Книга: Английский с Эдгаром По. Падение дома Ашеров / Edgar Allan Poe. The Fall of the House of Usher
Назад: Metzengerstein (Метценгерштейн)
Дальше: The Fall of the House of Usher (Падение дома Ашеров)

Berenice
(Береника)

Dicebant mihi sodales, si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum forelevatas.
Ebn Zaiat
Мне говорили собратья, что, если я навещу могилу подруги, горе мое немного облегчится.
Ибн-Зайат
Misery is manifold (горе разносторонне: «многосложно»). The wretchedness of earth is multiform (несчастье земли многообразно). Overreaching the wide horizon as the rainbow (охватывая широкий горизонт, как радуга; to overreach – достигать, распространяться), its hues are as various as the hues of that arch (его цвета так же разнообразны, как цвета этой дуги = радуги) – as distinct too (и столь же несхожи меж собой; distinct – явный, отчетливый, отдельный, индивидуальный; too – тоже, также), yet as intimately blended (и все же так же тесно смешаны). Overreaching the wide horizon as the rainbow (охватывая широкий горизонт, как радуга)! How is it that from beauty I have derived a type of unloveliness (как это = как вышло, что из красоты я извлек символ уродства)? – from the covenant of peace, a simile of sorrow (из завета мира – сравнение для скорби)?

 

Misery is manifold. The wretchedness of earth is multiform. Overreaching the wide horizon as the rainbow, its hues are as various as the hues of that arch – as distinct too, yet as intimately blended. Overreaching the wide horizon as the rainbow! How is it that from beauty I have derived a type of unloveliness? – from the covenant of peace, a simile of sorrow?
But as, in ethics, evil is a consequence of good (но как – в этике – зло есть последствие добра), so, in fact, out of joy is sorrow born (так же, в самом деле, из радости рождается печаль; born – рожденный). Either the memory of past bliss is the anguish of today (либо воспоминание о прошедшем блаженстве есть мука сегодняшнего дня), or the agonies which are (либо страдания, которые суть), have their origin in the ecstasies which might have been (имеют свой исток в наслаждениях, которые могли бы быть).

 

 

But as, in ethics, evil is a consequence of good, so, in fact, out of joy is sorrow born. Either the memory of past bliss is the anguish of today, or the agonies which are, have their origin in the ecstasies which might have been.
My baptismal name is Egaeus (мое крестильное имя – Эгей); that of my family I will not mention (имя моей семьи = фамилию я не стану упоминать). Yet there are no towers in the land more time-honored (но нет башен = замков в этой земле более почтенных временем = более древних) than my gloomy, gray, hereditary halls (чем моя мрачная, серая наследная усадьба).

 

My baptismal name is Egaeus; that of my family I will not mention. Yet there are no towers in the land more time-honored than my gloomy, gray, hereditary halls.
Our line has been called a race of visionaries (нашу линию = семью называли породой мечтателей; visionary – провидец, прорицатель; мечтатель; выдумщик, фантазер; vision – видение); and in many striking particulars (и во многих поразительных деталях) – in the character of the family mansion (в характере семейного дома) – in the frescos of the chief saloon (во фресках главного зала) – in the tapestries of the dormitories (в гобеленах спальных комнат) – in the chiselling of some buttresses in the armory (в резьбе на некоторых контрфорсах арсенала) – but more especially in the gallery of antique paintings (но еще более того – в галерее древних картин; especially – особенно) – in the fashion of the library chamber (в особенностях библиотечной комнаты) – and, lastly, in the very peculiar nature of the library’s contents (и, наконец, в самóй особенной природе содержимого этой библиотеки) – there is more than sufficient evidence to warrant the belief (есть более чем достаточно свидетельств, чтобы подтвердить эту веру).

 

Our line has been called a race of visionaries; and in many striking particulars – in the character of the family mansion – in the frescos of the chief saloon – in the tapestries of the dormitories – in the chiselling of some buttresses in the armory – but more especially in the gallery of antique paintings – in the fashion of the library chamber – and, lastly, in the very peculiar nature of the library’s contents – there is more than sufficient evidence to warrant the belief.
The recollections of my earliest years are connected with that chamber, and with its volumes (воспоминания моих самых ранних годов связаны с этой комнатой и с ее фолиантами) – of which latter I will say no more (о каковых последних = о которых я не скажу больше). Here died my mother (здесь умерла моя мать). Herein was I born (сюда = в эту комнату я был рожден). But it is mere idleness to say that I had not lived before (но пустая тщета – сказать, что я не жил прежде; idleness – праздность, безделье, бесполезность; idle – праздный) – that the soul has no previous existence (что у души нет предыдущего существования). You deny it (вы отрицаете его)? – let us not argue the matter (не станем спорить об этом деле). Convinced myself (сам, убежденный), I seek not to convince (я не ищу убеждать /других/).

 

The recollections of my earliest years are connected with that chamber, and with its volumes – of which latter I will say no more. Here died my mother. Herein was I born. But it is mere idleness to say that I had not lived before – that the soul has no previous existence. You deny it? – let us not argue the matter. Convinced myself, I seek not to convince.
There is, however, a remembrance of aerial forms (есть, однако, воспоминание об эфирных очертаниях) – of spiritual and meaning eyes (об одухотворенных и значащих = выразительных глазах) – of sounds, musical yet sad (о звуках, музыкальных, но печальных) – a remembrance which will not be excluded (воспоминание, которое не будет исключено = от которого не отмахнешься); a memory like a shadow (воспоминание, как тень) – vague, variable, indefinite, unsteady (расплывчатое, изменчивое, неопределенное, нетвердое; steady – устойчивый); and like a shadow, too, in the impossibility of my getting rid of it (и похожее на тень также в невозможности мне избавиться от него; rid – свободный; to get rid of – освободиться от чего-либо; to get – зд.: стать, сделаться) while the sunlight of my reason shall exist (покуда солнечный свет моего разума будет существовать).

 

There is, however, a remembrance of aerial forms – of spiritual and meaning eyes – of sounds, musical yet sad – a remembrance which will not be excluded; a memory like a shadow – vague, variable, indefinite, unsteady; and like a shadow, too, in the impossibility of my getting rid of it while the sunlight of my reason shall exist.
In that chamber was I born (в этой комнате родился я). Thus awaking from the long night of what seemed, but was not, nonentity (так очнувшись от длинной ночи того, что казалось, но не было небытием), at once into the very regions of fairy land (сразу /придя/ в самые пределы волшебной страны) – into a palace of imagination (в некий дворец воображения) – into the wild dominions of monastic thought and erudition (в дикие = глухие владения монашеской мысли и эрудиции) – it is not singular that I gazed around me with a startled and ardent eye (не странно, что я смотрел вокруг пораженным и пылким взглядом: «глазом») – that I loitered away my boyhood in books (что я истратил свое отрочество в книгах; to loiter – слоняться без дела, околачиваться; to loiter away – истратить), and dissipated my youth in reverie (и промотал свою юность в мечтаниях); but it is singular that as years rolled away (но действительно странно, что, когда годы прошли: «укатились/уплыли»), and the noon of manhood found me still in the mansion of my fathers (и полдень мужества нашел = застал меня все еще в доме моих отцов) – it is wonderful what stagnation there fell upon the springs of my life (поистине удивительно, какое оцепенение там пало на мои жизненные силы; to fall – падать; spring – сила, энергия; источник; пружина) – wonderful how total an inversion took place in the character of my commonest thought (удивительно, какое полное преображение случилось в характере моей самой обычной мысли; to take place – случиться: «взять = иметь место»).

 

In that chamber was I born. Thus awaking from the long night of what seemed, but was not, nonentity, at once into the very regions of fairy land – into a palace of imagination – into the wild dominions of monastic thought and erudition – it is not singular that I gazed around me with a startled and ardent eye – that I loitered away my boyhood in books, and dissipated my youth in reverie; but it is singular that as years rolled away, and the noon of manhood found me still in the mansion of my fathers – it is wonderful what stagnation there fell upon the springs of my life – wonderful how total an inversion took place in the character of my commonest thought.
The realities of the world affected me as visions, and as visions only (действительные явления мира трогали меня как видения, и только как видения), while the wild ideas of the land of dreams became, in turn, not the material of my every-day existence (в то время как дикие идеи из земли сновидений стали, в /свою/ очередь, /даже/ не материалом моего каждодневного существования), but in very deed that existence utterly and solely in itself (но поистине – совершенно и исключительно самим этим существованием; deed – деяние; indeed – действительно; very – очень; тот самый; слово-усилитель; in very deed – поистине; itself – сам, сама, само).

 

The realities of the world affected me as visions, and as visions only, while the wild ideas of the land of dreams became, in turn, not the material of my every-day existence, but in very deed that existence utterly and solely in itself.
* * *
Berenice and I were cousins (Береника и я были кузенами), and we grew up together in my paternal halls (и мы выросли вместе в моем отчем доме). Yet differently we grew (но по-разному росли мы) – I, ill of health, and buried in gloom (я – слабый здоровьем и погруженный в уныние; gloom – мрачность) – she, agile, graceful, and overflowing with energy (она – живая, изящная и переполненная энергией; to flow – течь; over – через; to overflow – переливаться; затоплять; изобиловать); hers, the ramble on the hill-side (ее = ей – прогулка по склону холма) – mine the studies of the cloister (мои = мне – затворнические штудии; cloister – монастырь, затворничество, аскетизм); I, living within my own heart (я – живущий в собственном сердце), and addicted, body and soul, to the most intense and painful meditation (и пристрастившийся телом и духом к напряженнейшим и мучительнейшим размышлениям; the most – самый; чрезвычайно) – she, roaming carelessly through life (она – беспечно бредущая по жизни; through – сквозь, через), with no thought of the shadows in her path (без мысли о тенях на ее пути), or the silent flight of the raven-winged hours (и без тихого течения воронокрылых часов; or – или; flight – полет; бегство; быстрое течение /времени/).

 

Berenice and I were cousins, and we grew up together in my paternal halls. Yet differently we grew – I, ill of health, and buried in gloom – she, agile, graceful, and overflowing with energy; hers, the ramble on the hill-side – mine the studies of the cloister; I, living within my own heart, and addicted, body and soul, to the most intense and painful meditation – she, roaming carelessly through life, with no thought of the shadows in her path, or the silent flight of the raven-winged hours.
Berenice! – I call upon her name – Berenice! (Береника! – я выкликаю ее имя – Береника!) – and from the gray ruins of memory (и с серых руин памяти) a thousand tumultuous recollections are startled at the sound (тысяча шумных воспоминаний вспугнуты этим звуком)! Ah, vividly is her image before me now (ах, живо является ее образ предо мной сейчас), as in the early days of her light-heartedness and joy (как в ранние дни ее беспечности и радости)! Oh, gorgeous yet fantastic beauty (о, великолепная, пусть необычная красавица)! Oh, sylph amid the shrubberies of Arnheim (о, сильфида среди кустов Арнгейма!)! Oh, Naiad among its fountains (о, наяда среди его фонтанов!)!

 

Berenice! – I call upon her name – Berenice! – and from the gray ruins of memory a thousand tumultuous recollections are startled at the sound! Ah, vividly is her image before me now, as in the early days of her light-heartedness and joy! Oh, gorgeous yet fantastic beauty! Oh, sylph amid the shrubberies of Arnheim! Oh, Naiad among its fountains!
And then – then all is mystery and terror (а потом, потом все – тайна и ужас), and a tale which should not be told (и история, которой не следовало бы быть рассказанной). Disease – a fatal disease, fell like the simoom upon her frame (болезнь – роковая = неизлечимая болезнь упала = напала на ее тело, словно самум; frame – рама; каркас; скелет; строение); and, even while I gazed upon her (и, прямо когда я смотрел на нее = у меня на глазах; to gaze – вглядываться), the spirit of change swept over her, pervading her mind, her habits, and her character (дух перемены пронесся по ней, охватывая ее ум, ее привычки и ее характер; to sweep – мести; проноситься), and, in a manner the most subtle and terrible, disturbing even the identity of her person (и самым тонким и ужасным образом повредил саму индивидуальность ее личности)! Alas! the destroyer came and went (увы! разрушительница пришла и ушла)! – and the victim – where is she (а жертва – где она)? I knew her not – or knew her no longer as Berenice (я не узнавал ее – или не узнавал ее больше как Беренику).

 

And then – then all is mystery and terror, and a tale which should not be told. Disease – a fatal disease, fell like the simoom upon her frame; and, even while I gazed upon her, the spirit of change swept over her, pervading her mind, her habits, and her character, and, in a manner the most subtle and terrible, disturbing even the identity of her person! Alas! the destroyer came and went! – and the victim – where is she? I knew her not – or knew her no longer as Berenice.
Among the numerous train of maladies superinduced by that fatal and primary one (в многочисленном = длинном ряду болезней, вызванных той роковой и изначальной) which effected a revolution of so horrible a kind in the moral and physical being of my cousin (которая произвела переворот столь ужасного свойства в нравственной и физической жизни моей кузины), may be mentioned as the most distressing and obstinate in its nature, a species of epilepsy (может быть упомянута, как самая мучительная и упорная по своей природе, разновидность эпилепсии) not unfrequently terminating in trance itself (нередко заканчивавшаяся самим трансом; unfrequently – нечасто) – trance very nearly resembling positive dissolution (трансом, очень близко напоминающим совершенную смерть: «растворение»), and from which her manner of recovery was in most instances, startlingly abrupt (и от которого ее манера пробуждения была в большинстве случаев пугающе внезапной).

 

Among the numerous train of maladies superinduced by that fatal and primary one which effected a revolution of so horrible a kind in the moral and physical being of my cousin, may be mentioned as the most distressing and obstinate in its nature, a species of epilepsy not unfrequently terminating in trance itself – trance very nearly resembling positive dissolution, and from which her manner of recovery was in most instances, startlingly abrupt.
In the mean time my own disease (тем временем моя собственная болезнь) – for I have been told that I should call it by no other appellation (ибо мне сказали, что мне не следует называть ее никаким другим наименованием) – my own disease, then, grew rapidly upon me (так вот, моя собственная болезнь быстро одолела меня; then – тогда, в таком случае; to grow – расти), and assumed finally a monomaniac character of a novel and extraordinary form (и приняла наконец мономаниакальный характер нового и необычного вида) – hourly and momently gaining vigor (ежечасно и ежесекундно приобретая силу) – and at length obtaining over me the most incomprehensible ascendancy (и наконец получив надо мной совершенно непостижимую власть; the most – самый; очень). This monomania, if I must so term it, consisted in a morbid irritability of those properties of the mind (это мономания, раз я должен так обозначать ее, состояла в болезненной раздражительности свойств ума) in metaphysical science termed the attentive (в метафизической науке называемых вниманием: «внимательными»).

 

In the mean time my own disease – for I have been told that I should call it by no other appellation – my own disease, then, grew rapidly upon me, and assumed finally a monomaniac character of a novel and extraordinary form – hourly and momently gaining vigor – and at length obtaining over me the most incomprehensible ascendancy. This monomania, if I must so term it, consisted in a morbid irritability of those properties of the mind in metaphysical science termed the attentive.
It is more than probable that I am not understood (более чем вероятно, что меня не понимают: «я не понят»); but I fear, indeed, that it is in no manner possible to convey to the mind of the merely general reader (но я боюсь, по правде говоря, что никоим образом не возможно дать уму неспециалиста: «просто общего читателя»), an adequate idea of that nervous intensity of interest (адекватное представление о той нервной интенсивности интереса) with which, in my case, the powers of meditation (not to speak technically) (с которой, в моем случае, силы мышления, говоря общим языком: «чтобы не говорить технически») busied and buried themselves, in the contemplation of even the most ordinary objects of the universe (занимали себя и погружались в созерцание даже самых обычных предметов вселенной).

 

It is more than probable that I am not understood; but I fear, indeed, that it is in no manner possible to convey to the mind of the merely general reader, an adequate idea of that nervous intensity of interest with which, in my case, the powers of meditation (not to speak technically) busied and buried themselves, in the contemplation of even the most ordinary objects of the universe.
To muse for long unwearied hours, with my attention riveted to some frivolous device on the margin, or in the typography of a book (раздумывать долгими, неутомимыми часами, с вниманием, прикованным к какой-нибудь незначительной детали на полях или в наборе книги); to become absorbed, for the better part of a summer’s day, in a quaint shadow falling aslant upon the tapestry or upon the floor (неотрывно смотреть в течение большей: «лучшей» части летнего дня на причудливую тень, падающую косо на гобелен или на пол; to become absorbed – становиться поглощенным); to lose myself, for an entire night, in watching the steady flame of a lamp, or the embers of a fire (терять себя в наблюдении = забывать себя на целую ночь, наблюдая ровное пламя лампы или угли в очаге); to dream away whole days over the perfume of a flower (проводить целые дни в мечтании: «мечтать дни прочь» об аромате цветка); to repeat, monotonously, some common word (монотонно повторять какое-нибудь обычное слово), until the sound, by dint of frequent repetition, ceased to convey any idea whatever to the mind (пока звук, силой частого повторения, не прекращал сообщать какую бы то ни было мысль разуму; dint – сила; удар; след от удара, вмятина); to lose all sense of motion or physical existence (терять всякое чувство движения или физического существования), by means of absolute bodily quiescence (посредством полной телесной неподвижности) long and obstinately persevered in (/в которой/ долго и упорно пребываешь; to persevere – упорствовать, выдерживать): such were a few of the most common and least pernicious vagaries induced by a condition of the mental faculties (таковы были некоторые из самых обыкновенных и наименее пагубных причуд, вызванных состоянием умственных способностей; vagary – каприз, причуда; выходка), not, indeed, altogether unparalleled (не вовсе, правда, беспримерные: «не имеющие параллелей»; indeed – действительно), but certainly bidding defiance to anything like analysis or explanation (но точно бросающие вызов чему-либо вроде анализа или объяснения).

 

To muse for long unwearied hours, with my attention riveted to some frivolous device on the margin, or in the typography of a book; to become absorbed, for the better part of a summer’s day, in a quaint shadow falling aslant upon the tapestry or upon the floor; to lose myself, for an entire night, in watching the steady flame of a lamp, or the embers of a fire; to dream away whole days over the perfume of a flower; to repeat, monotonously, some common word, until the sound, by dint of frequent repetition, ceased to convey any idea whatever to the mind; to lose all sense of motion or physical existence, by means of absolute bodily quiescence long and obstinately persevered in: such were a few of the most common and least pernicious vagaries induced by a condition of the mental faculties, not, indeed, altogether unparalleled, but certainly bidding defiance to anything like analysis or explanation.
Yet let me not be misapprehended (и все же не дайте мне быть неправильно понятым = не хочу…; to let – давать, позволять; to misapprehend – неправильно понимать). The undue, earnest, and morbid attention thus excited by objects in their own nature frivolous (недолжное, серьезное и болезненное внимание, таким образом возбуждаемое предметами, по своей природе пустячными), must not be confounded in character with that ruminating propensity common to all mankind (не должно быть спутано по /своим/ свойствам с той склонностью к размышлениям, общей для всего человечества; propensity – склонность; to ruminate – размышлять), and more especially indulged in by persons of ardent imagination (и которой особенно предаются люди с пылким воображением; to indulge in smth – предаваться чему-либо). It was not even, as might be at first supposed, an extreme condition (это не было даже, как может быть сперва предположено, крайним состоянием), or exaggeration of such propensity (или преувеличением такой склонности), but primarily and essentially distinct and different (но изначально и по существу отдельное и отличное /явление/).

 

 

Yet let me not be misapprehended. The undue, earnest, and morbid attention thus excited by objects in their own nature frivolous, must not be confounded in character with that ruminating propensity common to all mankind, and more especially indulged in by persons of ardent imagination. It was not even, as might be at first supposed, an extreme condition, or exaggeration of such propensity, but primarily and essentially distinct and different.
In the one instance (в одном = первом случае), the dreamer, or enthusiast, being interested by an object usually not frivolous (мечтатель или энтузиаст, будучи заинтересован предметом, обычно не пустячным), imperceptibly loses sight of this object in a wilderness of deductions and suggestions issuing therefrom (незаметно теряет вид этого предмета = теряет этот предмет из вида в дебрях умозаключений и предположений, исходящих из него), until, at the conclusion of a day dream often replete with luxury (пока, при завершении мечты, часто исполненной наслаждения), he finds the incitamentum, or first cause of his musings, entirely vanished and forgotten (он не находит incitamentum, или первопричину своих размышлений, совершенно исчезнувшей и забытой; to forget – забывать).

 

 

In the one instance, the dreamer, or enthusiast, being interested by an object usually not frivolous, imperceptibly loses sight of this object in a wilderness of deductions and suggestions issuing therefrom, until, at the conclusion of a day dream often replete with luxury, he finds the incitamentum, or first cause of his musings, entirely vanished and forgotten.
In my case, the primary object was invariably frivolous (в моем случае первоначальный объект был неизменно незначителен), although assuming, through the medium of my distempered vision (хотя и принимавшим, через посредство моего расстроенного видения), a refracted and unreal importance (искаженную и ненастоящую важность). Few deductions, if any, were made (мало умозаключений, если /вообще/ какие-либо, были делаемы); and those few pertinaciously returning in upon the original object as a centre (да и те немногие /сделанные умозаключения/ – упорно возвращавшиеся к изначальному объекту как к центру /размышлений/).

 

In my case, the primary object was invariably frivolous, although assuming, through the medium of my distempered vision, a refracted and unreal importance. Few deductions, if any, were made; and those few pertinaciously returning in upon the original object as a centre.
The meditations were never pleasurable (эти размышления никогда не были приятными); and, at the termination of the reverie (и при окончании забытья), the first cause, so far from being out of sight, had attained that supernaturally exaggerated interest (/его/ первопричина – столь далеко от того, чтобы быть = пропадать из вида – приобретала тот сверхъестественно преувеличенный интерес) which was the prevailing feature of the disease (который был преобладающей чертой этой болезни). In a word, the powers of mind more particularly exercised (одним словом, силы разума, особенно задействованные) were, with me, as I have said before, the attentive (были у меня, как я сказал прежде, внимательными = способностью ко вниманию), and are, with the day-dreamer, the speculative (а у мечтателя – рассудительными = способностью к рассуждению).

 

The meditations were never pleasurable; and, at the termination of the reverie, the first cause, so far from being out of sight, had attained that supernaturally exaggerated interest which was the prevailing feature of the disease. In a word, the powers of mind more particularly exercised were, with me, as I have said before, the attentive, and are, with the day-dreamer, the speculative.
My books, at this epoch, if they did not actually serve to irritate the disorder (мои книги в ту пору, если они и не служили к тому, чтобы растравлять мою болезнь; actually – действительно; на самом деле; вообще), partook, it will be perceived, largely, in their imaginative and inconsequential nature, of the characteristic qualities of the disorder itself (разделяли, как будет замечено, в большой степени, по своей образной и непоследовательной природе, характерные качества самой болезни; to partake of – разделять, иметь примесь; to perceive – воспринимать, понимать; large – большой; largely – в большой степени).

 

My books, at this epoch, if they did not actually serve to irritate the disorder, partook, it will be perceived, largely, in their imaginative and inconsequential nature, of the characteristic qualities of the disorder itself.
I well remember, among others, the treatise of the noble Italian, Coelius Secundus Curio, “De Amplitudine Beati Regni Dei (я хорошо помню, среди прочих, трактат благородного итальянца Целия Секунда Куриона, «О величии блаженного царства Божия»; лат.);” St. Austin’s great work, the “City of God (великий труд Блаженного Августина, «О граде Божием»; St. = Saint – святой);” and Tertullian’s “De Carne Christi (и «О плоти Христа» Тертуллиана),” in which the paradoxical sentence (в котором парадоксальная фраза) “Mortuus est Dei filius; credible est quia ineptum est: et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est («Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребённый, воскрес: это несомненно, ибо невозможно»; лат.),” occupied my undivided time, for many weeks of laborious and fruitless investigation (занимала мое неразделенное время = всецело занимала мое время, много недель кропотливого и бесплодного исследования).

 

I well remember, among others, the treatise of the noble Italian, Coelius Secundus Curio, “De Amplitudine Beati Regni Dei;” St. Austin’s great work, the “City of God;” and Tertullian’s “De Carne Christi,” in which the paradoxical sentence “Mortuus est Dei filius; credible est quia ineptum est: et sepultus resurrexit; certum est quia impossibile est,” occupied my undivided time, for many weeks of laborious and fruitless investigation.
Thus it will appear that (вот так и кажется, что), shaken from its balance only by trivial things, my reason bore resemblance to that ocean-crag spoken of by Ptolemy Hephestion (выводимый из равновесия лишь тривиальными вещами, мой рассудок носил = имел сходство с тем океанским утесом, о котором говорил Птолемей Гефестион; to shake – трясти; to bear – носить), which steadily resisting the attacks of human violence, and the fiercer fury of the waters and the winds (который, твердо сопротивляясь атакам человеческой силы и еще более свирепой ярости вод и ветров; violence – насилие, жестокость, сила; fierce – яростный, свирепый; fiercer – более яростный, яростнее), trembled only to the touch of the flower called Asphodel (сотрясался лишь от прикосновения цветка, называемого Асфодель).

 

Thus it will appear that, shaken from its balance only by trivial things, my reason bore resemblance to that ocean-crag spoken of by Ptolemy Hephestion, which steadily resisting the attacks of human violence, and the fiercer fury of the waters and the winds, trembled only to the touch of the flower called Asphodel.
And although, to a careless thinker, it might appear a matter beyond doubt (и хотя беспечному мыслителю = на поверхности могло бы показаться делом несомненным: «вне сомнения»), that the alteration produced by her unhappy malady, in the moral condition of Berenice (что перемена, произведенная ее злосчастной болезнью в нравственном состоянии Береники), would afford me many objects for the exercise of that intense and abnormal meditation (предоставила бы мне много предметов для упражнения в том напряженном и ненормальном размышлении) whose nature I have been at some trouble in explaining (чью природу я силился объяснить: «я был в некоторой проблеме в объяснении»), yet such was not in any degree the case (но это было совсем не так: «но таково ни в коем случае не было дело»).

 

And although, to a careless thinker, it might appear a matter beyond doubt, that the alteration produced by her unhappy malady, in the moral condition of Berenice, would afford me many objects for the exercise of that intense and abnormal meditation whose nature I have been at some trouble in explaining, yet such was not in any degree the case.
In the lucid intervals of my infirmity (в ясные промежутки = в моменты просветления моей хвори), her calamity, indeed, gave me pain (ее беда действительно давала = причиняла мне боль), and, taking deeply to heart that total wreck of her fair and gentle life (и, принимая глубоко = близко к сердцу это полное крушение ее чистой и спокойной жизни), I did not fall to ponder, frequently and bitterly, upon the wonder-working means (я не упускал случая поразмышлять, часто и горько, над чудотворными средствами; to fall – падать) by which so strange a revolution had been so suddenly brought to pass (которыми такой странный переворот так внезапно был учинен: «приведен случиться»; to pass – проходить; протекать; происходить).

 

In the lucid intervals of my infirmity, her calamity, indeed, gave me pain, and, taking deeply to heart that total wreck of her fair and gentle life, I did not fall to ponder, frequently and bitterly, upon the wonder-working means by which so strange a revolution had been so suddenly brought to pass.
But these reflections partook not of the idiosyncrasy of my disease (но эти размышления не имели свойств своеобразия моей болезни; to partake of – иметь примесь чего-либо, отдавать чем-то), and were such as would have occurred, under similar circumstances, to the ordinary mass of mankind (и были такими, какие бы случились в похожих обстоятельствах обычной массе человечества; under – под). True to its own character (верная своему характеру), my disorder revelled in the less important but more startling changes (моя болезнь = мое болезненное внимание погружалось в менее важные, но более пугающие перемены; to revel – кутить; наслаждаться; утопать в чем-либо) wrought in the physical frame of Berenice (произведенных в физическом облике Береники) – in the singular and most appalling distortion of her personal identity (в необыкновенном и чрезвычайно ужасном искажении ее личного облика; identity – личность, индивидуальность; лицо; to distort – искажать).

 

But these reflections partook not of the idiosyncrasy of my disease, and were such as would have occurred, under similar circumstances, to the ordinary mass of mankind. True to its own character, my disorder revelled in the less important but more startling changes wrought in the physical frame of Berenice – in the singular and most appalling distortion of her personal identity.
During the brightest days of her unparalleled beauty (во время ярчайших дней ее беспримерной красоты), most surely I had never loved her (конечно, я никогда не любил ее). In the strange anomaly of my existence, feelings with me, had never been of the heart (в странной аномалии моего существования чувства у меня никогда не бывали от сердца), and my passions always were of the mind (а мои страсти всегда были от ума).

 

During the brightest days of her unparalleled beauty, most surely I had never loved her. In the strange anomaly of my existence, feelings with me, had never been of the heart, and my passions always were of the mind.
Through the gray of the early morning (сквозь серость раннего утра) – among the trellised shadows of the forest at noonday (среди решетчатых теней леса в полдень; trellis – решетка, сетка; шпалера; подпорка для растений) – and in the silence of my library at night (и в тиши моей библиотеки ночью) – she had flitted by my eyes (она порхала перед моими глазами: «мимо»), and I had seen her – not as the living and breathing Berenice (и я видел ее – не как живую и дышащую Беренику), but as the Berenice of a dream (но как Беренику мечты); not as a being of the earth, earthy (не как существо земли, земное), but as the abstraction of such a being (но как абстракцию такого существа); not as a thing to admire, but to analyze (как существо, которым следовало не восхищаться, но анализировать: «не как существо чтобы восхищаться, но чтобы анализировать»); not as an object of love, but as the theme of the most abstruse although desultory speculation (не как предмет любви, но как тему чрезвычайно глубокомысленного, хотя и бессвязного рассуждения).

 

Through the gray of the early morning – among the trellised shadows of the forest at noonday – and in the silence of my library at night – she had flitted by my eyes, and I had seen her – not as the living and breathing Berenice, but as the Berenice of a dream; not as a being of the earth, earthy, but as the abstraction of such a being; not as a thing to admire, but to analyze; not as an object of love, but as the theme of the most abstruse although desultory speculation.
And now – now I shuddered in her presence (а теперь – теперь я вздрагивал в ее присутствии), and grew pale at her approach (и становился бледен при ее приближении); yet, bitterly lamenting her fallen and desolate condition (и все же, горько оплакивая ее ужасное: «павшее» и безотрадное состояние), I called to mind that she had loved me long (я призвал на ум = вспомнил, что она долго любила меня), and, in an evil moment, I spoke to her of marriage (и, в один злой = злосчастный момент, я заговорил с ней о браке).

 

And now – now I shuddered in her presence, and grew pale at her approach; yet, bitterly lamenting her fallen and desolate condition, I called to mind that she had loved me long, and, in an evil moment, I spoke to her of marriage.
And at length the period of our nuptials was approaching (и наконец время нашего бракосочетания приближалось), when, upon an afternoon in the winter of the year (когда однажды днем в зимнюю /пору/ того года) – one of those unseasonably warm, calm, and misty days which are the nurse of the beautiful Halcyon (в один из тех не по сезону теплых, спокойных и туманных дней, которые суть няньки прекрасной Алкионы), – I sat, (and sat, as I thought, alone,) in the inner apartment of the library (я сидел – и сидел, как я думал, один – во внутреннем покое библиотеки). But, uplifting my eyes, I saw that Berenice stood before me (но, подняв глаза, я увидел, что Береника стоит: «стояла» передо мной).

 

And at length the period of our nuptials was approaching, when, upon an afternoon in the winter of the year – one of those unseasonably warm, calm, and misty days which are the nurse of the beautiful Halcyon, – I sat, (and sat, as I thought, alone,) in the inner apartment of the library. But, uplifting my eyes, I saw that Berenice stood before me.
Was it my own excited imagination (было ли это мое собственное взбудораженное воображение; to excite – возбуждать) – or the misty influence of the atmosphere (или туманное влияние атмосферы = влияние тумана атмосферы; mist – /легкий/ туман; дымка) – or the uncertain twilight of the chamber (или неверный полумрак комнаты; uncertain – неопределенный) – or the gray draperies which fell around her figure (или серые ткани, которые ниспадали вокруг ее фигуры; to fall – падать) – that caused in it so vacillating and indistinct an outline (– то, что причинило в нем = вызвало в ее облике столь колеблющиеся и неясные очертания)? I could not tell (я не мог сказать = понять, различить). She spoke no word (она не говорила ни слова); and I – not for worlds could I have uttered a syllable (а я – ни за миры = ни за что на свете не мог произнести ни слога).

 

Was it my own excited imagination – or the misty influence of the atmosphere – or the uncertain twilight of the chamber – or the gray draperies which fell around her figure – that caused in it so vacillating and indistinct an outline? I could not tell. She spoke no word; and I – not for worlds could I have uttered a syllable.
An icy chill ran through my frame (ледяной холод пробежал по моему телу; to run; through – через, сквозь); a sense of insufferable anxiety oppressed me (чувство невыносимой тревоги давило меня; to suffer – страдать; переносить, терпеть); a consuming curiosity pervaded my soul (всепоглощающее любопытство охватило мою душу; to pervade – заполнять, наполнять; пропитывать, пронизывать); and sinking back upon the chair, I remained for some time breathless and motionless (и, рухнув назад на стул, я оставался некоторое время бездыханным и бездвижным), with my eyes riveted upon her person (с глазами, прикованными к ее облику; rivet – заклепка; to rivet – заклепывать, клепать, скреплять заклепками; сосредоточивать /внимание/; устремлять /взор/). Alas! its emaciation was excessive (увы! ее изнуренность была чрезвычайной), and not one vestige of the former being lurked in any single line of the contour (и ни один признак прежнего существа не таился ни в одной единственной линии /ее/ очертаний). My burning glances at length fell upon the face (мои жгущие взгляды = мой горячий взгляд наконец упал на /ее/ лицо).

 

An icy chill ran through my frame; a sense of insufferable anxiety oppressed me; a consuming curiosity pervaded my soul; and sinking back upon the chair, I remained for some time breathless and motionless, with my eyes riveted upon her person. Alas! its emaciation was excessive, and not one vestige of the former being lurked in any single line of the contour. My burning glances at length fell upon the face.
The forehead was high, and very pale, and singularly placid (лоб был высоким, и очень бледным, и поразительно безмятежным); and the once jetty hair fell partially over it (и когда-то агатово-черные волосы ниспадали частично поперек него; jet – агат; блестящий черный цвет), and overshadowed the hollow temples with innumerable ringlets (и бросали тени на запавшие виски бесчисленными колечками), now of a vivid yellow (теперь – яркого желтого /цвета/), and jarring discordantly, in their fantastic character, with the reigning melancholy of the countenance (и дисгармонировали своим фантастическим свойством с царящей меланхолией лица = с меланхолией, царившей на лице; to jar – коробить, раздражать, дисгармонировать; discordant – противоречащий, диссонирующий, нестройный /звук/).

 

The forehead was high, and very pale, and singularly placid; and the once jetty hair fell partially over it, and overshadowed the hollow temples with innumerable ringlets, now of a vivid yellow, and jarring discordantly, in their fantastic character, with the reigning melancholy of the countenance.
The eyes were lifeless, and lustreless, and seemingly pupilless (глаза были безжизненные, и без блеска, и, на вид, без зрачков), and I shrank involuntarily from their glassy stare (и я отпрянул невольно от их стеклянного пристального взора; to shrink – уменьшаться, сморщиться, съежиться; отпрянуть) to the contemplation of the thin and shrunken lips (/и перешел/ к созерцанию тонких и сморщенных губ). They parted (они разделились); and in a smile of peculiar meaning, the teeth of the changed Berenice disclosed themselves slowly to my view (и в улыбке необычайной значительности зубы переменившейся Береники открылись медленно моему взгляду; view – вид, видимость, поле зрения). Would to God that I had never beheld them (желал бы Господу = Господи, я желал бы, чтобы я их никогда не видел; to behold – видеть, узреть), or that, having done so, I had died (или чтобы, сделав так = увидев их, я бы умер)!

 

The eyes were lifeless, and lustreless, and seemingly pupilless, and I shrank involuntarily from their glassy stare to the contemplation of the thin and shrunken lips. They parted; and in a smile of peculiar meaning, the teeth of the changed Berenice disclosed themselves slowly to my view. Would to God that I had never beheld them, or that, having done so, I had died!
The shutting of a door disturbed me (захлопывание двери потревожило меня), and, looking up, I found that my cousin had departed from the chamber (и, посмотрев вверх, я обнаружил, что моя кузина /уже/ ушла из комнаты; to find – найти). But from the disordered chamber of my brain, had not, alas! departed, and would not be driven away (но из беспорядочной комнаты моего мозга, увы! не ушло и не желало = не могло быть изгнанным прочь; to drive – гнать), the white and ghastly spectrum of the teeth (белое и призрачное видение этих зубов). Not a speck on their surface (ни пятнышка на их поверхности) – not a shade on their enamel (ни тени на их эмали) – not an indenture in their edges (ни одной зазубрины на их краях) – but what that period of her smile had sufficed to brand in upon my memory (но что время ее улыбки успело впечатать в мою память; to suffice – быть достаточным, «хватать»). I saw them now even more unequivocally than I beheld them then (я увидел их сейчас даже более недвусмысленно = ясно, чем я увидел их тогда; to see = to behold – видеть).

 

The shutting of a door disturbed me, and, looking up, I found that my cousin had departed from the chamber. But from the disordered chamber of my brain, had not, alas! departed, and would not be driven away, the white and ghastly spectrum of the teeth. Not a speck on their surface – not a shade on their enamel – not an indenture in their edges – but what that period of her smile had sufficed to brand in upon my memory. I saw them now even more unequivocally than I beheld them then.
The teeth! – the teeth! – they were here, and there, and everywhere (эти зубы! эти зубы! они были тут, и там, и повсюду), and visibly and palpably before me (и видимо, и осязаемо передо мной); long, narrow, and excessively white, with the pale lips writhing about them (длинные, узкие и чрезвычайно белые, с бледными губами, кривящимися вокруг них; to writhe – скручивать, сплетать; корчиться /например, от боли/), as in the very moment of their first terrible development (как в самое мгновение их первого ужасного появления: «развития, проявления»). Then came the full fury of my monomania (затем пришло полное буйство моей мономании), and I struggled in vain against its strange and irresistible influence (и я боролся тщетно против ее странного и непреодолимого влияния).

 

The teeth! – the teeth! – they were here, and there, and everywhere, and visibly and palpably before me; long, narrow, and excessively white, with the pale lips writhing about them, as in the very moment of their first terrible development. Then came the full fury of my monomania, and I struggled in vain against its strange and irresistible influence.
In the multiplied objects of the external world (в размноженных = среди многочисленных предметов внешнего мира) I had no thoughts but for the teeth (у меня не было мыслей, кроме как об этих зубах). For these I longed with a frenzied desire (к ним я стремился с бешеным желанием). All other matters and all different interests became absorbed in their single contemplation (все прочие материи и все прочие интересы были поглощены их единственным созерцанием; to become – стать). They – they alone were present to the mental eye (они, они одни существовали для мысленного взора: «глаза»; present – присутствующий), and they, in their sole individuality, became the essence of my mental life (и они, в их единственной неповторимости, стали сутью моей умственной жизни).

 

In the multiplied objects of the external world I had no thoughts but for the teeth. For these I longed with a frenzied desire. All other matters and all different interests became absorbed in their single contemplation. They – they alone were present to the mental eye, and they, in their sole individuality, became the essence of my mental life.
I held them in every light (я /мысленно/ держал их на каждом свету = при любом освещении; to hold – держать). I turned them in every attitude (я поворачивал их в каждое положение = и так и этак). I surveyed their characteristics (я исследовал их характеристики; to survey – обозревать; внимательно осматривать, обводить взглядом; /тщательно/ исследовать, изучать). I dwelt upon their peculiarities (я размышлял над их особенностями; to dwell – жить; пребывать; останавливаться; подробно останавливаться /на чем-либо/). I pondered upon their conformation (я обдумывал их строение). I mused upon the alteration in their nature (я задумывался о перемене в их природе). I shuddered as I assigned to them in imagination a sensitive and sentient power (я вздрагивал, когда приписывал им в воображении чувствительную и разумную силу), and even when unassisted by the lips, a capability of moral expression (и, даже когда /они обходились/ без помощи губ, – /я приписывал им/ способность /принимать то или иное/ выражение; to assist – ассистировать, помогать; assisted – получающий помощь; unassisted – не получающий помощи; moral – нравственный; зд.: относящийся к уму, чувствам, характеру).

 

I held them in every light. I turned them in every attitude. I surveyed their characteristics. I dwelt upon their peculiarities. I pondered upon their conformation. I mused upon the alteration in their nature. I shuddered as I assigned to them in imagination a sensitive and sentient power, and even when unassisted by the lips, a capability of moral expression.
Of Mademoiselle Sallé it has been well said (о мадемуазель Салле было хорошо сказано = говорили), “Que tous ses pas étaient des sentiments («что все ее шаги были – чувства»; фр.) ,” and of Berenice I more seriously believed que toutes ses dents étaient des idées (а о Беренике я /еще/ более серьезно верил, «что все ее зубы были – мысли»; фр.). Des idées! – ah here was the idiotic thought that destroyed me (мысли! – ах, вот и была глупейшая мысль, которая погубила меня; to destroy – разрушить; погубить)! Des idées! – ah therefore it was that I coveted them so madly (мысли! – ах, поэтому было так, что я алкал их столь безумно)! I felt that their possession could alone ever restore me to peace (я чувствовал, что их обладание = обладание ими одно могло когда-либо вернуть меня к покою; to restore – восстановить, реставрировать; вернуть), in giving me back to reason (отдав меня назад рассудку).

 

Of Mademoiselle Sallé it has been well said, “Que tous ses pas étaient des sentiments,” and of Berenice I more seriously believed que toutes ses dents étaient des idées. Des idées! – ah here was the idiotic thought that destroyed me! Des idées! – ah therefore it was that I coveted them so madly! I felt that their possession could alone ever restore me to peace, in giving me back to reason.
And the evening closed in upon me thus (и вечер обволок меня так; to close in – обволакивать; наступать, приближаться; to close – закрывать; приближаться) – and then the darkness came, and tarried, and went (и затем тьма пришла, и побыла, и ушла; to tarry – медлить; пребывать) – and the day again dawned (и дневной свет вновь забрезжил) – and the mists of a second night were now gathering around (и туманы другой ночи теперь собирались вокруг) – and still I sat motionless in that solitary room (и все еще я сидел, неподвижный, в той отшельнической комнате) – and still I sat buried in meditation (и все еще я сидел, погруженный в размышления; to bury – зарывать, закапывать; хоронить) – and still the phantasma of the teeth maintained its terrible ascendancy (и все еще видение зубов сохраняло свою ужасную власть; ascendancy – власть, влияние, господство), as, with the most vivid hideous distinctness (пока, с живейшей, отвратительной ясностью), it floated about amid the changing lights and shadows of the chamber (оно плавало = носилось вокруг среди меняющихся огней и теней комнаты; light – свет).

 

And the evening closed in upon me thus – and then the darkness came, and tarried, and went – and the day again dawned – and the mists of a second night were now gathering around – and still I sat motionless in that solitary room – and still I sat buried in meditation – and still the phantasma of the teeth maintained its terrible ascendancy, as, with the most vivid hideous distinctness, it floated about amid the changing lights and shadows of the chamber.
At length there broke in upon my dreams a cry as of horror and dismay (наконец ворвался в мои мечтания крик, будто бы от ужаса и смятения; to break in – ворваться, вломиться; to break – ломать); and thereunto, after a pause, succeeded the sound of troubled voices (и к тому же, после паузы = немного погодя, последовал звук беспокойных голосов), intermingled with many low moanings of sorrow or of pain (смешанный с многочисленными стенаниями печали или боли). I arose from my seat (я вскочил со своего кресла: «сидения»; to arise – подниматься), and throwing open one of the doors of the library (и, распахнув одну из дверей библиотеки; to throw open – распахнуть: «кинуть открытым»), saw standing out in the ante-chamber a servant maiden, all in tears (увидел стоявшую снаружи, в передней, девушку-горничную, всю в слезах; servant – слуга; maiden – девица; горничная), who told me that Berenice was – no more (которая сказала мне, что Береника – не была больше = что ее не было больше; no more – больше не)! She had been seized with epilepsy in the early morning (она была охвачена эпилептическим припадком ранним утром), and now, at the closing in of the night, the grave was ready for its tenant (а теперь, при приближении ночи, могила была готова для своей жилицы; closing in – приближение, от to close in – приближаться), and all the preparations for the burial were completed (и все приготовления к погребению были завершены).

 

At length there broke in upon my dreams a cry as of horror and dismay; and thereunto, after a pause, succeeded the sound of troubled voices, intermingled with many low moanings of sorrow or of pain. I arose from my seat, and throwing open one of the doors of the library, saw standing out in the ante-chamber a servant maiden, all in tears, who told me that Berenice was – no more! She had been seized with epilepsy in the early morning, and now, at the closing in of the night, the grave was ready for its tenant, and all the preparations for the burial were completed.
I found myself sitting in the library (я обнаружил себя сидящим в библиотеке), and again sitting there alone (и снова сидящим там в одиночестве). It seemed that I had newly awakened from a confused and exciting dream (казалось, что я только что очнулся от смутного и будоражащего сна). I knew that it was now midnight (я знал, что теперь полночь), and I was well aware (и я хорошо знал: «был хорошо осведомлен»), that since the setting of the sun, Berenice had been interred (что с захода солнца Береника была погребена). But of that dreary period which intervened (но о том жутком времени, которое было между /погребением и моим пробуждением/; to intervene – вмешиваться; вклиниваться; вставать между; находиться между) I had no positive, at least no definite comprehension (у меня не было никакого положительного, по крайней мере – никакого определенного понимания). Yet its memory was replete with horror (и все же воспоминание о нем: «его воспоминание» было исполнено ужаса) – horror more horrible from being vague (ужас /еще/ более ужасный от того, что был туманным), and terror more terrible from ambiguity (и кошмар /еще/ более кошмарный из-за неясности; ambiguous – двусмысленный; сомнительный; неопределенный, неясный).

 

I found myself sitting in the library, and again sitting there alone. It seemed that I had newly awakened from a confused and exciting dream. I knew that it was now midnight, and I was well aware, that since the setting of the sun, Berenice had been interred. But of that dreary period which intervened I had no positive, at least no definite comprehension. Yet its memory was replete with horror – horror more horrible from being vague, and terror more terrible from ambiguity.
It was a fearful page in the record of my existence (это была страшная страница в журнале моего существования; record – запись; архив; отчет; реестр; летопись; рекорд), written all over with dim, and hideous, and unintelligible recollections (вся исписанная смутными и отвратительными, и неразборчивыми воспоминаниями). I strived to decipher them, but in vain (я стремился расшифровать их, но тщетно); while ever and anon, like the spirit of a departed sound (в то время как то и дело, словно дух ушедшего звука = эхо), the shrill and piercing shriek of a female voice seemed to be ringing in my ears (резкий и пронзительный визг женского голоса, казалось, звенел в моих ушах; to seem – казаться). I had done a deed – what was it (я совершил некий поступок – что это было)? I asked myself the question aloud (я задавал себе этот вопрос вслух), and the whispering echoes of the chamber answered me, – “what was it (и шепчущее эхо комнаты отвечали мне: что это было)?”

 

 

It was a fearful page in the record of my existence, written all over with dim, and hideous, and unintelligible recollections. I strived to decipher them, but in vain; while ever and anon, like the spirit of a departed sound, the shrill and piercing shriek of a female voice seemed to be ringing in my ears. I had done a deed – what was it? I asked myself the question aloud, and the whispering echoes of the chamber answered me, – “what was it?
On the table beside me burned a lamp (на столе рядом со мной горела лампа), and near it lay a little box (а подле нее лежала маленькая шкатулка; to lie – лежать). It was of no remarkable character (она была ничем не примечательна: «не примечательного характера»), and I had seen it frequently before, for it was the property of the family physician (и я часто видел ее раньше, так как это была собственность семейного врача); but how came it there, upon my table (но как она оказалась там, на моем столе: «пришла»), and why did I shudder in regarding it (и почему я вздрагивал, глядя на нее)? These things were in no manner to be accounted for (эти вещи никоим образом нельзя было объяснить: «были в никакой манере быть объясненными»; to account for smth – объяснить что-либо, дать отчет в чем-либо), and my eyes at length dropped to the open pages of a book (и мои глаза в конце концов опустились к открытым страницам книги), and to a sentence underscored therein (и к предложению, подчеркнутому там).

 

On the table beside me burned a lamp, and near it lay a little box. It was of no remarkable character, and I had seen it frequently before, for it was the property of the family physician; but how came it there, upon my table, and why did I shudder in regarding it? These things were in no manner to be accounted for, and my eyes at length dropped to the open pages of a book, and to a sentence underscored therein.
The words were the singular but simple ones of the poet Ebn Zaiat (эти слова были странными, но простыми словами поэта Ибн-Зайата): – “Dicebant mihi sodales si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas (мне говорили собратья, что, если я навещу могилу подруги, горе мое немного облегчится; лат.).” Why then, as I perused them, did the hairs of my head erect themselves on end (почему же, когда я внимательно читал их, волосы моей головы поднимались на кончиках), and the blood of my body become congealed within my veins (а кровь моего тела стыла в жилах: «становилась замороженной»)?

 

The words were the singular but simple ones of the poet Ebn Zaiat: – “Dicebant mihi sodales si sepulchrum amicae visitarem, curas meas aliquantulum fore levatas.” Why then, as I perused them, did the hairs of my head erect themselves on end, and the blood of my body become congealed within my veins?
There came a light tap at the library door (вот раздался легкий стук в дверь библиотеки) – and, pale as the tenant of a tomb, a menial entered upon tiptoe (и, бледный, словно жилец могилы, лакей вошел на цыпочках). His looks were wild with terror (его вид был диким от ужаса), and he spoke to me in a voice tremulous, husky, and very low (и он заговорил со мной голосом дрожащим, хриплым и очень тихим). What said he (что же сказал он)? – some broken sentences I heard (несколько оборванных фраз я услышал; to break – ломать, рвать).

 

There came a light tap at the library door – and, pale as the tenant of a tomb, a menial entered upon tiptoe. His looks were wild with terror, and he spoke to me in a voice tremulous, husky, and very low. What said he? – some broken sentences I heard.
He told of a wild cry disturbing the silence of the night (он рассказал о диком крике, нарушавшем тишину ночи) – of the gathering together of the household (о собрании домочадцев; household – семейство, семья; домочадцы, домашние) – of a search in the direction of the sound (о поисках в направлении звука); and then his tones grew thrillingly distinct (и затем его звуки = звук его голоса стал пугающе ясным; to grow – расти; становиться) as he whispered me of a violated grave (в то время как он шептал мне о разоренной могиле) – of a disfigured body enshrouded, yet still breathing (об обезображенном трупе, закутанном в саван, но все еще дышащем) – still palpitating – still alive (все еще бьющемся = с бьющимся сердцем – все еще живом)!

 

He told of a wild cry disturbing the silence of the night – of the gathering together of the household – of a search in the direction of the sound; and then his tones grew thrillingly distinct as he whispered me of a violated grave – of a disfigured body enshrouded, yet still breathing – still palpitating – still alive!
He pointed to garments (он указал на одежду); – they were muddy and clotted with gore (она была грязная и измазанная запекшейся кровью; to clot – сгущаться; запекаться; свертываться /о крови/). I spoke not, and he took me gently by the hand (я не говорил, и он взял меня мягко за руку): it was indented with the impress of human nails (она была надрезана отпечатками человеческих ногтей; to indent – зазубривать, насекать, изрезывать, надрезать). He directed my attention to some object against the wall (он направил мое внимание к какому-то предмету, /прислоненному/ к стене). I looked at it for some minutes: it was a spade (я смотрел на него несколько минут: это была лопата). With a shriek I bounded to the table (с криком я бросился к столу), and grasped the box that lay upon it (и схватил шкатулку, которая лежала на нем).

 

He pointed to garments; – they were muddy and clotted with gore. I spoke not, and he took me gently by the hand: it was indented with the impress of human nails. He directed my attention to some object against the wall. I looked at it for some minutes: it was a spade. With a shriek I bounded to the table, and grasped the box that lay upon it.
But I could not force it open (но я не мог открыть ее силой: «принудить ее открытой»); and in my tremor, it slipped from my hands, and fell heavily, and burst into pieces (и в моем дрожании = из-за того что я дрожал она выскользнула из моих рук и тяжко упала и разлетелась на куски; to burst – взорваться, разорваться, треснуть); and from it, with a rattling sound, there rolled out some instruments of dental surgery (и из нее, с грохочущим звуком, выкатились наружу какие-то инструменты /для/ зубоврачебного кабинета; to rattle – трещать, грохотать; греметь /посудой, ключами и т. п./; дребезжать), intermingled with thirty-two small, white and ivory-looking substances (перемешанные с тридцатью двумя маленькими, белыми и похожими на слоновую кость кусочками; substance – субстанция, материя; суть, содержание; плотность) that were scattered to and fro about the floor (которые рассыпались: «были рассыпаны» туда и сюда по полу).

 

But I could not force it open; and in my tremor, it slipped from my hands, and fell heavily, and burst into pieces; and from it, with a rattling sound, there rolled out some instruments of dental surgery, intermingled with thirty-two small, white and ivory-looking substances that were scattered to and fro about the floor.
Назад: Metzengerstein (Метценгерштейн)
Дальше: The Fall of the House of Usher (Падение дома Ашеров)

Marina
i want to upload the book