Скандал вышел знатный, на всю Европу. Морицу аплодировало все «высшее общество» от Лиссабона до Дрездена, над Августом деликатно посмеивались, а по поводу России возмущенно качали головами: дескать, нельзя терпеть столь наглое вмешательство во внутренние дела чужих вассалов. И вполне возможно, любовники добились бы своего – тем паче что Екатерина скончалась, Меншиков пал, а избрание Морица было подтверждено вновь внеочередным ландтагом, умей лихой бастард хоть чуточку спорить с гормонами. Этого, однако, от Бога дано не было. Вместо того чтобы какое-то время вести себя прилично и дождаться формального бракосочетания, после чего дать волю натуре, он пошел по бабам столь беспардонно и вразнос, отмахиваясь от занудливой невесты, что Анна, хоть и любившая без памяти, оскорбилась. А страшнее обиженной и разлюбившей женщины, известное дело, зверя нет, и Морицу пришлось ощутить этот факт на себе в полной мере. Анна сказала «Нет!», а когда бывший возлюбленный уперся, собрал сторонников и заявил претензии на престол, в Питер, к «братцу Петеньке» пошло письмо с просьбой о защите и в конце концов из Риги явились войска, окружившие укрепления, воздвигнутые Морицем на маленьком островке, так что ему пришлось спешно спасаться – речь вполне могла идти и о Сибири, – переодевшись в непонятно чьи обноски.

Ближайшим итогом всей этой оперетки стало резкое изменение характера Анны. Переболев тяжелой «нервической горячкой», герцогиня встала на ноги совсем иным человеком: полная, немного замкнутая и очень доверчивая молодая дама сделалась вспыльчива, надменна, крайне властна, сурова до бессердечия, начала попивать крепкое – и перестала кому бы то ни было верить. Кроме очень красивого парня по имени Эрнст Иоганн, по фамилии Бюрен, а по происхождению – то ли такого мелкого дворянина, что зарабатывать на жизнь ему приходилось на конюшне, то ли и вовсе простолюдина. Впрочем, вопросы генеалогии герцогиню не волновали: ей вполне доставало и того, что Эрнст Иоганн по собственной воле сидел рядом, когда она валялась в бреду, был с ней неподдельно (по письмам это видно) искренен, нежен и, судя по всему, действительно ее любил. При этом ничего не прося для себя – да и просить у нищенки было, в общем, нечего. С этого момента и навсегда личная жизнь Анны определилась, а в 1730-м, как известно, золушка из Митавы сделалась всемогущей российской императрицей, увезла с собой в Петербург всех, кто был к ней хоть сколько-то добр в трудные времена, – и все пошло совсем иначе, нежели раньше. Курляндия, которую она особо не любила, отныне интересовала ее только с точки зрения интересов России, и вопрос с уже не нужной ей самой маленькой короной она рассматривала исключительно в этом ракурсе, уже в качестве главного арбитра, уже имея собственное мнение насчет наилучшей кандидатуры.

Далее пошла форменная чехарда. Морица, рискнувшего приехать в Петербург поиграть на старых струнах, практически пнули под зад, старому, но законному герцогу Фердинанду, при всех реальных правах и польской поддержке, порекомендовали «здорова ради» в оставшуюся без высшей власти Курляндию носа не совать – что он и выполнил. И когда стало понятно, какое конкретно решение этого вопроса нравится Анне, новый король польский Август III, плюнув на все права еще живого Фердинанда, предложил курляндскому дворянству «лучшую кандидатуру из возможных». Ага. Именно. «Благородного рыцаря Эрнста Иоганна Бирона». С приложением справки от французского герцога, подтверждавшего, что шевалье Бюрен на самом деле его родственник, потомок Биронов, отбывших крестить балтийских язычников еще во времена епископа Альберта. Тем самым вопрос был принципиально решен, а приятные подарки из России окончательно убедили митавскую элиту в том, что от добра добра не ищут. Вот только сам Бюрен – вернее, Бирон – согласия не давал. И не из кокетства: Анна настаивала и даже бранила, но при живом Фердинанде он занимать престол отказывался. Возможно, конечно, что не хотел нехороших шепотов в Митаве, но вряд ли: переезжать туда он все равно не собирался – так что, скорее всего, таки по этическим соображениям. Очень не исключаю: при всем том, что о Бироне и «бироновщине» полагается говорить только плохо, есть основания считать, что это в основном наветы, а был Эрнст Иоганн вполне порядочным человеком.