После смерти строгого, но справедливого Николая Павловича поблажки не просто усилились, но потекли бурным потоком и по всем направлениям. Ранее глухая нищая провинция, ставшая за 40 лет российского ига одним из лидеров европейской деревообрабатывающей, целлюлозно-бумажной и мясо-молочной промышленности, обрела собственный Госбанк, чуть позже – собственную валюту (по инициативе того же Снельманна, профессора и сенатора, в нынешних учебниках именуемого «отцом финского национализма»), а также льготный налоговый кодекс. Судя по всему, Финляндию, как бы европейскую, но, в отличие от гиперактивной Польши, покладистую и рассудительную, Александр II рассматривал как «лабораторию» для экспериментов в преддверии неизбежных реформ. Уже в 1856-м он изволил принять участие в заседании финского сената, где долго рассуждал о роли земства и необходимости вовлечения его в управление, помимо прочего, к удивлению слушателей, заявив о желательности созыва сейма, не избиравшегося лет двадцать в связи отсутствием необходимости. А уже в сентябре 1863-го лично открыл первое заседание, сообщив в первых строках, что «Вам, представители великого княжества, достоинством, спокойствием и умеренностью ваших прений предстоит доказать, что в руках народа мудрого… либеральные учреждения, далеко не быв опасными, делаются гарантией порядка и безопасности». Речь, вызвавшая бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овации, была, как в свое время Александром I, произнесена не на «унизительном» русском, а по-французски, и, скорее всего, потому лишь, что Государь не лопотал на suomenkieli хотя бы в варианте pidgin.

И лавина сорвалась. Если ранее «финляндизация» шла сама собой, естественным путем, то теперь, под контролем регулярно отныне избираемого сейма, получившего, помимо всего прочего, право законодательной инициативы. Финляндизировалось все, на что только падал взгляд, от вывесок до русских народных песен в районе Выборга. Даже древние шведские конунги в некоторых учебниках, рекомендованных для народных училищ сеймом, именовались «финскими морскими королями», в газетах начали появляться карты, изображающие «Великую Финно-Угрию» до Урала и далее, а лекторы понесли в массы всю правду о древних протоуграх, от которых пошло решительно все. Все это было очень интересно, но пока что оставалось уделом особо просветленных активистов; массы же, хоть по мере сил и росли национально, но думали в основном на скучные бытовые темы. Зато экономика рвалась в зенит, не в последнюю очередь за счет реэкспорта в Европу российского сырья, активно закупаемого по «внутренним» ценам. Жить, в общем, становилось лучше, жить становилось веселее. Даже при суровом Александре Третьем.

Однако под самый конец XIX века Петербург насторожился. Не потому даже, что, как выяснилось, до 80 % экспорта Финляндии как-то незаметно переориентировалось на Западную Европу, до минимума свернув экономические связи с Империей, в составе которой имела честь состоять. На такие художества Центр традиционно смотрел сквозь пальцы, типа чем бы дитя ни тешилось. Просто некоторые нюансы начали выглядеть слишком уж странно, более того, вызывающе. Без понимания относились в холодном Питере к, например, рассуждениям в СМИ о «русских свиньях, не читавших даже Калевалу», а в стенах сейма о «маленькой культурной Финляндии, насильственно вырванной варварами из дружной семьи европейских народов». Утомил доходящий по инстанциям поток жалоб на обструкции, демонстративно устраиваемые русским чиновникам, исполняющим свои обязанности, и не менее демонстративное уличное хамство в адрес русских дам. Пришло время наконец задуматься о школьных программах, вовсю лепящих из России «извечного врата-азиата», да и тот факт, что Гельсингфорс, как-никак, одна из основных военно-морских баз Империи, превратился в проходной двор к услугам едва ли не всех разведок Европы, а также аналогичных ведомств Японии и США, тоже, как ни странно, действовал на нервы.

Приходилось признать: Финляндия стала чужой. Даже чуждой. Едва ли не враждебной. Еще не гнойником – вроде польского, но быстро эволюционировала туда же. Оснований на то, казалось, не было никаких, но это случилось. А вариантов решения проблемы было, в сущности, ровно два: интегрировать, причем ввиду актуальности темы, самыми быстрыми темпами, или отпустить. Нам, живущим более века после, очевидны все преимущества варианта № 2. Конечно, отпустить, само собой, но не совсем, поскольку слишком уж близко от Петербурга. То есть, усадив на вакантный престол географической новости кого-то из своры мающихся бездельем великих князей и подписав все положенные пакты о военном союзе и торговой дружбе. Натурально, с базами на территории дружественного соседа. Дело, однако, в том, что стереотипы – штука страшная: так просто, за здорово живешь, никто никого не отпускает и по сей день, а тогдашние установки были куда жестче нынешних. Да и прецедентов не было – до первого «мирного развода» (Швеции с Норвегией) оставалось еще лет семь-восемь. А коль скоро так, то и выбора у Центра не оставалось. Генерал-губернатором Великого княжества был назначен решительный и опытный человек Николай Иванович Бобриков, получивший особые полномочия.