Судя по раздувшемуся рюкзаку, вещей много.

– Ты можешь спать здесь, если хочешь. У меня в кабинете есть свободная кровать.

– Я не знаю. Я сказал приятелю, что побуду у него. Можно, я скажу вам позже? Я могу оставить здесь свой рюкзак?

– Как хочешь.

Он не ложится до полуночи, поджидая Драго. Но Драго появляется только на следующий день.

– У меня внизу друг, – объявляет он в домофон. – Она может войти?

Друг, его девушка. Значит, вот где он провел ночь!

– Да, поднимайтесь.

Но когда он открывает дверь, то чуть не вскрикивает от досады: рядом с грязным, усталым Драго стоит Элизабет Костелло. Неужели он никогда не избавится от этой женщины?!

Он и она осторожно приглядываются друг к другу, словно собаки, готовые подраться.

– Мы с Драго столкнулись в парке Виктория, – говорит она. – Вот где он провел ночь. В компании новых приятелей. Которые склоняли его вкусить плоды Бахуса.

– Кажется, ты сказал, что ночуешь у друга, – напоминает он Драго.

– Это не получилось. Я о'кей.

«Я о'кей». Мальчик явно не о'кей. Кажется, он впал в уныние, которое не может развеять выпивка.

– Ты говорил со своей матерью?

Мальчик кивает.

– И?

– Я позвонил ей. Сказал, что не вернусь.

– Я не спрашиваю о тебе, я спрашиваю о ней. Как она?

– Она о'кей.

– Прими душ, Драго. Почистись. Вздремни. Потом ступай домой. Помирись с отцом. Я уверен, он жалеет о том, что сделал.

– Он не жалеет. Он никогда не жалеет.

– Можно мне вставить слово? – осведомляется Элизабет Костелло. – Отец Драго вряд ли будет жалеть, пока он убежден в своей правоте. По крайней мере, так мне это представляется. Что касается Марияны, то, что бы она ни говорила своему сыну по телефону, она определенно не о'кей. Если она нашла прибежище у своей золовки, это лишь потому, что ей больше некуда идти. Золовка ей не сочувствует.

– Это Лиди? Лиди – сестра Йокича?

– Лидия Караджич, сестра Мирослава, тетя Драго. Лидия и Марияна не ладят друг с другом, никогда не ладили. По мнению Лидии, Марияне досталось по заслугам. «Нет дыма без огня», – говорит Лиди. Хорватская пословица.

– Господи, да откуда же вам известно такое? Откуда вы знаете, что именно говорит Лиди?

Костелло отмахивается от вопроса.

– Лидии не важно, на самом ли деле у Марияны роман. Важно, что слухи передаются шепотом в довольно узком кругу хорватской общины. Обратите внимание, Пол, не кривите так презрительно губы. Сплетни, общественное мнение, fama, как называют это римляне, правят миром – сплетни, а не правда. Вы говорите, что у вас нет романа с матерью Драго, потому что у вас с ней – прости меня, Драго! – не было половых сношений. Но какое значение имеют сегодня половые сношения? И что значит дело, сделанное по-быстрому в темном углу, по сравнению с месяцами распаленного томления? Когда речь, идет о любви, как может сторонний наблюдатель быть уверен в истинности того, что произошло? А вот в чем мы гораздо более уверены – так это что слухи о романе Марияны Йокич с одним из ее клиентов уже носятся в воздухе. Бог его знает, через кого они просочились. А воздух-то общий, воздухом мы все дышим; чем громче опровергаются слухи, тем больше их становится в воздухе.

Я вам не нравлюсь, мистер Реймент, вы хотите от меня избавиться, вы даете это понять вполне ясно. И я, будьте уверены, не в восторге от того, что снова оказалась в этой ужасной квартире. Чем скорее вы выработаете план действий относительно матери Драго, или относительно леди в лифте, которая навестила вас на днях, или относительно миссис Маккорд, о которой вы ни разу не обмолвились в моем присутствии, но скорее все-таки относительно матери Драго, поскольку, как видно, вы на нее не надышитесь, – так вот, чем скорее вы выработаете план действий и начнете его осуществлять, тем скорее мы с вами, к взаимному облегчению, сможем расстаться. В чем должен заключаться этот план действий, я не могу вам советовать, это должно исходить от вас. Если бы я знала, что последует дальше, мне бы ни к чему было торчать здесь, я бы вернулась к своей собственной жизни, которая, уверяю вас, гораздо комфортабельнее и приятнее, чем та, с которой я вынуждена сейчас мириться. Но пока вы не начнете действовать, я просто вынуждена здесь маячить. Так что, как говорится, всё в ваших руках. Он качает головой:

– Я не понимаю, что вы хотите сказать. В ваших словах нет смысла.

– Конечно же понимаете. Хотя в любом случае нет необходимости понимать, прежде чем действовать, – разве что человек настроен чрезвычайно философски. Позвольте вам напомнить, что существует такая вещь как поступок под влиянием момента, и я бы, конечно, подстрекала вас к этому, если бы только мне разрешили. Вы говорите, что влюблены в миссис Йокич, по крайней мере вы так говорите, когда поблизости нет Драго. Ну так сделайте же что-нибудь с вашей любовью. И, между прочим, немного больше откровенности при Драго не повредило бы – не так ли, Драго?

Драго криво улыбается.

– В плане образования подрастающего мальчика. Это лучше, чем посылать его в этот претенциозный колледж в Канберре. Пусть он увидит более дикие берега любви. Пусть увидит, как плывут по волнам страсти, как держат курс по звездам – Большая и Малая Медведицы, Стрелец и так далее. Южный Крест. У него уже должны быть собственные страсти, он достаточно взрослый для страстей. Ведь у тебя есть страсти, не правда ли, Драго?

Драго молчит, но продолжает улыбаться. Что-то происходит между этой женщиной и мальчиком. Но что именно?

– Позволь мне спросить тебя, Драго: что бы ты сделал на месте мистера Реймента, если бы ты был мистером Рейментом?

– Что бы я сделал?

– Да. Вообрази: тебе шестьдесят лет, и вдруг однажды утром ты просыпаешься, по уши влюбленный в женщину, которая не только моложе тебя на четверть века, но еще и состоит в браке – более или менее счастливом браке. Что бы ты сделал?

Драго медленно качает головой:

– Это нечестный вопрос. Если мне шестнадцать, откуда же я знаю, как бывает в шестьдесят лет? Другое дело, если вам шестьдесят, – тогда вы можете вспомнить. Но мы же говорим о мистере Рейменте, не так ли? Как я могу быть мистером Рейментом, если мне не влезть в его шкуру?

Они молчат, ожидая продолжения. Но, пожалуй, это все, что может предложить в плане гипотезы мальчик, который, несмотря на похмелье, все еще выглядит как ангел Божий.

– Поставим вопрос иначе, – упорствует миссис Костелло. – Некоторые люди говорят, что любовь делает нас снова молодыми. Заставляет сердце биться чаще. Заставляет соки бурлить. Делает голос звенящим, а походку пружинящей. Давайте на минуту согласимся, что это так, и рассмотрим ситуацию с мистером Рейментом. С ним происходит несчастный случай, в результате которого он теряет ногу. Он нанимает сестру для ухода за ним и тут же в нее влюбляется. Вот оно, совсем близко, его чудесное, рожденное любовью новое цветение. Он даже мечтает о том, чтобы зачать сына (да, это правда, твоего маленького сводного брата). Но могут ли исполниться подобные мечты? Не фантазии ли это выжившего из ума старика? Итак, при ситуации, которую я описала, вопрос будет такой: что делает дальше мистер Реймент или кто-нибудь, схожий с мистером Рейментом? Будет ли он слепо идти на поводу у желания, в то время как желание стремится к своему осуществлению; или, взвесив все «за» и «против», придет к выводу, что неразумно бросаться с головой в любовный роман с замужней женщиной, и уползет обратно в свою раковину?

– Я не знаю. Я не знаю, что он сделает. А что думаете вы?

– Я тоже не знаю, что он сделает, Драго, – пока еще не знаю. Но давай подойдем к этому вопросу методично. Давай построим гипотезу. Во-первых, давай предположим, что мистер Реймент не действует. По какой-то причине он решает обуздать свою страсть. Каковы, по твоему мнению, будут последствия?

– Если он ничего не делает?

– Да, если он сидит здесь, в своей квартире, и ничего не делает.

– Тогда все будет так, как прежде. Скучно. Он будет продолжать быть таким, как прежде.

– За исключением?…

– За исключением чего?

– За исключением того, что довольно скоро он начнет сожалеть. Его дни станут серыми и монотонными. По ночам он будет просыпаться, как от толчка, скрежеща зубами и бормоча про себя: «Если бы только, если бы только!…» Воспоминания будут разъедать его, словно кислота, воспоминания о собственном малодушии. «Ах, Мария! – будет он причитать. – Если бы только я не дал моей Марияне уйти!» Человек в печали, собственная тень – вот во что он превратится. До своего смертного часа.

– О'кей, он будет сожалеть об этом.

– Так что же ему сделать, чтобы не умереть, обуреваемым сомнениями?

Ну, с него довольно. Прежде чем Драго успевает ответить, он вмешивается:

– Перестаньте вовлекать мальчика в ваши игры, Элизабет. И прекратите говорить обо мне так, как будто меня нет в комнате. Как я распоряжаюсь своей жизнью – это мое личное дело, и нечего посторонним ее обсуждать.

– Посторонним? – повторяет Элизабет, приподнимая бровь.

– Да, посторонним. Особенно вам. Вы для меня посторонняя, и мне бы хотелось, чтобы я вас никогда в глаза не видел.

– Аналогично, Пол, аналогично. Одному Богу известно, как это вы и я оказались вместе, поскольку мы определенно не созданы друг для друга. Вам хочется быть с Марияной, а вместо этого вам на шею навязалась я. Я бы предпочла более интересный объект, но мне на шею навязались вы, одноногий человек, который никак не может решиться. Настоящая неразбериха, ты согласен, Драго? Давай же, помоги нам, посоветуй что-нибудь. Что нам следует сделать?

– Я считаю, что вам нужно расстаться. Раз вы не нравитесь друг другу. Попрощаться.

– А Пол и твоя мать? Им тоже следует расстаться?

– Я не знаю насчет мистера Реймента. Но как же так получается, что никто не спрашивает мою мать, чего хочет она? Может быть, ей бы хотелось, чтобы она никогда не нанималась на работу к мистеру Рейменту. Я не знаю. Может быть, она просто хочет, чтобы все было как раньше, когда мы были… семьей.

– Итак, ты враг страсти, страсти вне брака.

– Нет, я этого не говорил. Я не такой, как вы говорите: враг страсти. Но…

– Но твоя мать – красивая женщина. Стоит ей выйти из дома, и к ней приковываются взгляды, кипят страсти, в сердце незнакомца зарождается желание, и не успеешь оглянуться, как неожиданно возникают чувства, с которыми нужно бороться. Взгляни на эту ситуацию глазами твоей матери. Довольно легко сопротивляться этим незнакомцам, охваченным страстью, как только они ее проявили, но не так-то легко их игнорировать. Для этого нужно, чтобы в жилах был лед. Учитывая факт существования незнакомцев и их желаний, как, по-твоему, должна вести себя твоя мать? Запереться в доме? Носить чадру?

Драго от восторга издает какой-то странный, лающий смешок.

– Нет, но, может быть, ей не хочется заводить роман. – Он фыркает, произнося эту фразу, как будто она звучит на каком-то странном, вероятно варварском, языке, – с каждым мужчиной, который ей – ну, знаете – подмигнет. Вот почему я и говорю: почему никто не спросит у нее?

– Я бы спросила у нее прямо, если бы могла, – говорит Элизабет Костелло, – но ее здесь нет. Ее, так сказать, нет на сцене. Мы можем только догадываться. Но сдаться и завести роман с шестидесятилетним мужчиной, которого она, согласно контракту, обязана навещать шесть раз в неделю, независимо от того, идет ли дождь, град или снег, – этого, мне кажется, у нее и в мыслях нет. Что скажете, Пол?

– Действительно, и в мыслях у нее нет. Ничего похожего.

– Итак, что мы имеем? По-видимому, все мы несчастны. Ты несчастен, Драго, потому что скандал дома вынудил тебя разбить палатку на площади Виктория среди пьяниц. Твоя мама несчастна, потому что ей приходится искать приюта у родственников, которые не одобряют ее поведения. Твой отец несчастен, потому что ему кажется, будто люди над ним смеются. Пол несчастен, потому что несчастье – его вторая натура, но скорее потому, что он не имеет ни малейшего представления, как осуществить желание его сердца. А я несчастна, потому что ничего не происходит. Четыре человека в четырех углах, в унынии, как бродяги у Беккета , а я сама посредине, убиваю время, в то время как время убивает меня.

Они молчат, все они. Время убивает меня: ведь это своего рода мольба, которую произносит эта женщина. Почему же это его совершенно не трогает?

– Миссис Костелло, – говорит он, – пожалуйста, прислушайтесь к тому, что я говорю. То, что происходит между мной и семьей Йокич, вас не касается. Вы здесь чужая. Это не ваш дом, не ваш круг. Я переживаю за Марияну. Я переживаю за Драго – по-другому, и за его сестер тоже. Я даже за отца Драго переживаю. Но я не могу переживать за вас. Никто из нас не может за вас переживать. Вы – единственный посторонний человек среди нас. Ваше вмешательство, какие бы хорошие намерения у вас ни были, не помогает нам, а только запутывает всё. Вы можете это понять? Неужели я не смогу убедить вас оставить нас в покое, чтобы мы сами, по-своему занялись собственным спасением?

Следует долгое, неловкое молчание.

– Мне нужно идти, – говорит Драго.

– Нет, – возражает он. – Ты не можешь вернуться в парк – если именно это у тебя на уме. Я не одобряю. Это опасно. Твои родители пришли бы в ужас, если бы узнали. Позволь мне дать тебе ключ. В холодильнике еда, в моем кабинете – кровать. Ты можешь приходить и уходить, когда пожелаешь. В разумных пределах.

Кажется, Драго хочет что-то сказать, но потом передумывает.

– Спасибо, – говорит он.

– А я? – спрашивает Элизабет Костелло. – Меня выставят за дверь, где я буду страдать от палящего солнца и бешеных порывов ветра, в то время как юный Драго устроится тут как принц?

– Вы взрослая женщина. Вы можете сами о себе позаботиться.