В общем, как писал современник, проезжавший через Курляндию примерно в 1655-м, когда Якоб праздновал пятнадцатилетие пребывания у руля: «Нет слов, чтобы описать блаженство и богатство этих благословенных краев. Достаточно сказать, что в тавернах почтенные бюргеры, мастера, торговцы и знатные господа, владеющие землями, совместно с матросами, портовыми поденщиками и прочим простым людом, дружно поднимают кружки с добрым пивом за здравие любимого герцога». И было отчего. Любимый герцог ежедневно и ежечасно оправдывал доверие подданных. Справедливо именуя себя «первым работником Курляндии», он пахал как вол: лично курировал основные объекты, не позволяя себе даже послушать музыку, до которой был крайне охоч, вел активную дипломатическую работу, простив долги императору Священной Римской империи, получил наследственный титул германского имперского князя, тем самым введя род Кетлеров в сливки европейских элит. И сверх того, крепя авторитет в «верхах», умел, не притворяясь, добиваться признания «низов». Во всяком случае после 28 февраля 1648 года – когда герцог едва не погиб, спасая из проруби нескольких либавских детишек, – его популярность в массах достигла максимума, вообще возможного для человека, который еще жив.

Неудивительно, что в какой-то момент имя Якоба Кетлера стало своего рода критерием успеха. Якобу завидовали. Якобом восхищались. На Якоба старались равняться мелкие германские князьки, а князья покрупнее вступали с ним в уважительную переписку, прося совета и консультации по самым разным вопросам. И только сам Якоб – это видно по сохранившимся письмам периода расцвета – смотрел на ситуацию трезво. Не знаю, слышал ли он что-то о Поликрате и его перстне (скорее, как культурный человек, слышал), но даже если и нет, оснований для тревоги хватало. Дальновидный аналитик, он наблюдал, как страшно разорила Европу беспощадная Тридцатилетняя война, по счастливому случаю, не затронувшая Прибалтику, предвидел неизбежность очередной, окончательной схватки Швеции с Польшей – и боялся. Прекрасно понимая, что его крохотное «княжество в табакерке» может быть уничтожено в любой момент, и поделать с этим ничего нельзя. Разве что попытаться объявить нейтралитет и добиться от потенциальных участников будущей войны гарантий уважения этого нейтралитета.

Вот ради этого зыбкого, почти невероятного шанса, проявив чудеса дипломатического искусства и не жалея денег, герцог добился созыва специального конгресса в Любеке. А там, пару лет поговорив, представители заинтересованных сторон, включая Польшу, при участии Франции, главной победительницы в прошедшей войне и практически гегемона Европы, дали-таки гарантии, что Курляндия, ежели что, вправе остаться в стороне от конфликта, при том единственном условии, что дом Кетлеров станет снабжать всех, кто потребует, продовольствием. И это, конечно, было огромной дипломатической победой, но в реальной жизни, где правила диктует сила, победа была хуже поражения. Просто потому, что когда война все-таки началась, в первые же ее дни генерал Роберт Дуглас, командующий шведскими войсками в Прибалтике, без всяких разговоров ввел в Курляндию войска, в ночь с 28 на 29 сентября 1658 года овладел Митавой и, после категорического отказа герцога присягнуть Стокгольму, объявил Якоба и его семью «пленниками Трех Корон» – и плен, сперва в Риге, а потом в Ивангороде, оказался далеко не формальностью: Кетлеров, вымогая присягу, держали в настолько тяжелых условиях, насколько это допускали приличия времени, порой угрожая и казнью. Тем не менее Якоб твердо отказывался признать верховную власть Швеции, заявляя, что лучше умрет на плахе, и в конце концов стойкость оправдала себя: война, окончившись ничем, оказалась все же выгоднее для Польши, и по Оливскому миру герцога в июле 1660 года освободили, взяв на прощание клятву, что «мстить шведам не будет, а будет верным другом».