Жизнь в Нью-Йорке прекрасна тем, что – при наличии средств – если вам не хочется готовить еду, искать вилку и мыть посуду, то можно этого и не делать. Если вы живете один, но не хотите оставаться наедине с собой – никаких проблем. Боб часто приходил в «Гриль-бар на Девятой улице», садился на табурет, пил пиво, ел чизбургер и болтал с барменом или рыжим человеком, у которого в прошлом году жена насмерть разбилась на велосипеде. Иногда у рыжего глаза были на мокром месте, иногда он чему-нибудь смеялся вместе с Бобом, а иногда просто махал рукой вместо приветствия, и Боб понимал, что этим вечером лучше оставить его в покое. Среди завсегдатаев сложилось взаимное понимание; люди рассказывали о себе лишь то, что хотели, весьма немногое. Говорили о политических скандалах, о спорте и лишь иногда – очень редко – о чем-то глубоко личном. Боб в подробностях знал, как именно женщина погибла на велосипедной прогулке, но не знал, как зовут рыжего вдовца. Никто не выразил удивления, когда Боб начал приходить в бар один, без Сары. Здесь люди находили именно то, в чем нуждались: тихую гавань.

Этим вечером бар был набит почти под завязку. Бармен указал на свободный табурет, и Боб втиснулся между двумя посетителями. Рыжий сидел чуть подальше, он кивнул Бобу в большое зеркало за барной стойкой. По телевизору с выключенным звуком шли новости. Ожидая, пока бармен нальет пиво, Боб поднял глаза на экран и почти вздрогнул, увидев широкое непроницаемое лицо Джерри О’Хара рядом с фотографией улыбающегося Зака. Субтитры бежали слишком быстро, Боб успел прочесть лишь «выразил надежду… не повторится» и потом «привлекло внимание… превосходства белых».

– Безумный мир, – глядя на телевизор, произнес пожилой сосед Боба, – все сошли с ума.

– Эй, тупица! – услышал Боб за спиной и обернулся.

Вошли Джим с Хелен; Хелен усаживалась за столик у окна. Даже в полумраке бара было заметно, как они загорели. Боб слез с табурета и поспешил к ним.

– Видели, что по телевизору? Как дела? Когда вернулись? Хорошо отдохнули?

– Прекрасно отдохнули, Бобби. – Хелен открыла меню. – Что здесь вкусного?

– Тут все вкусное.

– А рыба как, внушает доверие?

– Ну да, вполне.

– Я буду гамбургер. – Хелен захлопнула меню, поежилась и потерла ладони друг о друга. – С тех пор, как мы вернулись, все время мерзну.

Боб подвинул стул и сел.

– Не волнуйтесь, я ненадолго.

– Уж надеюсь, – ответил Джим. – Я бы хотел поужинать с женой.

Боб подумал, что такой загар посреди зимы выглядит странно.

– Про Зака только что в новостях говорили.

– Плохо. – Джим пожал плечами. – Но Чарли Тиббетс превосходный адвокат! Знаешь, что он сделал? – Джим раскрыл меню, поглядел в него несколько секунд и отложил. – Чарли взялся за дело сразу после идиотской пресс-конференции, которую устроил О’Хар, подал ходатайство о запрете передачи информации и об изменении условий освобождения под залог. Сказал, что, во-первых, с его клиентом обращаются несправедливо и предвзято, ни одно мелкое преступление в городе не удостоилось целой пресс-конференции, а во-вторых… Это была просто коронная фраза, как он сказал, Хелен? А во-вторых, говорит он судье, при определении условий освобождения под залог было сделано прискорбное в своей наивности допущение, что все сомалийцы одеваются, выглядят и действуют одинаково. Блестяще. Как ты вернешь нашу машину?

– Джим, позволь брату спокойно провести вечер, а мы с тобой спокойно поужинаем. Вопрос с машиной вы обсудите как-нибудь потом. – Хелен повернулась к официанту. – Пино нуар, пожалуйста.

– Как дела у Зака? – спросил Боб. – Я пытался узнать у Сьюзан, но она уходит от ответа.

– Ему не нужно будет присутствовать на предъявлении обвинения, которое отложили аж до третьего ноября. Чарли заявил, что его клиент не признает себя виновным, и попросил присяжных. Чарли не промах.

– Ну да. Я с ним говорил. – Боб помолчал. – Зак плачет один у себя в комнате.

– Господи… – вздохнула Хелен.

Джим посмотрел на брата.

– А ты откуда знаешь?

– Мне сказала старушка, которая снимает у Сьюзан комнату наверху. Говорит, слышала, как он плачет.

Джим изменился в лице, его глаза будто стали меньше.

– Она могла ошибиться, – добавил Боб. – Она вообще немного странная.

– Конечно, могла, – согласилась Хелен. – Джим, что ты будешь есть?

– Я верну машину, – пообещал Боб. – Полечу туда самолетом и пригоню ее. Когда она вам понадобится?

– Как только у тебя появится свободное время – а этого у тебя с избытком. Хорошо, что у бесплатной юридической помощи такой влиятельный профсоюз. Пять недель отпуска, да и не сказать, чтобы на работе вы особо напрягались.

– Неправда, Джим, – тихо возразил Боб. – У нас работают очень хорошие люди.

– Тебе машет бармен. Иди уже пей свое пиво. – Голос Джима звучал снисходительно.

Боб вернулся к барной стойке. Вечер был испорчен. Он тупица, и даже Хелен на него сердита. Он поехал в Мэн и не сделал ничего полезного – выставил себя полным идиотом, поддался панике и бросил там машину. Он представил себе мощную и грациозную фигуру Элейн, то, как она сидит в своем кабинете с фиговым деревцем и терпеливо объясняет про самовоспроизведение реакции на травму, про то, что он проявляет склонность к мазохизму, подсознательно ожидая наказания за содеянное будучи ни в чем не повинным ребенком. Посмотрев в зеркало, он встретился взглядом с рыжим вдовцом, и тот кивнул ему. Боб увидел в его глазах безмолвное узнавание одного виноватого человека другим. Рыжий сам купил жене велосипед и сам предложил покататься тем утром. Боб ответил ему кивком и отхлебнул пива.

Пэм сидела в своем любимом салоне красоты в Верхнем Ист-Сайде и, глядя на голову кореянки, склонившейся над ее ступнями, как всегда беспокоилась, хорошо ли простерилизованы инструменты. Один раз подцепишь грибок, потом сто лет не выведешь. Ее привычный мастер Мия сегодня не работала, а кореянка, которая сейчас аккуратно скребла пятки Пэм, совсем не говорила по-английски. Пэм пробовала объясняться жестами, указывала на металлический ящик с пилками и ножницами и спрашивала чересчур громко: «Чистые? Да?» Потом наконец выдохнула и погрузилась в мысли. В последнее время она много думала о своей жизни в семье Берджессов.

Ей сначала не понравилась Сьюзан. Но только потому, что они тогда еще были так юны, – совсем дети, не старше поступивших в колледж сыновей ее нынешних подруг – и Пэм слишком болезненно реагировала на вечную неприязнь Сьюзан по отношению к Бобу. В том возрасте Пэм хотела, чтобы все друг другу нравились (и особенно чтобы она всем нравилась). Тогда в кампусе Ороно университета Мэна было принято здороваться со всеми, кого встречаешь на дорожках между корпусами, даже с незнакомыми. Хотя Боба как раз многие знали – потому что он был душой компании и потому, что почти все слышали о его брате Джиме, который к тому времени уже закончил учебу, но когда-то возглавлял студенческое самоуправление и являлся одним из немногих выпускников, зачисленных на юридический факультет Гарварда, да еще с полной стипендией. В общем, братья Берджессы были всем известны и привычны, как дубы и клены, под которыми студенты каждый день проходили с книгами в руках. (Там уцелело и несколько ясеней, правда, больных, с пожухшей кроной.) То время, когда рядом с Пэм был Боб и его размашистая непринужденность, навсегда осталось для нее самым спокойным, и в душе у нее тогда раскрывался восторг перед жизнью в колледже – да и вообще просто жизнью. А Сьюзан этот восторг отравляла всякий раз, когда делала вид, что их с Бобом не замечает, когда старалась пройти через другую дверь, если одновременно с ними направлялась в студсоюз. Она тогда была стройная, хорошенькая и все время воротила от них нос. В библиотеке Фоглера она могла пройти прямо мимо Боба и даже не взглянуть на него. «Привет, Сьюз», – говорил ей Боб, а она в ответ ни слова. Ни слова! Пэм это просто шокировало. А Боб ничуть не смущался. «Она всегда такая», – пояснял он.

Но вскоре Пэм стала ездить к Берджессам в Ширли-Фоллс на выходные и праздники, и будущая свекровь приняла ее со своеобразной благосклонностью (выражавшейся в том, что Барбара Берджесс поглядывала на Пэм как на свою, с непроницаемым лицом отпуская едкие шуточки в адрес окружающих). Тогда-то Пэм и начала жалеть Сьюзан. Она с удивлением поняла, что человека надо рассматривать как призму. Раньше она видела лишь внешнюю грань Сьюзан, совершенно не замечая того, как ее насквозь пронизывают яркие лучи материнского неодобрения. Именно Сьюзан чаще всего оказывалась объектом злых шуточек. Сьюзан молча накрывала на стол, а Барбара расхваливала Боба, попавшего в список лучших студентов: «Да я в тебе и не сомневалась, Бобби! Всегда знала, ты-то у меня умный!» Сьюзан расчесывала длинные волосы на прямой пробор, «как глупая хиппушка». Сьюзан не следовало особо радоваться своей тонкой талии и узким бедрам, потому что «рано или поздно она, как все женщины, превратится в «Криско» – консервную банку с жиром».

От своей матери Пэм ругани никогда не слышала. Но ее мать вообще держалась довольно отстраненно и без особой охоты относилась к своим родительским обязанностям. Как будто Пэм – девчонка, часами просиживавшая в местной библиотеке, читая книги и рассматривая рекламные картинки в журналах, в которых была другая жизнь, – как будто Пэм, даже когда выросла, требовала от нее слишком много. Отец же, тихий и бесхребетный, еще меньше годился на роль проводника, который способен помочь дочери преодолеть обычные препятствия на пути взросления. Именно желание вырваться из унылой атмосферы родной семьи заставляло Пэм проводить большую часть каникул у Берджессов, в их маленьком доме на холме недалеко от центра городка. Этот дом был меньше, чем тот, в котором Пэм выросла, хотя и не намного. Но ковры в нем стерлись, многие тарелки треснули, а в ванной облупилась плитка, и это действовало на нервы. Очередное открытие: ее парень из бедной семьи. У отца Пэм был маленький бизнес по торговле канцелярскими товарами, мать давала уроки игры на фортепьяно. Однако дом их в западном Массачусетсе, стоявший на краю фермерских полей, всегда содержался в порядке. Для Пэм это было чем-то самим собой разумеющимся. В доме Берджессов на полу лежал облезлый линолеум, задирающийся по краям, оконные рамы так перекосило от времени, что щели в них приходилось на зиму затыкать газетами, а в единственной ванной стоял унитаз с ржавым налетом по краю и висела выцветшая пластиковая шторка, бывшая когда-то не то красной, не то розовой. Увидев все это, Пэм подумала об одной семье в своем городе – единственной известной ей семье бедняков; на лужайке перед домом у них громоздились ржавые автомобили, дети ходили в школу чумазыми. Пэм в ужасе подумала: неужели парень, в которого она влюблена, тоже из таких? В кампусе он не выделялся среди прочих студентов. Ну да, носил каждый день одни и те же джинсы, но не он один. Комната в общежитии у него была неприбрана и аскетична – как и у многих других парней. Чем он действительно выделялся, так это открытостью, добродушием, легким характером; Пэм и в голову не могло прийти, что он и его противная сестра – из такой семьи.

Впрочем, первоначальный шок быстро прошел. В каждую комнату Боб приносил с собой то, что делало его Бобом. И очень скоро Пэм стало хорошо и уютно в доме Берджессов. По ночам она слышала, как Боб негромко разговаривает с Барбарой – мать и сын часто засиживались допоздна. Они много раз повторяли имя «Джим», как будто старший брат Боба и Сьюзан постоянно незримо присутствовал в доме – так же, как в кампусе Ороно.

Воочию Пэм наконец его увидела в пятницу, ноябрьским вечером, на улице уже стемнело. Джим сидел за столом на кухне, небрежно развалившись и скрестив руки на груди. Он выглядел слишком большим для этого дома. «Привет», – только и вымолвила Пэм. Джим встал, пожал ей руку, а левой рукой пихнул брата в грудь: «Здорово, неряха!»

В первую очередь Пэм испытала облегчение: она не сочла старшего брата своего парня привлекательным, хотя многие девушки не разделяли ее мнения. На ее вкус Джим был слишком шаблонно красив – темные волосы, точеный подбородок; а еще в нем чувствовалась жесткость. Видимо, никто, кроме нее, этого не замечал. Когда Джим подтрунивал над Бобом (так же едко, как Барбара подтрунивала над Сьюзан), Боб только добродушно смеялся. В тот вечер Джим доверительно сообщил ей, кивая на Боба: «В детстве этот тип у меня в печенках сидел. В печенках. Да ты и сейчас у меня вот где сидишь». Боб лишь пожал плечами, безмятежно улыбаясь. «И чем же он так тебя доставал?» «Хотел все как у меня! Хотел есть ту же еду. Мама спросит его, что он будет на обед. Он говорит, томатный суп. А потом видит, что я ем овощной, и требует подать и ему овощной. Хотел носить ту же одежду. И везде ходил за мной хвостом». «Подумать только, какой ужас!» – заметила Пэм, но ее сарказм остался незамеченным – как камешек, отскочивший от ветрового стекла. Джим был совершенно непрошибаем.

В те годы, пока Джим учился на юридическом факультете, он часто приезжал к матери. Пэм видела, что все трое детей Барбары очень привязаны к ней. Боб и Сьюзан подрабатывали в столовой, но оба с готовностью менялись сменами с напарниками и ехали в Ширли-Фоллс, если вдруг кто-то из знакомых собирался в том направлении и мог их подбросить. Пэм умилялась, чувствовала угрызения совести за то, что сама редко навещает родителей, но продолжала всякий раз ездить в Ширли-Фоллс вместе с Бобом и Сьюзан. Сьюзан тогда еще не встретила Стива, а Джим – Хелен, и Пэм теперь понимала, что была не просто влюблена в Боба – он стал ей почти братом, ведь именно в те годы Берджессы сделались ее семьей. Сьюзан понемногу спрятала свои колючки. Часто они все вместе играли в «скрэббл» за кухонным столом или просто болтали, устроившись в гостиной. Иногда они вчетвером ходили в боулинг и потом рассказывали Барбаре: «Боб почти обыграл Джима!» «Он не обыграл меня и никогда не обыграет». Однажды в жутко холодный субботний день Пэм со Сьюзан на маленькой застекленной веранде разглаживали себе волосы – укладывали их на гладильную доску и осторожно водили по ним утюгом, а Барбара ругалась, что они спалят весь дом. Берджессы не разбирались в еде и не проявляли к ней особого интереса. На обед у них мог быть жареный фарш, покрытый не расплавившимся оранжевым сыром, или запеканка из консервированного супа с тунцом, или цыпленок, которого сунули в духовку просто так, без всяких специй и даже соли. Но Пэм обнаружила, что они любят выпечку, и пекла им банановые кексы и сахарное печенье. Иногда Сьюзан помогала ей на маленькой кухне. Все, что они пекли, моментально съедалось с аппетитом, который трогал сердце Пэм. Как будто эти ребята истосковались по сладкому. Барбара не была мягкой со своими детьми, зато привила им глубокую порядочность, свойственную ей самой, и Пэм уважала ее за это.

Джим рассказывал об учебе на юридическом факультете, и Бобби внимал ему, задавая вопросы. Джима с самого начала влекло уголовное право, и они с Бобом обсуждали правила о доказательствах, случаи, когда допустимы показания с чужих слов, как ведется процесс по уголовному делу, какова роль наказания в обществе… Пэм к тому моменту уже осознала свой интерес к науке и представляла общество большим организмом, состоящим из миллионов, миллиардов клеток, поддерживающих в нем жизнь. Преступность она рассматривала как любопытную мутацию. Иногда Пэм робко принимала участие в дискуссиях братьев. Джим никогда не говорил с ней снисходительным тоном, который нередко допускал в адрес Боба и Сьюзан, и это особое к ней отношение всегда удивляло Пэм. Она также удивлялась тому, как странно в Джиме уживаются искренность и высокомерие. Годы спустя, во время процесса над Уолли Пэкером, Пэм прочитала в одной статье о Джиме слова его гарвардского сокурсника: «Джим Берджесс вел себя отстраненно, был непостижимым». Тогда Пэм вдруг поняла то, чего прежде долгие годы не понимала: Джим в Гарварде ощущал себя чужим, и в Ширли-Фоллс его тянуло не только из-за матери – к которой он всегда был внимателен и добр, – но и потому, что там осталось все свое, родное. Родной говор, родные треснутые тарелки, двери, которые так перекосило от времени, что они перестали закрываться. Если в Гарварде у него и были какие-то девушки, он о них помалкивал. Зато в один прекрасный день сообщил, что за отличную успеваемость и уже тогда высокую квалификацию ему предложили работу в окружной прокуратуре Манхэттена. Он собирался накопить опыт судебной практики и вернуться делать карьеру в Мэне.

– Ай! – вскрикнула Пэм.

Кореянка, массирующая ей икру, с виноватым видом произнесла что-то непонятное.

– Извините. – Пэм махнула рукой. – Просто больно.

Она ощущала дрожь ностальгии. Неужели городок Ширли-Фоллс представлялся ей таким чудесным местом лишь потому, что она была молода и влюблена? Неужели ей больше не суждено испытать такое же томление, такой же пронзительный восторг? Неужели опыт и прожитые годы глушат человека навсегда?

Именно в Ширли-Фоллс она ощутила первый трепет взросления. Если колледж открыл перед ней мир многих людей, мыслей и знаний (а знания Пэм очень любила), то Ширли-Фоллс нес в себе магию чужого города. Всякий раз, приезжая туда, Пэм с головокружением, в эйфории чувствовала, будто катапультировалась в место, где она взрослая. Неожиданная взрослость проявляла себя в самых обыденных вещах. Например, когда Пэм (пока Боб чистил в доме сточные желоба) сама по себе шла в семейную пекарню на Аннетт-авеню и устраивалась за столиком. Тамошние пухленькие официантки приносили ей кофе с чудной небрежностью, на окнах висели занавески, подхваченные ленточками, в воздухе разливался сладкий аромат корицы. Мимо шли мужчины в костюмах, направляющиеся, видимо, в суд или в офис, и женщины в платьях – неизвестно куда, но с видом весьма серьезным. И Пэм прямо видела себя на рекламной картинке в журнале, которые ребенком так любила рассматривать в библиотеке: счастливая молодая женщина пьет кофе, а вокруг нее кипит жизнь.

Временами, когда Боб занимался или играл с Джимом в баскетбол на парковке у старой школы, Пэм залезала на вершину холма, который возвышался на краю городка, и оттуда смотрела на шпили собора, на кирпичные заводы, тянущиеся вдоль реки, на мост, а по пути назад заглядывала в магазины на Грэтэм-стрит. «Пекс» уже закрылся, но было еще два универмага, и Пэм, скрывая волнение, бродила по ним, перебирая платья, раздвигая вешалки на металлических стойках. В парфюмерном отделе она брызгалась духами, и Барбара потом говорила: «Пахнешь как француженка», а Пэм отвечала: «Ах, Барбара, я просто решила прогуляться по универмагу». И Барбара замечала: «Оно и видно».

Союз с Барбарой дался ей легко. Пэм понимала свое главное преимущество перед Сьюзан – она не приходилась этой женщине дочерью и потому могла ходить туда, куда Сьюзан не дозволялось. Например, в бар «Синий гусь», где бокал пива стоил тридцать центов, а музыкальный автомат гремел так, что столы подпрыгивали от пения Уолли Пэкера: «Сними с меня этот груз, груз моей любви…». Пэм покачивалась в такт рядом с Бобом, положив руку ему на колено.

Когда праздновали окончание экзаменов, чей-нибудь день рождения или то, что Пэм с Бобом попали в список лучших студентов, то все вместе шли в кафе «Антонио» на Аннетт-авеню, где подавали огромные порции спагетти, а заказы принимал сам хозяин, страдавший ожирением и отзывавшийся на прозвище Крошка. Потом он умер после неудачной операции – обходного желудочного анастомоза. Пэм и Берджессов это известие просто убило.

Барбара разрешала Пэм жить в ее доме все лето. Пэм работала официанткой, Боб – на фабрике по производству бумаги, а Сьюзан – в больнице, помощницей в администрации. Пэм и Сьюзан занимали бывшую комнату Джима и Боба, Боб переехал в комнату Сьюзан, а Джим, когда приезжал, спал на диване в гостиной. «Хорошо, когда дома много народу», – говорила Барбара. У Пэм не было ни братьев, ни сестер, и через много лет она поняла, что эти праздники и выходные, и летние каникулы, проведенные у Берджессов, стали для нее чем-то невыразимо важным – и, вероятно, они же впоследствии сыграли свою роль в гибели ее брака. Она никогда не могла отделаться от ощущения, что Боб – ее брат. Она приняла его прошлое, жуткий секрет, о котором в семье никогда не говорили. Она пользовалась тем, что Боб у матери любимчик – Барбара тепло приняла девушку, которую выбрал ее обожаемый сын. Вероятно, оставшись вдовой и стараясь не поддаться гневу, Барбара решила, что Боба, по вине которого произошел тот трагический случай, она будет любить больше всех. Так или иначе, прошлое и настоящее Боба стали ее прошлым и настоящим, и она любила все, что его окружало, – даже Сьюзан, которая, как и прежде, терпеть не могла Боба, но неплохо ладила с Пэм.

У Берджессов – и особенно у братьев – было принято каждый год посещать ряд городских праздников. Вместе с ними Пэм ходила на парады по случаю «Дня «Мокси», когда по улицам шествовала пестрая толпа. Люди обязательно надевали что-нибудь ярко-оранжевое в честь напитка, ставшего символом штата Мэн, а на церкви Святого Иосифа красовался плакат «Иисус – наш спаситель, «Мокси» – наш любимый вкус». При этом «Мокси» был такой горький, что Пэм его в рот взять не могла, а из Берджессов его соглашалась пить только Барбара. По улицам катились разукрашенные платформы, и гордо ехала красотка «Мисс Мокси». Чаще всего о девушках, удостоившихся этого титула, через несколько лет писали на страницах криминальной хроники – кого-то избивал муж, кого-то грабили наркоманы, кто-то попадался на мелком преступлении. Но когда наступал «День Мокси», местная королева красоты триумфально ехала по Ширли-Фоллс, и братья Берджессы провожали ее аплодисментами – даже Джим хлопал в ладоши со всей серьезностью, а Сьюзан лишь поводила плечом, потому что мать запрещала ей участвовать в таких конкурсах.

В июле проходил франко-американский фестиваль. Боб его обожал, Пэм тоже. Четыре вечера подряд в парке шли концерты, и канадские старушки вместе со своими работягами-мужьями приплясывали под громкую музыку ансамбля «C’est si Bon». Барбара туда никогда не ходила, она не общалась с канадскими французами, работавшими на одной фабрике с ее покойным мужем, и ее не влекли ни танцы, ни музыка, ни шумное веселье. Зато остальные Берджессы этот фестиваль не пропускали. С Джимом рабочие всегда хотели обсудить забастовки и вопросы профсоюзов, так что за вечер он успевал поговорить со многими. Пэм и сейчас помнила, как он, склонив голову, слушал людей и похлопывал их по плечу. Уже тогда он вел себя как политик, которым собирался стать.

С выбором лака Пэм ошиблась. На ногтях он смотрелся не так, как в баночке. Да и разве уместен осенью цвет спелой дыни? Кореянка подняла на нее глаза, застыв с маленькой кисточкой над пальцем ноги.

– Все хорошо, – сказала Пэм. – Спасибо.

Она глядела, как ее ногти приобретают жуткий («французский») цвет, и думала о том, что уже пятнадцать лет, как Барбары Берджесс не стало. Она не увидела, что Джим ее теперь знаменит, Боб разведен и бездетен, у Сьюзан родился придурковатый ребенок и ушел муж. А Пэм вот сидит с оранжевыми ногтями в городе, в котором Барбара была лишь однажды, когда Джим работал в окружной прокуратуре Манхэттена. И как же этот город ей тогда не понравился!.. Пэм шевелила губами, вспоминая. Они с Бобби уже переехали сюда, и Барбара боялась нос высунуть из их квартиры. Пэм развлекала ее, потешаясь над Хелен, которая недавно вышла за Джима и лезла из кожи вон, чтобы понравиться свекрови – предлагала сводить ее в музей искусств Метрополитен, на дневной спектакль на Бродвее, в чудесное кафе в Гринвич-Виллидж.

– Не понимаю, чем она его взяла! – шепотом говорила Барбара, лежа на кровати и рассматривая висящий над ней вентилятор.

– Тем, что она нормальная. – Пэм лежала рядом с ней, тоже уставившись в потолок.

– Это она-то нормальная?

– Ну, нормальная для Коннектикута.

– То есть в Коннектикуте это нормально – ходить в белых мокасинах?

– Они бежевые.

В следующем году Джим с Хелен переехали в Мэн, и Барбара к ней привыкла. Они поселились в часе езды от Портленда, так что все было не так уж плохо. Джим работал помощником генерального прокурора штата по уголовным делам. Он быстро приобрел репутацию человека жесткого и порядочного и прекрасно умел общаться с журналистами. В семье он прямо заявлял, что намерен податься в политику. Баллотироваться в законодательное собрание штата, занять пост генерального прокурора, потом стать губернатором. Все считали, что ему это по силам.

Прошло три года, и Барбара захворала. Болезнь сделала ее сентиментальной. Она говорила Сьюзан: «Ты всегда была мне хорошей дочерью. Вы все у меня хорошие дети». Сьюзан тихо плакала неделями напролет. Джим заходил в палату и выходил, не поднимая глаз. Боб был совершенно ошарашен, и лицо у него часто делалось как у маленького ребенка. От этих воспоминаний Пэм пришлось достать платок. И самое поразительное: через месяц после смерти Барбары Джим с Хелен и новорожденным ребенком переехали в роскошный дом в Западном Хартфорде. Джим заявил Бобу, что ноги его больше не будет в Мэне.

– Спасибо. – Пэм заметила, что кореянка выжидающе смотрит на нее, протягивая полоску ткани. – Большое спасибо.

Быстро кивнув, кореянка проложила полоску между пальцами Пэм, чтобы не смазался лак.

В Парк-Слоуп с деревьев нападало так много листьев, что дети играли в шуршащих кучах, хватали целые охапки и подбрасывали в воздух. Матери наблюдали за ними с бесконечным терпением. А вот Хелен Берджесс все раздражало. Она нервничала, когда люди на улице вдруг останавливались или шли не пойми как, и ей из-за них приходилось нарушать ритм собственного шага. Сама от себя не ожидая, она сердито вздыхала, если очередь в банке была слишком длинной, и говорила соседям: «Ну почему у них работает так мало операционистов?» В супермаркете она стояла в очереди в экспресс-кассу, считала покупки в тележке впереди стоявшего человека и еле удерживалась, чтобы не сказать: «У вас четырнадцать товаров, а тут написано до десяти!» Ей самой не нравилось быть такой нервной, Хелен всегда думала, что она выше подобных мелочей. Стараясь понять, откуда корни раздражительности, Хелен вспомнила: в день, когда они вернулись с Сент-Киттса, она разбирала вещи в одиночестве и вдруг схватила черную туфельку без каблука и швырнула ее через всю комнату. «Чтоб вас!» – воскликнула она. Потянуло взять белую льняную блузу и разорвать ее пополам. Она села на кровать и заплакала, потому что совсем не хотела быть человеком, который швыряется туфлями и кого-то за глаза ругает. Хелен считала, что злиться вообще недостойно, и учила детей не держать ни на кого зла и не ложиться спать не помирившись. Она почти не замечала, что Джим то и дело бывает зол, отчасти потому, что его гнев редко направлялся на нее, отчасти потому, что это была ее задача – успокоить мужа, и она справлялась весьма успешно. Но приступ гнева тогда, в отеле, вывел ее из равновесия. Хелен вдруг осознала, на кого именно ругалась, разбирая чемодан, – на Сьюзан и на ее чокнутого сына. И еще на Бобби. Они украли у нее отпуск. Они украли у нее время близости с мужем. Момент, когда Джим показался ей таким отталкивающим, никак не хотел стираться из памяти. И в то же время Хелен боялась, что и она в его глазах выглядит непривлекательно. Эти мысли ее удручали. Она чувствовала себя старой. И сварливой. И это было несправедливо, потому что на самом деле она не такая! В глубине души Хелен понимала, что счастливый брак возможен только тогда, когда пара счастлива в постели. Это как будто маленький секрет, который знают лишь двое. И хотя она никогда бы в этом не призналась, прочитанное в той книге – про домработницу, которая находила всякие зажимы для сосков и прочие подобные вещи – не давало ей покоя. Им с Джимом всегда хватало друг друга, они не нуждались ни в каких приспособлениях. По крайней мере, Хелен раньше так думала. Но кто знает, как принято у других людей? Много лет назад, еще в Западном Хартфорде она водила своих девочек в детский сад, и туда же приводил дочек один мужчина. Иногда он поглядывал на Хелен, и взгляд у него был такой мрачный, жесткий… Они не перемолвились ни единым словом, но Хелен чувствовала: он видит в ней трясину животной сексуальности. Хелен подозревала, что эта трясина есть где-то у нее внутри, и никогда к ней не приближалась – иначе она не была бы Хелен. Теперь же у нее порой закрадывались мысли, что уже слишком поздно, и эту свою сторону она никогда не узнает. Мысли, конечно, очень глупые, потому что она никогда бы не променяла свою жизнь ни на какую другую. Но ее всерьез беспокоило то, как на острове Джим отдалился от нее и часами играл в гольф или пропадал в спортзале. А теперь она дома, сидит на краю пустого гнезда, и никого, кроме нее, это не волнует.

Самое удивительное, ее обида на Берджессов никак не проходила. Шли дни, Хелен отправила детям подарки, купленные в отпуске – футболку и кепку сыну в Аризону с наказанием кепку обязательно носить, он ведь не привык к такому солнцу; свитер дочери в Чикаго, пару серег Эмили в Висконсин. Она оплатила накопившиеся счета, разобрала зимние вещи, убранные на лето. И пока она занималась всеми этими делами, ее злость на Берджессов то и дело вспыхивала с новой силой. «Вы меня обокрали, – думала она. – Обокрали!»

Однажды вечером Джим сообщил ей, что его могут попросить выступить на демонстрации в Ширли-Фоллс.

– Господи! – воскликнула Хелен. – Ну и какая будет польза от твоего выступления?

– Что значит, какая польза? Вопрос в том, захочу ли я выступать. Вполне очевидно, что если я все-таки решу выступить, от этого будет польза.

Джим ел грейпфрут, не положив на колени салфетку, и Хелен видела, что ее слова его задели.

– Спасибо, Эна, – сказала Хелен, когда домработница поставила на стол бараньи отбивные. – На сегодня вы можете быть свободны. Вас не затруднит убавить свет, когда будете выходить?

Невысокая симпатичная Эна кивнула, провела пальцем по панели управления, приглушая свет, и вышла из комнаты.

– Я впервые слышу об этой безумной идее, – произнесла Хелен. – Мне интересно, кто ее породил и почему ты не счел нужным поставить меня в известность.

– Я сам только сегодня узнал. Не знаю я, кто породил эту идею. Она просто возникла.

– Идеи просто так не возникают.

– Возникают. Чарли говорит, мое имя в Ширли-Фоллс на слуху. В хорошем смысле. И люди, которые устраивают эту демонстрацию, решили, что мне неплохо бы появиться. Что всем будет приятно, если я выступлю. Разумеется, не упоминая о Заке. Скажу, как горжусь Ширли-Фоллс.

– Ты терпеть не можешь Ширли-Фоллс.

– Нет, милая, это ты терпеть не можешь Ширли-Фоллс, – нежным тоном заметил Джим и, не дождавшись ответа, добавил: – У моего племянника неприятности.

– Он сам их себе нашел.

Джим взял баранью отбивную обеими руками, как початок кукурузы, и принялся есть, не сводя глаз с Хелен. Хелен отвернулась, однако уже стемнело, и она увидела отражение жующего мужа в оконном стекле.

– Уж извини, но он сам виноват, – продолжила она. – Вы с Бобом ведете себя так, будто против Зака готовится целый правительственный заговор. А я не понимаю, почему он не должен отвечать за свой поступок.

Джим положил отбивную.

– Он мой племянник.

– То есть ты поедешь?

– Давай потом об этом поговорим.

– Нет, давай поговорим сейчас.

– Хелен… – Джим вытер рот салфеткой. – В генеральной прокуратуре штата намерены обвинить Зака в нарушении гражданских прав.

– Я в курсе. Или ты меня глухой считаешь? Ты думаешь, я тебя не слушаю? И Боба тоже? Вы только об этом и говорите. Каждый вечер звонит телефон – и начинается! Спасите-помогите! В изменении условий освобождения под залог отказано! Караул! Ходатайство о запрете передачи информации отклонено! Спокойствие, это все процедурные моменты, да, Заку нужно будет присутствовать, купи ему приличную куртку, и так далее, и так далее.

– Хелли. – Джим накрыл ладонью ее руку. – Я согласен с тобой, милая, Зак должен отвечать за свои действия. Но парню девятнадцать лет, у него, похоже, совсем нет друзей, и по ночам он плачет. И у него не в меру строгая мать. Так что если я могу как-то помочь минимизировать последствия его выходки…

– Дороти говорит, у тебя нечистая совесть.

– Ах, Дороти…

Джим взял вторую отбивную и шумно запустил в нее зубы. Хелен всегда считала неумение жевать тихо признаком дурного воспитания и не переносила этого. Но за годы брака она успела понять, что ее муж начинает чавкать, когда пребывает в нервном напряжении.

– Дороти – очень тощая, очень богатая и очень несчастная женщина.

– Так и есть, – согласилась Хелен. – Правда же, существует большая разница между ответственностью и нечистой совестью?

– Конечно.

– Ты так говоришь, чтобы отвязаться. На самом деле тебя это совсем не волнует.

– Меня волнует то, чтобы ты была довольна. Мои дура-сестра и растяпа-брат ухитрились испортить нам отпуск. Мне очень жаль, что так вышло. Но если я и поеду в Ширли-Фоллс – если меня вообще об этом попросят, – то я сделаю это вот по какой причине. Чарли говорит, что иск против Зака хочет подать некая Диана Как-бишь-ее-там, помощница генерального прокурора по защите гражданских прав. Но она может сделать это лишь с одобрения начальника, болвана Дика Хартли. И он, конечно, тоже будет толкать речь на демонстрации. Если я поеду, то смогу пообщаться с ним в кулуарах, вспомнить прошлые деньки… Кто знает? Если все пройдет гладко, может, наутро он вызовет эту принцессу Диану к себе в кабинет и скажет: «Оставь-ка парня в покое». И тогда велик шанс, что и федеральный прокурор решит это дело похерить. Мелкое хулиганство, всем спасибо, все свободны.

– Может, пойдем в выходные в кино? – предложила Хелен.

– Хорошая мысль.

Тогда-то оно и началось – время, когда Хелен ненавидела свой голос, в котором постоянно звучало скрытое недовольство, и старалась изо всех сил вернуть себе прежнюю себя. И в тот вечер она холила надежду, что это мелочь, единичный случай, ничего серьезного.