Глава 7

Грейси придала хризантемам живописный вид и поставила вазу на стол в гардеробной, а затем скользнула по лестнице вниз, словно в чудесном полусне. Она не видела в холле портретов, на которых изображались предки первого мужа Эмили, не замечала и самих деревянных панелей. Перед глазами у нее стояло другое: стекла оранжереи, отражающие свет. Она чувствовала запах земли и сырых листьев и по-прежнему восхищалась бесконечными цветочными рядами. Ей то хотелось припомнить каждое слово разговора с Финном, то, уже в следующий момент, все эти слова не имели для нее никакого значения. Главным сейчас было ее чувство и тепло, разливающееся в ее душе. Девушка знала: если будешь чересчур задумываться, что это все означает, то прекрасное ощущение может исчезнуть. Есть ноты, а есть музыка. И если волшебство красивой мелодии рассеется, то останутся лишь черные закорючки на белой бумаге, а музыка умолкнет…

Горничная шла, перекинув через руку вечернее платье Шарлотты. Из-за маленького роста ей трудно было держать его повыше, чтобы его трен не волочился по полу.

– Грейси!

Она почти не слышала зовущего ее голоса.

– Грейси!

Наконец служанка остановилась и обернулась. За ней вниз по лестнице бежала взволнованная мисс Эванс.

– Что случилось? – спросила мисс Фиппс.

– Что ты делаешь? – спросила Долл, взяв ее за руку. – Мы не должны носить платья по парадной лестнице! Что, если кто-нибудь выйдет из двери! Вот ужас! Для этого существует черная лестница. А по этой можно спуститься, если кто-нибудь пошлет тебя в передние комнаты.

– О! Ага. Точно. – Грейси знала об этом запрете. Просто она задумалась о другом и забыла о правилах.

– Что с тобой, в каких облаках ты витаешь? – спросила, смягчившись, ее приятельница. – Ты что, шерсть собираешь?

– Чего? Какую такую шерсть? – Не осознавая, что делает, Фиппс опустила руку, и трен упал на пол.

Долл взяла платье у нее из рук. Она была выше Грейси на шесть дюймов, и для нее не составляло труда держать его на должном расстоянии от пола.

– Шерсть, которую овцы оставляют на пастбище. Бесполезное занятие в смысле. Так говорят, когда кто-то пускается в мечты… – Она покачала головой. – Ты собираешься погладить платье? Да, теперь оно нуждается в этом. Но сначала надо почистить подол. – Эванс одобрительно осмотрела шелк. – Цвет замечательный. Мне всегда казалось, что таким должно быть море вокруг необитаемых островов.

Но у Грейси не было времени размышлять о всяких островах. Самые прекрасные события происходили в английских садах, когда год подходит к концу. И самыми прекрасными для нее цветами были сейчас белый и зеленый. Она послушно проследовала за Долл через дверь, обитую зеленой байкой, по коридору, повернула налево, мимо кладовой, буфетной для лакеев и чулана, где развешивали убитых на охоте фазанов и другую дичь, миновали кладовку с углем и так дошли до прачечных и гладильной комнаты. Мисс Эванс повесила голубое платье на вешалку и тщательно его осмотрела, попутно отряхивая пылинки, а потом влажной тряпкой прошлась по его подолу.

– Получается неплохо, – сказала она, немного воодушевляясь. – Пусть с минуту посохнет, а потом мы его прогладим. Миссис Питт ничего не заметит. Хорошее у тебя место. Счастливица ты.

Внезапно Грейси совсем забыла про Финна Хеннесси. Теперь она видела только горестное выражение, появлявшееся иногда на лице Долл, выражение глубокого острого одиночества и боли – непроходящей, постоянной, прорывающейся только тогда, когда горничная не следила за собой.

– А ты разве не счастлива? – спросила Фиппс очень тихо.

Она хотела также спросить, неужели миссис Гревилл недовольна своей служанкой, но удержалась. Да и не в том было дело. Это была бы слишком поверхностная причина для грусти. Нельзя понять, как господа относятся к слугам, по тому, как те держатся на людях, но ей казалось, что Юдора всегда одинаково со всеми любезна. А с другой стороны, взять хотя бы мистера Уилера. Он всегда так спокоен, никогда не суетится, но смертью мистера Гревилла был просто потрясен. Он, конечно, понимал, что такое убийство, и раньше, но ведь в данном случае убили его хозяина…

Спина у Долл стала прямой и напряженной.

– Так, значит, ты не рада, что у них работаешь? – повторила Грейси. Ей вдруг стало очень важно узнать ответ на свой вопрос.

Ее приятельница шевельнулась и подняла руку к полке, словно в поисках крахмала, синьки или еще чего-нибудь, нужного для стирки, хотя все снадобья были в банках с аккуратными наклейками, на которых было написано, что содержится в каждой банке. А горничная Юдоры хоть и подняла руку, но так ничего и не взяла.

– Ты мне очень нравишься, – ответила она наконец, тщательно подбирая каждое слово, но делая при этом вид, что ей как будто бы все безразлично, – и мне не хотелось бы, чтобы тебя обидели.

Она бесцельно поменяла местами две банки, все еще стоя к Грейси спиной.

– Смотри, Грейси, не влюбись, – добавила она неожиданно. – Можно поцеловаться и пообниматься, это еще ничего, но никому не позволяй завлечь себя дальше. Потому что тебя будет ждать такое горе, что ты и представить не можешь. Горе для таких, как мы с тобой… Не обижайся на мои слова. Хотя, конечно, это дело не мое.

– Я совсем на тебя не обижаюсь, – тихо сказала Грейси.

Кровь прихлынула к ее лицу, и не только от смущения. Если Долл так хорошо читает у нее в душе, значит, и другие это могут! Даже, возможно, и сам Финн… Нет, нужно взять себя в руки. И сосредоточиться. И кое-что узнать. Ведь ей бы тоже хотелось научиться сыскному делу. У нее хороший пример – хозяин.

– Так, значит, ты тоже влюбилась, да? – поинтересовалась девушка.

Мисс Эванс рассмеялась, но так горько и пронзительно, что это скорее напоминало рыдание:

– Нет… я никогда не влюблялась. Я никогда… никогда не встречала… никого, совсем никого, кого бы могла полюбить и кто бы на меня посмотрел.

– Но почему же никого? – искренно удивилась Грейси. – Я в жизни не видела таких хорошеньких, как ты!

Осанка Долл уже не казалась безупречной.

– Спасибо, – тихо ответила она, – но ведь мужчине надо не только это. Надо еще иметь уважение к себе, характер…

– Ты имеешь в виду рекомендацию? Но это не всегда так уж важно.

– Нет, это очень важно, – резко ответила Эванс тоном, исключающим спор, словно она уже на собственном опыте познала справедливость своих слов.

Она имеет в виду что-то особенное, важное, решила Грейси.

– И ты поэтому здесь и остаешься, хотя место не самое хорошее? – спросила она.

Но на это ее собеседница лишь холодно заметила:

– Я разве говорила, что мое место плохое?

– Да не собираюсь я ходить и всем рассказывать, что ты об этом месте думаешь, – возразила Грейси. – И потом, может, твоя хозяйка сейчас переменится. Теперь-то все по-другому пойдет, раз мистер Гревилл скончался. Бедняга…

– Не бедняга он вовсе. – Долл едва не подавилась, выговаривая эти слова.

– Я миссис Гревилл имею в виду. Такая бледная, испуганная, будто знает, кто убийца.

Медленно, очень медленно повернувшись, горничная Юдоры смертельно побледнела и схватилась за мраморный верх мойки, словно боясь упасть.

– Эй! – Мисс Фиппс подалась вперед. – Да ты, никак, в обморок сейчас упадешь?! – Она оглянулась вокруг в поисках стула, но ничего, на что можно было бы сесть, в комнате не было. – Сядь на пол, пока не свалилась. Ты разобьешься, если упадешь, пол-то каменный!

Эванс сопротивлялась, но Грейси обхватила ее руками, употребив весь свой незначительный вес, чтобы поддержать девушку и помочь ей сесть.

Служанка Юдоры быстро опустилась на пол, увлекая за собой и Грейси. Так они вместе и сели на холодный, выложенный плиткой пол.

Мисс Фиппс обняла Долл, утешая ее, словно ребенка.

– Ты ведь знаешь, кто это сделал, правда? – настойчиво выспрашивала она. Девушка не могла упустить такую возможность – узнать, кто преступник.

Долл покачала головой, широко раскрыв рот, словно ей не хватало воздуха.

– Нет! Нет, я не знаю! – Она схватила руку подруги и сжала ее изо всех сил. – Ты должна мне верить, я не знаю! Знаю только одно: это не я.

– Ну, конечно, не ты. – Грейси обняла ее и почувствовала, как та вся дрожит, словно от пронизывающего страха, который леденил все вокруг.

– Но это могла быть я, – ответила мисс Эванс, прижимаясь к Фиппс и низко наклонив голову. Волосы выбились у нее из-под чепчика. – Бог свидетель, я часто желала ему смерти!

Грейси стало знобко, словно то, чего она опасалась, превратилось в действительность.

– Желала? – Она должна была это спросить. Это было необходимо для мистера Питта, который находился в большом затруднении. И ведь Долл все равно уже не может таить все в себе. – Почему же ты желала ему умереть?

Эванс не ответила, но заплакала так горько, словно сердце у нее готово было разорваться на части.

А Грейси подумала о горничной, которую видела в коридоре, недалеко от ванной Гревилла в тот вечер, когда его убили. Она почти до боли желала, чтобы это была не Долл, но боялась, что на самом деле это все-таки горничная Юдоры. Грейси с радостью забыла бы об этом, но это невозможно. Во-первых, она видела кого-то из горничных, а во-вторых, уже рассказала об этом своему хозяину. Он-то не забудет, даже если его служанка не станет ему напоминать.

Не хотела бы она снова видеть всю эту картину мысленно, но что толку хотеть или не хотеть, если уже видишь?..

А Долл ничего не отвечала – она просто поникла, сгорбившись, поглощенная болью и страхом.

Поэтому Грейси попыталась вспомнить все до мельчайшей подробности. Может, есть какой-то признак, что это была не служанка Гревиллов? Но ничего конкретного ей вспомнить не удалось. Чем сильнее девушка стремилась вызвать в себя в памяти эту картину, тем более расплывчатой та становилась. Грейси глубоко вздохнула.

– Почему же ты желала ему смерти, Долл? – спросила она снова, внешне ничем не проявляя свой внутренний страх. – Что он тебе сделал?

– Мой ребенок, – душераздирающим шепотом произнесла Эванс, – мой младенчик…

Грейси подумала обо всех маленьких детях, которых знала. И о тех, кто жив, и кто уже умер, и о нежеланных малышах, и о тех, кого любили и лелеяли, но они заболели или с ними случилось несчастье; и о тех, о ком она теперь заботится в Блумсбери… Их, правда, нельзя уже считать младенцами, но они иногда становятся почти как новорожденные, когда устают, чего-нибудь боятся или ушибаются. Хотя, наверное, в такие моменты все становятся детьми…

И она обняла Долл, словно та тоже была ребенком. В этом не было ничего нелепого, хотя эта девушка была выше ее, старше и красивее. В эту минуту Грейси чувствовала себя сильнее и мудрее.

– Что ты сделала со своим ребенком? – прошептала она.

Наступило молчание. Мисс Эванс никак не могла собраться с духом, чтобы ответить. Хотя Грейси уже догадалась обо всем, прежде чем ее собеседница наконец выдавила из себя:

– Он заставил меня… убить его… до рождения.

Отвечать на это было невозможно. Единственное, что могла Грейси, – это обнять несчастную девушку еще теснее, немного покачивая ее и таким образом хоть чуть-чуть утешая ее неизбывное горе.

– Это был евойный ребенок? – спросила она спустя несколько мгновений.

Долл кивнула.

– А ты до этого любила его?

– Нет! Нет, я только хотела сохранить работу. Он бы выбросил меня на улицу, если б я отказалась. И если б я оставила ребенка, он бы выгнал меня без рекомендации. Я бы кончила на панели, в публичном доме, а ребенок все равно, наверное, умер бы. Тут заранее ничего нельзя знать. Но я любила мое дитя. Оно было мое, будто я его уже родила. Оно было частью меня.

– Да, конечно, было, – согласилась Грейси. Она чувствовала в душе гнев, а на сердце ее навалилась тяжесть. Девушке казалось, что она проглотила камень и теперь он давит на ее внутренности. – А когда это было?

– Три года прошло. Но сердце болит все равно.

Да, ничего утешительного… Но, по крайней мере, это случилось все-таки не совсем недавно. Вряд ли Долл сейчас убила бы хозяина из мести. У нее было для этого три года, и за это время она ничего ему не сделала.

– А кто еще об этом знает? – прошептала Фиппс.

– Больше никто.

– А миссис Гревилл, а кухарка? Кухарки во все суют нос и все примечают.

Девушка едва не прибавила «как я слышала», но вовремя сдержалась – этим бы она выдала тот факт, что у Шарлотты в доме нет кухарки.

– Нет, – ответила горничная миссис Гревилл.

– Но они должны были что-нибудь подумать. У тебя вид, наверное, был, будто сердце разбилось… И такой и остался.

Долл вздохнула, и ее вздох перешел в рыдание. Грейси еще теснее прижала ее к себе.

– Они просто думают, что я влюбилась! – гневно фыркнула ее подруга. – А я хотела бы… От этого сердце не так болит.

– Не знаю, – тихо отозвалась Грейси. – Но если ты его не убивала, тогда кто же убил?

– Не знаю, клянусь тебе! Кто-то из ирландцев.

– Ну, если бы я была на месте миссис Гревилл и узнала то, что ты мне рассказала, я бы сама его убила, и дело с концом, – честно призналась Грейси.

Эванс отодвинулась и села, выпрямившись. Глаза у нее покраснели, лицо было в слезах.

– Но она не знала! – страстно запротестовала служанка Юдоры. – Она не знала, Грейси! Иначе она бы никогда не смогла промолчать. Я это точно знаю. Я ведь с ней каждый день.

Грейси молчала. В этом Долл, несомненно, была права.

– Ну, сама подумай, – горячо настаивала та, на время позабыв о собственных страхах, – ты ведь тоже горничная своей леди. Ты знаешь все, что делается в доме, так? Все знаешь о своей хозяйке. Знаешь ее лучше всех, лучше мужа, лучше ее матери…

Грейси не хотелось спорить. Ее дом не был похож на тот, в котором жила Долл. А Шарлотта совсем не такая, как Юдора Гревилл.

– Наверное, – вздохнула она.

– Но ты никому не рассказывай! – вцепилась Эванс в ее руку. – Смотри!

– Ну кому мне рассказывать? – Грейси слегка покачала головой. – Такое с каждой может случиться, если она хорошенькая.

Однако услышанное грызло ее весь день, и она не могла отделаться ни от жалости к Долл, ни от гнева на Гревилла. Более того, доверие, оказанное ей горничной Юдоры, подрывало верность Грейси мистеру Питту, однако она решила, что ничего ему не скажет. Девушка действительно верила, что мисс Эванс не убивала своего хозяина и точно знала, что хозяйке ничего не известно о том, как с ней обошелся Гревилл. Ни одна женщина не сможет сделать вид, будто ей неизвестно про такое поведение мужа, и ничем не выдать свое знание, прежде всего перед самой пострадавшей. Если б у Грейси была такая страшная тайна и Шарлотта узнала бы о ней, горничная сразу это поняла бы.

Питт вернулся после наступления темноты. Одежда его пропылилась и запачкалась. Тело его все еще было деревянным после верховой поездки, а сейчас он еще и выглядел страшно усталым. Грейси показалось, что скорее всего хозяин сейчас не станет переодеваться и спускаться в столовую, чтобы проявить учтивость воспитанного человека, а уляжется спать. Ему и так постоянно надо было прислушиваться к разговорам и следить за всеобщим эмоциональным напряжением, а теперь вид у него был и вовсе как у потерпевшего поражение, и горничная могла только догадываться, что хозяину сказали в Лондоне.

Шарлотта уже переоделась в наряд из голубого шелка и спустилась к обеду. Выглядела она замечательно. Для себя миссис Питт считала главным делом как можно зорче наблюдать и как можно больше слушать – кто знает, вдруг откроется что-нибудь важное! Поэтому она торопливо поздоровалась с мужем, когда тот вошел, и наскоро осведомилась, что ему сказал Корнуоллис.

И только Грейси знала, каких усилий ей это стоит. Ее хозяйка была натянута, как струна, и даже не могла туго зашнуроваться в корсет, до того у нее болела от напряжения спина. Голова у нее тоже болела – так сильно, что не помогало ни огромное количество лавандового масла, ни таблетки от простуды. Спустя полчаса после того, как миссис Питт выпила лекарство, можно было ожидать, что боль пройдет, но она вдруг возобновилась с новой силой. Однако Шарлотта никому об этом не сказала.

Мисс Фиппс стояла на пороге гардеробной и наблюдала, как Питт старается вставить косточки в воротничок рубашки. Да, этот Телман просто никчемушник! Все это должен был сделать он.

– Я вам помогу, сэр, – предложила горничная и шагнула вперед.

– Спасибо. – Томас подал ей рубашку, и Грейси, взяв косточки, стала быстро и ловко продевать их в отверстия.

– Сэр? – неуверенно заговорила она с ним.

– Да, Грейси! – Суперинтендант живо обернулся. Он был весь внимание.

Девушка не собиралась ничего ему рассказывать, но вдруг обнаружила, что делает именно это. Слова так и сыпались у нее изо рта, и невозможно было притворяться, что она не задала Долл те или иные вопросы, раз уж у них был настолько откровенный разговор.

Грейси чувствовала себя очень скверно, однако отступать было уже поздно. Она выдала Долл, которая и так сильно пострадала… Но что, если это миссис Гревилл убила своего мужа? Если она узнала, как он поступил с ее служанкой, у нее была для этого веская причина. Тем более что Грейси не могла лгать Питту, а ведь промолчать – это все равно что солгать. Она слишком многим была ему обязана, и Шарлотте тоже. Девушка никогда не простила бы себе, что утаила от Томаса информацию и из-за этого его стали бы упрекать в неудаче, а она, зная правду, могла открыть ее, но промолчала.

У самого Томаса тоже не было выбора. Ему пришлось спуститься к обеду, и все время, пока суперинтендант сидел за столом, он то так, то этак ворочал в уме услышанное от Грейси. К разговору вокруг Томас едва прислушивался – в частности, к тому, что говорила Эмили, у которой от нервного беспокойства блестели глаза: ей надо было внимательно следить за гостями и одновременно за слугами. Не слушал полицейский и того, что говорил Джек, внешне гораздо более оживленный и веселый, чем был на самом деле. Пропустил он мимо ушей и слова Шарлотты. Сегодня его жена была бледнее обычного, мало ела и старалась заполнить разговором все время возникающие паузы.

Еда, при всей ее изысканности – такую Томас раньше мог лишь представлять в воображении, – не доставляла ему никакого удовольствия. Он мог думать только о том, что рассказала Грейси. Это была самая отвратительная история, какую он когда-либо слышал! И лишь когда подали пирог с крыжовником и глазированные меренги, суперинтендант внезапно удивился, обнаружив, что нисколько не сомневается в достоверности этой истории. Очевидно, причина была в его личном отношении к другим поступкам Эйнсли Гревилла, отчего он даже не подумал, что Долл могла обмануть его горничную. Человек, который проявился в письмах, прочитанных Томасом в Оукфилд-хауз, именно так и мог поступить. Из-за своего высокомерия и черствости по отношению к женщинам он мог отнестись к Эванс, как к своей собственности, которая раз в неделю получает жалованье и поэтому обязана выполнять его волю. Достаточно скверно уже то, что он использовал ее для своих эгоистических нужд. Увы, это, к сожалению, не такая уж редкость. Но вот то, что он заставил ее сделать аборт, поставив перед альтернативой стать уличной женщиной, – непростительно. Питт не мог игнорировать эту историю, не мог предать ее забвению: такой поступок Гревилла был слишком серьезным поводом для убийства, и полицейский не мог не расследовать эту возможность.

Он не дождался, когда подадут портвейн, извинился, встал из-за стола и сразу пошел в служебное помещение искать Уилера. Если тот ничего не знает, рассказать ему обо всем будет жестоко, но убийство было не меньшей жестокостью, не говоря уже о страхе, несчастье и подозрениях, которые могли пасть на невиновных. Если потаенные секреты других людей насильственно приходится раскрывать, это всегда жестоко.

– Да, сэр? – спросил Уилер, нахмурившись, когда Питт повел его в буфетную дворецкого. Сам Дилкс в это время был чем-то занят в гостиной.

Томас закрыл дверь.

– Я не стал бы вас расспрашивать, если бы в этом не было необходимости, – начал он со вздохом. – Сожалею, но это важно для расследования.

Камердинер забеспокоился. Он был очень любезным и услужливым человеком и, возможно, более молодым, чем суперинтенданту показалось, когда он встретился с ним впервые, в утро смерти Гревилла. Просто он всегда выглядел очень серьезным, хотя сквозило в его лице и что-то мягкое, так что, может быть, в других обстоятельствах он мог веселиться, петь и танцевать, как все прочие.

– Уилер, вы, конечно, знаете горничную миссис Гревилл, Долл? – спросил полицейский.

Выражение лица слуги едва заметно изменилось – возможно, стало чуть-чуть жестким.

– Долл Эванс? – переспросил он. – Да, сэр, конечно, знаю. Очень хорошая девушка, работящая, хорошо знает свои обязанности, и никогда от нее никакого беспокойства.

Питт почувствовал, что Уилер насторожился. Слишком торопливо отвечает… Почему? Он к ней неравнодушен или просто блюдет честь своего хозяина?

– Она болела примерно три года назад?

Камердинер насторожился еще больше. В его глазах промелькнули озабоченность и опасение, как бы не сболтнуть чего лишнего. И Питт тотчас же убедился, что Уилер уже тогда знал обо всем.

– Она некоторое время болела, да, сэр, – не стал отрицать слуга.

Он не спросил, почему суперинтенданта это заинтересовало.

– А вы знаете, что это была за болезнь? – продолжал Томас.

Щеки Уилера слегка порозовели.

– Нет, сэр. Не мое дело спрашивать, а сама она ничего не говорила. Это, знаете, дело личное.

– Она как-то изменилась после болезни? – гнул свою линию суперинтендант.

На лице камердинера появилось отсутствующее выражение. Он совсем не собирался пускаться в откровенности, но давно усвоенная им вымуштрованная любезность не исчезла, а только стала несколько сдержанней.

– Она изменилась? – снова спросил Питт.

Уилер взглянул на него в упор. Глаза у него были серыми и совершенно непроницаемыми.

– Да, сэр, она долго выздоравливала. Наверное, болезнь была тяжелой. Иногда так случается. – Он вздохнул и продолжил: – Когда работаешь за ради пропитания, очень страшно вот так сильно заболеть, сэр. У Долл никого нет, чтобы ухаживать за нею в случае болезни, – нам всем такое знакомо. Стараешься об этом не думать, но иногда обстоятельства заставляют.

– Знаю, – тихо и чистосердечно ответил Томас. – Вы, наверное, забыли, мистер Уилер, что я полицейский, а не джентри вроде тех, кто здесь заседает. У меня нет личного состояния и дохода. Мне приходится зарабатывать себе на жизнь точно так же, как вам.

Слуга немного покраснел.

– Да, сэр, я забыл, – извинился он, но все равно упорно держался своей позиции. – Не знаю, зачем вы спрашиваете меня про Долл, но она честная и порядочная девушка, сэр. Она всегда правду говорит, а если не может, то лучше промолчит, но врать не станет.

– Нет, станет, – мягко возразил суперинтендант. – Например, чтобы защитить чувства миссис Гревилл, когда сделать это по-другому невозможно.

Уилер уставился на него, и Питт понял: он не признается, что ему все известно. Щеки слуги покраснели от волнения, а не только от желания соблюдать лояльность. Но настаивать дальше было бесполезно. Полицейский уже понял все, что ему было нужно, и камердинер тоже это понимал.

– Спасибо, – сказал Томас, слегка кивнув и открывая дверь буфетной.

Выйдя, он направился к черной лестнице, затем прошел через обитую зеленой байкой дверь и поднялся наверх. Ему не хотелось встретить кого-нибудь на парадной лестнице, кто мог бы обратиться к нему с расспросами, куда он идет. Суперинтендант обязан был сделать то, что задумал, и заранее страшился этого. Но, как было и в случае с Грейси, знание не оставляло ему выбора.

Томас постучал в дверь к Юдоре. Она ушла из столовой еще раньше его, так что теперь должна была находиться у себя в комнате. Полицейский надеялся, что застанет ее одну. Дойл пока еще сидит в мужской компании и, возможно, пьет портвейн, а Пирс наверняка сейчас с Джастиной, если не остался с дядей и остальными мужчинами.

Из-за двери послышался ответ, и суперинтендант вошел.

Миссис Гревилл снова сидела в большом кресле у горящего камина. Ее темное платье с широкой, ниспадавшей волнами юбкой траурно смотрелось на фоне нежных пастельных тонов занавесей, обивки и цветов в вазах.

При виде него женщина несколько нахмурилась, и Томас почувствовал себя виноватым. Он притворил дверь.

– В чем дело, мистер Питт? – спросила Юдора все еще дрожащим, как в прошлый раз, голосом. – Вы что-нибудь узнали?

Полицейский подошел к камину и сел напротив нее. Как бы ему хотелось заговорить о чем-нибудь другом! Наверное, эта дама опасалась за Дойла. Или за Пирса? Но нет, это вряд ли… Почему же она подумала, что Дойл мог убить ее мужа? Насколько яростный националист ее брат? На поверхностный взгляд он казался наиболее здравомыслящим из всех четырех ирландцев, и он был определенно более доступным голосу разума и способным к компромиссу, чем Фергал Мойнихэн или Лоркан Макгинли.

– Миссис Гревилл, – начал Томас несколько неуверенно, – когда кто-то умирает, о нем можно узнать много такого, чего никто до этого не знал. Иногда эти сведения причиняют сильную боль и противоречат тому представлению, которое создалось о нем у близких при его жизни.

– Я это знаю, – сказала Юдора и поспешно подняла руку, словно для того, чтобы остановить гостя. – Вам ни к чему мне об этом говорить. Я ценю вашу деликатность, но я уже поняла, что у моего мужа были связи с женщинами, о чем я прежде не знала. Я и теперь предпочла бы этого не знать. Хочу сказать, что со временем я буду готова услышать разное, однако сейчас… мои чувства слишком… смятены…

И она открыто поглядела на полицейского. По-видимому, мнение Питта очень много для нее значило.

– Понимаю, что вы считаете меня слабой женщиной, но сейчас я просто не до конца осознаю, кого потеряла. Кое-что из того, что я узнала, меня ужасает. – Она закусила губу. – Ужасает меня также и то, что я ничего не подозревала. Почему так получилось? Я что, намеренно закрывала глаза на очевидное или все действительно было скрыто от моих глаз? Кто был человек, которого, как мне казалось, я любила? И кто была я, раз он выбрал в жены именно меня, ничего не замечавшую все эти годы? – Она заморгала, словно силясь что-то разглядеть, хотя это что-то скрывалось в ней самой. – Любил ли он меня или это была одна фальшь? И если любил прежде, то когда его любовь умерла? И почему? – Женщина пытливо взглянула Томасу в глаза. – Произошло ли это по моей вине? Что я для этого сделала или чего не сделала? В чем я не оправдала его надежд?

Суперинтендант хотел было возразить, но его собеседница замахала обеими руками:

– Нет, пожалуйста, не отвечайте! И больше всего прошу вас – не отвечайте мне утешительной ложью, мистер Питт. Я должна была когда-нибудь узнать правду. Да, разумеется, я не оправдала его ожиданий. Я его не знала. А должна была бы знать. Я любила его… может быть, не страстно, однако любила. И я не смогу сразу же задавить в себе любовь, что бы я о нем ни узнала. Это привычка, это образ мысли и чувства. Так я думала и чувствовала более половины всей моей жизни. Мы стольким делились друг с другом… во всяком случае, я многим делилась с ним, если не он со мной. И вот за считаные дни все, что я думала и чувствовала, превратилось в хаос.

Она мрачно улыбнулась и добавила:

– Пожалуйста, мистер Питт, ничего мне больше не говорите. Я не знаю, как изменить свой образ мыслей за столь короткое время.

Она казалась чрезвычайно уязвимой. Ей было уже за сорок, однако в ее лице, в контурах щек, в ровной линии подбородка, гладкой шее и полных губах было еще столько мягкости и свежести… Юдора, очевидно, была ровесницей Томасу. Пирс же, наверное, родился, когда ей еще не исполнилось двадцати.

Но суперинтендант должен был помнить, зачем пришел сюда: чтобы отыскать истину. Он не мог позволить себе защитить каждого, кто нуждался в защите или заслуживал ее. Независимо от его собственных чувств, Томас не имел права сам выбирать, кого нужно охранять, а кого – нет. Не мог он и предвидеть возможные последствия такой защиты.

– Миссис Гревилл, вы уже знаете, что ваш муж поддерживал с определенными женщинами связи физического свойства, не имеющие никакого отношения к любви? – выдавил он из себя.

Как же выразить свои мысли, чтобы причинить ей как можно меньше огорчения? Она относилась к числу женщин, в присутствии которых некрасивые насильственные действия, совершаемые в реальной жизни, не должны обсуждаться, тем более грубые проявления чувственности – даже если речь идет о незнакомых ей людях. Что же сказать о ее муже? Суперинтендант чувствовал себя виноватым в том, что силой навязывает этой женщине столь отвратительное знание. Он вот-вот потрясет ее лучшие воспоминания, ее мир, может быть, даже разобьет их вдребезги, и спасти то, что останется, будет уже невозможно.

– Да, я знаю, мистер Питт. И, пожалуйста, не рассказывайте мне ничего, – еще раз попросила его Юдора. – Я предпочитаю не думать об этом.

Она говорила совершенно откровенно, не пытаясь укрыться за чувством гордости, говорила как с другом, которым он ей казался до того, как она узнала, кем он является на самом деле.

Полицейский колебался. Нужно ли ей знать о том, что случилось с Долл? Однако ему надо было расследовать этот эпизод до конца. Подобные любострастные прегрешения вряд ли заставили бы многих мужчин решиться на убийство, даже в защиту чести сестры, но вот девушка, попавшая в такую ситуацию, могла и убить.

Еще более сильным поводом для убийства это стало бы для того, кто любил мисс Эванс. Мог ли таким человеком быть Уилер и мог ли он пойти на преступление? Вряд ли, но нельзя было отвергать и эту возможность.

– Ваш муж убит, миссис Гревилл. И я не могу не подозревать любого, кто имел вескую причину для убийства, как бы ни сопротивлялся я этому внутри себя, – заявил Томас.

Женщина бессознательно напряглась.

– Но вы, конечно же, знаете мотив убийства: он политический, – сказала она без тени сомнения. – Эйнсли был единственным человеком, который мог привести обе стороны к какому-то соглашению. А некоторые ирландские экстремисты такого компромисса не желают. – Она покачала головой, и голос ее зазвучал еще более твердо и убежденно. – Они скорее станут убивать и сами пойдут на смерть, чем согласятся хоть на малейшие уступки. Это кредо уходит корнями в толщу веков. Это часть нашей души, того, чем мы стали. Мы очень часто и очень долго твердили себе, что с нами, как с нацией, поступили несправедливо, и поэтому мы уже не в состоянии отказаться от этой мысли.

Она говорила все торопливее, словно куда-то спешила:

– Слишком много у нас мужчин и женщин, которые отожествляют свою жизнь с великим делом борьбы за национальное освобождение. Если компромисс будет достигнут, им не за что станет бороться, они сами превратятся в ничто. Что делать герою войны в мирное время? Кем вы тогда будете и как сможете уважать себя и верить в свое великое предназначение?

Не намеренно – даже не думая, возможно, о себе самой, – она говорила сейчас и о том, что всегда приводило ее в смятение и печалило, и об утрате всего, во что она верила. Всего за несколько часов прежняя жизнь Юдоры, все эти ценности рухнули, и вместо них возникло нечто новое и ужасающее. Чему же она посвятила себя? Чего достигла? Она не хотела смущать Питта чрезмерной откровенностью: это было бы неделикатно с ее стороны, а она была неспособна на подобную неделикатность. Но в ее глазах стоял этот мучительный вопрос, и они оба понимали всё без слов.

Как же хотелось Томасу, почти до боли хотелось, иметь возможность предложить ей поддержку и защиту, в которых она нуждалась, утешить ее… Но суперинтендант не мог этого сделать. Он собирался поступить прямо противоположным образом и причинить ей неизмеримо более страшное горе. Возможно, ему придется даже отнять у нее единственного человека, оставшегося у нее, в чью привязанность она верила, – ее брата. Даже Пирс оказывал ей внимание гораздо больше из чувства долга, чем из истинного понимания. Юноша был слишком влюблен в Джастину, чтобы замечать еще кого-нибудь рядом, и слишком молод, чтобы понимать всю горечь потери своей матери. Он и сам себя еще не знал как следует, еще не прилепился к чему-то всей душой, чтобы разочарование могло пошатнуть его самооценку.

Питт начал с самого простого и легкого вопроса:

– Когда ваш муж был в ванной, вы находились у себя в комнате, не так ли?

– Да. – Вид у миссис Гревилл был удивленный. – Но я уже отвечала вам на этот вопрос.

– А ваша горничная, Долл Эванс, тоже находилась при вас?

– Да, большую часть времени. А что такое? – В глазах ее промелькнула тень. – Даже если бы я знала, как ведет себя Эйнсли, то не стала бы причинять ему вред, – заявила она и улыбнулась. – А я думала, вы лучше понимаете, какая я есть, мистер Питт.

– Я и представить не мог, что это вы нанесли ему удар, миссис Гревилл, – честно признался суперинтендант. – Но я хотел узнать, где находилась в это время Долл.

– Долл? – Юдора недоверчиво подняла тонкие брови. Она почти рассмеялась. – Но почему Долл должна была желать ему плохого? Она англичанка не менее, чем вы, и безгранично мне предана. У нее не было повода желать нам дурного и причинять вред, мистер Питт. Мы заботились о ней, когда она болела, и сохранили за ней место до ее выздоровления. Она меньше всех остальных способна на дурное по отношению к нам.

– Была ли она при вас в течение всей четверти часа, что ваш муж находился в ванне? – повторил Томас вопрос.

– Нет, она за чем-то выходила… не помню уже за чем. Наверное, чтобы принести мне чашку чая.

– И как долго она отсутствовала?

– Не знаю. Недолго. Но мысль, что она напала на мужа, когда он сидел в ванне, – просто абсурд.

По лицу миссис Гревилл было ясно, что она нисколько не верила в такую возможность и не боялась ее. Она искренно считала эту версию неправдоподобной.

– А мистер Дойл часто вас навещал? В Лондоне и в Оукфилд-хауз?

– Почему вы спрашиваете? Чего вы доискиваетесь, мистер Питт? – Теперь Юдора нахмурилась. – В ваших вопросах нет смысла. Сначала вы спрашивали о Долл. Теперь о Падрэге. В чем дело?

– А чем болела Долл? И знал ли мистер Дойл о ее болезни?

– Не помню. – Женщина стиснула руки на коленях. – В чем дело? Я не знала, чем болеет Долл. Какое это может иметь значение?

– Она была беременна, миссис Гревилл…

– Но не от Падрэга же! – Она явно ужаснулась этой мысли и возразила Томасу яростно и мгновенно.

– Да, не от мистера Дойла, – подтвердил он, – а от мистера Гревилла, причем против собственного желания. Вынужденно.

– Она… была беременна!..

У Юдоры, несомненно, перехватило дыхание, и она безотчетно поднесла руку к горлу, словно шелковое фишю ее душило.

Суперинтендант хотел бы наклониться, взять ее за руку и поддержать, но это выглядело бы как чрезмерная фамильярность и даже как вторжение в мир ее личных чувств. Ему следовало также не забывать, где он и зачем здесь находится, и оставаться в рамках формальности, отчужденности. Он был обязан причинить ей боль – и в это же самое время наблюдать за выражением ее лица, чтобы понять, знала она обо всем этом раньше или нет.

– Да, – продолжал Томас, – а ваш муж настоял на аборте, и она не могла позволить себе ослушаться его приказания. Иначе она очутилась бы на улице, без денег и без рекомендации, и не имела бы возможности заботиться о ребенке. А он настаивал, чтобы она с этим покончила.

Полицейский сознательно выбирал именно такие слова и внимательно наблюдал, как постепенно в лице его собеседницы не остается ни кровинки, а глаза ее темнеют от ужаса. Миссис Гревилл смотрела на него неотрывно, словно пытаясь прочесть его мысли и найти повод усомниться в верности его слов.

– Да… она стала… другой… когда вернулась, – тихо сказала Юдора, скорее про себя, чем вслух. – Она стала… печальной и очень тихой, и двигалась медленно, словно у нее не было желания жить. И она никогда больше не смеялась. Я думала, может быть, это оттого, что она не вполне выздоровела…

Когда Юдора поняла, что Томас говорит искренне, то перестала ему возражать. Она старалась припомнить прошлое и найти хоть одно доказательство ошибочности утверждений суперинтенданта – и ничего не находила. Все это было для нее словно нож в сердце. Этой даме всегда были свойственны трезвомыслие, логика и точность суждений; но сейчас ей казалось, что какая-то часть ее самой отмирает от этих страшных откровений.

– Бедная Долл, – прошептала миссис Гревилл, – бедная, бедная Долл… Это все так ужасно, что мне даже думать об этом тяжело. Может ли с женщиной случиться что-нибудь ужаснее?

– Хотел бы я не рассказывать вам об этом, – неуклюже ответил полицейский.

Эти слова были похожи на извинение, хотя извиняться ему было не за что. Однако теперь он уверился, что Юдора ничего не знала, и убедился, что она всему поверила. А интересно, знает ли Дойл? И сильно ли он огорчился, если все знал? Нет, история с Долл ему безразлична. Она была служанкой, а служанки часто беременеют.

– Кто еще мог об этом знать? – спросил Томас.

Уилер, например, знал. Он, не считая Эванс, был единственным слугой Гревиллов в Эшворд-холле. Правда, с ними был еще, наверное, кучер. Они жили достаточно близко, чтобы не пользоваться поездом. Но суперинтендант не стал спрашивать, на чем приехала Юдора.

Женщина и так сразу поняла, о чем он думает.

– …Больше никто не знал, – заверила она. – Мы все думали, что она болела… лихорадкой. Я даже боялась, что это, возможно, туберкулез. У туберкулезников тоже бывают горящие щеки и глаза блестят. А она как раз так выглядела.

– Об этом знал Уилер, – сказал Томас.

– Уилер? – переспросила Юдора, но эта новость ее не взволновала. – У него и мысли такой не могло возникнуть.

– О чем?

– Он никогда не мог бы ударить Эйнсли.

– Но вы ведь что-то еще хотели сказать, миссис Гревилл?

– Раз или два мне показалось, что Уилер не любит Эйнсли, но он, конечно, очень хорошо вымуштрован, чтобы проявлять это… – Чуть подумав, она покачала головой. – Это было просто впечатление. И он не обязан был у нас оставаться. Он мог бы легко найти себе место где-нибудь еще. Этот человек прекрасно справляется со своими обязанностями.

Питт подумал, что, наверное, именно чувство к Долл удерживало Уилера в доме человека, которого он презирал, а возможно, даже ненавидел. Да, надо поручить Телману проверить буквально по минутам, что камердинер делал и где находился в момент убийства.

В дверь постучали. Появилась Джастина и сразу же вслед за ней – Шарлотта. Обе раскраснелись и казались утомленными, словно сидели слишком близко к камину в гостиной и очень устали от натянутого никчемного разговора. Но даже уставшая, с прядями, выбившимися из прически, уложенной Грейси, Шарлотта в своем голубом шелковом платье выглядела чудесно. Платье это принадлежало Веспасии. Питт очень бы хотел иметь достаточно денег, чтобы покупать жене такие наряды. Но это платье снова напомнило ему, как естественно Шарлотта держится в высшем обществе. И ведь она легко могла бы получить возможность всегда жить такой жизнью, если бы вышла замуж за человека ее собственного круга или более высокого по положению, как, например, сделала Эмили…

Мисс Беринг тут же заметила, как бледна Юдора и как напряжены ее руки, сложенные на коленях, и сразу подошла к ней, полная сочувствия.

Шарлотта осталась стоять на пороге. У нее возникло ощущение, что они с Джастиной явились не вовремя. Ничего особенного на это не указывало, только выражение лица Томаса да легкое сожаление во взгляде миссис Гревилл и движение, с которым она повернулась к нему, прежде чем заговорить с девушкой.

Миссис Питт спросила мужа об этом позже, когда они готовились ко сну, постаравшись, чтобы вопрос прозвучал почти небрежно. Как обычно, Томас разделся и лег в постель раньше ее. Грейси ушла, и Шарлотта сама расчесывала волосы на ночь. Они были довольно спутанными после замысловатой прически, и завтра утром, если все так и оставить, расчесать их будет еще труднее. А кроме того, надо было втереть в кожу розовое молочко. Независимо от того, приносило оно пользу или нет, Шарлотте очень нравилось мягкое бархатистое прикосновение этой жидкости к лицу.

– Юдора показалась мне расстроенной, – сказала она, стараясь не встречаться в зеркале взглядом с супругом. Тот уже сказал ей, сколь малого достиг во время встречи в Лондоне, но была уверена, что после этого произошло еще что-то, затронувшее его до глубины души. – Ты что-то узнал, вернувшись в Эшворд-холл?

Вид у суперинтенданта был очень усталый, под глазами залегли тени, и сидел он, опираясь на подушку, как-то неуклюже – спина плохо гнулась после верховой езды.

– Гревилл насильно принуждал Долл к близости с ним, и она забеременела. А затем он настоял, чтобы она избавилась от ребенка, иначе грозил выбросить ее на улицу без денег и рекомендации.

Шарлотта застыла на месте.

В голосе Томаса послышалась ярость, но это было ничто в сравнении с ужасом, испытываемым ею: словно чья-то ледяная рука сжала ее сердце. Миссис Питт подумала о своих детях. Она вспомнила, когда в первый раз взяла на руки Джемайму, крошечную и такую бесконечно драгоценную и родную. Это была часть ее самой и одновременно уже другое, самостоятельное существо. Она бы жизнь отдала, чтобы защитить свою дочь от опасности, отдала бы без раздумья, не колеблясь! Если Долл убила Эйнсли Гревилла, то она, Шарлотта, сделает все, чтобы спасти ее от суда, и пусть закон будет проклят!

Она медленно повернулась к Питту и уставилась на него:

– И она его убила?

– Кого ты имеешь в виду? – переспросил он, также пристально глядя на жену. – Долл или Юдору?

– Долл, конечно! – ответила женщина и тут же поняла, что убить могла и миссис Гревилл, потрясенная предательством и жестокостью мужа. Не поэтому ли Томас так мягок с ней? Значит, он понимал, сочувствовал и жалел ее? Юдора была прекрасна, ранима и так отчаянно нуждалась в чьей-то силе и поддержке… Ее мир пошатнулся: настоящее, будущее и отчасти прошлое – все пошло насмарку. В течение нескольких дней у нее украли все, чем она обладала. Ничего удивительного, что Питт ее жалеет. Она возбуждала в нем его лучшие чувства, его мягкость, умение смотреть без предвзятости, добиваться истины и в то же время скорбеть о ранах, которые приносит познание.

В Томасе вообще было много от странствующего рыцаря былых времен – жажда быть необходимым, бороться и спасать, мериться силами с драконами зла и несправедливости. Юдора же была прекрасной дамой, которую постигло несчастье. А вот она, Шарлотта, такой «угнетенной невинностью» не была. Она тоже была уязвима, но совсем иначе, только в душе. Ей ничто не угрожало, разве что неясное ощущение отстраненности – не физической, а скорее эмоциональной.

– Нет, я не верю, – сказала она, имея в виду Долл. – Неужели все это имеет отношение к смерти Гревилла?

– Не знаю… прямое или косвенное, но надеюсь, что не имеет.

Шарлотта вновь повернулась к зеркалу и взяла розовое молочко. Она еще не совсем была готова ко сну. Медленно, легкими движениями молодая женщина снова и снова втирала молочко в кожу лица, потом шеи, а потом – снова в лицо, похлопывая пальцами по вискам и не обращая внимания на то, что часть жидкости попадает на волосы. Прошло еще десять минут, прежде чем она погасила газовую лампочку и юркнула в постель рядом с Питтом. Нежно коснулась мужа, но тот уже спал.

Завтрак прошел в очень натянутой обстановке. Шарлотта, сделав над собой усилие, встала рано: ей очень этого не хотелось, однако она не могла предоставить Эмили самой себе. Поэтому миссис Питт спустилась к завтраку первой, и почти сразу же за ней в столовую вошел Падрэг Дойл. Шарлотта любезно поздоровалась с ирландцем, с любопытством глядя, как он накладывает себе еду с буфетной стойки и усаживается на место. Падрэг, как и всегда, с первого же дня приезда был безупречно одет, а его гладкие темные волосы – зачесаны до блеска. Длинное лицо, смеющийся взгляд и складка губ свидетельствовали о его полнейшем самообладании.

– Доброе утро, миссис Питт, – сказал он, слегка играя голосом.

Шарлотта не могла понять: то ли его поведение говорит об откровенном безразличии к несчастью, случившемуся в доме, то ли о решимости преодолеть страх, о естественном желании одержать верх над отчаянием и мужественной готовностью принять вызов к борьбе. Хотя возможно, что эта жизнерадостность тона – обычная ирландская беспечность и бравада. Однако миссис Питт не могла не ответить ему в том же тоне. Что бы ни скрывалось за этой смешливостью, ее настроение все же улучшилось. Падрэг нравился ей гораздо больше, чем Фергал Мойнихэн с его мрачным и довольно кислым выражением лица. Будь она на месте Айоны и имей возможность выбирать, в кого влюбиться, она бы гораздо охотней и скорей выбрала Дойла, несмотря на то что он был старше ее лет на двадцать или около того. С ним настолько интереснее и забавнее!

– Доброе утро, мистер Дойл, – ответила Шарлотта, улыбаясь. – Вы видели, какое ясное сегодня небо? Так приятно будет прогуляться сегодня в лесу…

Он тоже улыбнулся ей – в знак согласия и дружеского расположения – и ответил:

– Да, это удача; ведь довольно трудно найти себе занятие в дождливый день, когда столько подводных камней для разговора, как в нашем случае.

Миссис Питт позволила себе легонько рассмеяться и потянулась за тостами и абрикосовым вареньем.

Вошла Айона. Она поздоровалась с ними обоими, села на свое место и, как всегда, пренебрегла едой, поставленной на буфетную стойку, удовольствовавшись тостом и медом. На ней было романтическое темно-синее платье, подчеркивающее синеву ее глаз. Ела миссис Макгинли молча и, казалось, сохраняла полное самообладание. Ее красота отличалась драматизмом – она на всех неизбежно производила сильное впечатление. Но была в ней вместе с тем какая-то отстраненность, из-за чего эта дама казалась Шарлотте холодной. Было ли это следствием поглощенности Айоны своими трудностями, которые, в свою очередь, поглощали тепло ее чувств? Насколько глубоко она любила Фергала Мойнихэна? Кстати, любила ли она когда-нибудь своего мужа или это был брак, заключенный по другим причинам? И в каком возрасте она вышла замуж? Наверное, лет семнадцати-восемнадцати, слишком еще молодой, чтобы понимать, какой женщиной она станет в течение следующих пятнадцати лет и какие неутоленные желания возникнут у нее за это время? А любил ли ее Лоркан? Казалось, он был скорее сердит и смущен при виде той ужасной сцены в спальне, чем потрясен в своих чувствах… Если бы, например, ее, Шарлотту, таким образом обманул Томас, ее мир рухнул бы. Макгинли же казался далеко не сломленным. Хотя люди не обязательно воочию демонстрируют свои сокровенные чувства. Да и зачем? Возможно, это его способ подавить боль, сделать ее невидимой для посторонних глаз. Это вполне естественно. Это ведь так важно – блюсти свою гордость и самолюбие. Особенно для мужчин.

Может быть, Айона так и живет, от одного несчастья к другому, тщетно пытаясь найти приятное общество и немного страсти, стремясь поддаться обоюдному очарованию, – но ищет это все там, где никогда не сможет этого обрести? Или она хочет, чтобы в ее муже вспыхнула ревность, желание, увядшая потребность в ней? Или это следствие взбалмошности, каприза – сделать то, на что другая женщина не решилась бы, учинить нечто такое, что заставляло бы говорить о ней? Чтобы ее имя, как огонь, пробежало по множеству языков и тем самым сделало бы ее в своем роде бессмертной, чтобы она стала новой Ниссой Дойл, только живой?..

Пока миссис Питт размышляла над всем этим, вошел Фергал.

– Доброе утро, – сказал он вежливо, поочередно взглянув на присутствующих. Все они что-то пробормотали, Айона же быстро взглянула на него и опустила глаза.

Мойнихэн взял яйца, бекон, грибы, помидоры и почки и сел в отдалении, так что с Айоной его разделял почти весь стол. Зато оттуда он мог смотреть на нее и фактически почти не отводил от нее взгляд. В резком утреннем свете его лицо выглядело бы совершенно гладким, если б не мельчайшие морщинки около глаз и более, чем обычно, заметные складки у носа. Внешне Фергал казался спокойным. Если его мучили какие-нибудь неприятные чувства, он скрывал это очень и очень искусно. Глаза у него были окружены тенью, но он держался свободно и в нем не было заметно никаких внешних признаков бессонницы, от которой мучилась бы Шарлотта, окажись она в подобной ситуации.

Увлекла ли миссис Макгинли эта внутренняя сила, которой недоставало ей самой, хотелось ли ей растопить пламенем своих грез холод души этого человека, испробовать свои чары на этом ледяном сердце?

А может быть, она, миссис Питт, к ней несправедлива, потому что Фергал ей не нравится? А не нравится он ей потому, что она с самого начала взглянула на него глазами оскорбленной, разгневанной Кезии…

– Похоже, сегодня будет приятная погода, – заметил Падрэг, разглядывая небо в высокие окна. – Наверное, можно будет сегодня немного прогуляться после ланча.

– Да, очевидно, обойдется без дождя, – ответил Мойнихэн.

– Ну, я не возражаю против небольшого осеннего дождичка, – улыбнулся Дойл. – Мне нравится стук капель по опавшим листьям, запах влажной земли… Это лучше, чем сидеть в зале совещаний!

– Вам не удастся отвертеться от разговора, – предупредил его Фергал. Теперь он не смотрел на Айону, но Шарлотта просто чувствовала, как остро он ощущает присутствие этой женщины и как старается не повернуться к ней снова.

Миссис Макгинли сосредоточилась на чае и тосте – она смотрела на них не отрываясь и так внимательно, что могло показаться, будто перед нею рыба со множеством костей.

Никто не принес с собой утренних газет. Не потому ли, что там должен был быть напечатан приговор по делу Парнелл – О’Ши?

Общая атмосфера была очень напряженной; казалось, даже воздух потрескивал, как чрезмерно накрахмаленная скатерть. Миссис Питт никак не могла решить, нужно ли ей о чем-нибудь заговорить, как бы фальшиво это ни прозвучало, или она сделает этим только хуже.

Вошла Джастина.

– Доброе утро, – поздоровалась она со всеми. – Как поживаете?

Ответом были молчаливые кивки или полуулыбки.

– Спасибо, хорошо, – сказал Падрэг, – а как вы, мисс Беринг? Вряд ли вы ожидали таких событий, когда ехали сюда?

– Нет, конечно, – ответила девушка задумчиво, – никто никогда не думает о трагедиях. Но мы должны оказывать друг другу поддержку.

Она взяла немного еды, села напротив Шарлотты и улыбнулась ей – не просто из вежливости, но с острым чувством понимания и не без сдержанного юмора.

– Я заметила чудесные заросли жимолости в западной стороне от березовой рощи, – заговорила она. – Наверное, весною она прекрасно цветет. Люблю ее запах, он просто опьяняет под горячим солнцем!

– Да, запах чудесный, – согласилась миссис Питт, понятия не имевшая о том, как пахнет жимолость под солнцем, потому что никогда не бывала в Эшворд-холле весной. Но какое это сейчас имело значение!

– И еще запах цветущих каштанов, – добавила она и обратилась к Айоне: – А у вас в Ирландии они растут?

Та, по-видимому, удивилась:

– Да, да, конечно. И я всегда жалела, что эти цветы нельзя принести в дом.

– Но почему же? – воспользовался возможностью задать ей вопрос Фергал.

– Приносить в дом майские цветы к несчастью. – Миссис Макгинли пронзила его своим блестящим синим взглядом, словно пригвоздив к месту. Казалось, он был не в силах от нее отвернуться.

– Но почему? – снова тихо спросил Мойнихэн.

– Потому что для горничной много работы – убирать за ними, – быстро ответила Шарлотта. – Когда они осыпаются, то повсюду остаются сотни сухих крошечных лепестков и много мельчайших черных точек.

– Следы насекомых, – предположила, улыбаясь, Джастина.

Падрэг заморгал и едва заметно улыбнулся.

И внезапно разговор стал более непринужденным. Миссис Питт почувствовала себя немного раскованней. К тому моменту, как к ним присоединились Лоркан и Карсон О’Дэй, в столовой иногда даже звучали легкие смешки. Так было и когда вошел Пирс.

Вскоре появились Джек, Эмили и Томас, и, по крайней мере, стало казаться, что все заняты каким-то общим делом.

О’Дэй был, по-видимому, настроен очень оптимистично, а может быть, просто стремился создать такое впечатление.

– Вы когда-нибудь бывали в Египте? – с любопытством спросил он у Джека. – Я недавно прочел несколько в высшей степени интересных писем о поездке туда. Письма старинные. И мне их сейчас очень недостает. – Он улыбнулся, глядя на Эмили, а потом перевел взгляд на Шарлотту. – Письма женские. Одни принадлежат мисс Найтингейл, чье имя все мы, конечно, знаем. Хотя там побывали и другие выдающиеся женщины, и на них эти путешествия произвели огромное впечатление.

И он стал рассказывать о путевых заметках Гарриет Мартино и Амелии Эдвардс. Все с интересом его слушали. В особенности его рассказом была увлечена Джастина. Шарлотта тоже могла бы проявить такое же внимание к этой теме, но в иное время.

Кезия явилась к завтраку последней. На ней было бледно-зеленое платье с отделкой из пестрого шелка. Это были цвета Эмили, хотя и не ее стиль. Впрочем, они прекрасно подчеркивали цвет волос мисс Мойнихэн и белизну ее кожи. Она вообще выглядела в это утро очень красивой. Шарлотта даже удивилась, не понимая, что произошло с этой женщиной. Ей было уже под тридцать, она была в высшей степени умна и очень хорошо образована – во всяком случае, в политическом, если не в академическом смысле. Когда-то она была страстно, всепоглощающе влюблена, но ее семья и вера помешали увенчанию этой любви браком. И Кезия пожертвовала чувствами, чтобы утвердить свои убеждения и обеспечить им победу. Может, она сейчас полагает, что принесенная ею жертва должна вознаградиться?

Или же она решила, что предательство Фергала и ее освобождает от обязательств?

Сидя напротив нее за столом, миссис Питт еще подмечала гнев, сквозивший в ее движениях и в том, как мисс Мойнихэн крепко сжимала вилку, в напряженности ее осанки и в том, как она любезно разговаривала со всеми присутствующими, кроме брата или Айоны.

Теперь обсуждали уже не Египет с его Нилом, храмами, пирамидами, иероглифами и развалинами. Речь зашла о недавно впервые поставленной опере Верди «Отелло».

– Очень мрачная, – неодобрительно сказал О’Дэй, передавая Шарлотте апельсиновый мармелад. – Поистине, для партии Отелло нужен героический голос и невероятный подъем чувств.

– И актер должен быть замечательный, наверное, чтобы исполнить такую роль, – добавила Джастина.

– Да, разумеется, – кивнул Карсон, наливая себе еще чая. – И на роль Яго тоже требуется замечательный артист.

Кезия взглянула на Шарлотту, словно собиралась что-то сказать, но не решилась. Однако все, что она думает о прелюбодеянии, предательстве, ревности и подлости, можно было ясно прочесть по ее глазам.

– Да, для этой роли потребуется прекрасный баритон, – улыбнулась мисс Беринг, оглянувшись по сторонам. – А партия Отелло, я полагаю, теноровая?

– Естественно, – рассмеялся Падрэг, – главные герои всегда поют тенором!

– Но в «Риголетто» тенором поет злодей, – вставила Эмили и тут же покраснела от досады на саму себя.

– Совершенно верно, – подтвердила мисс Мойнихэн, – лицемерный дамский угодник. Безнравственный, бесчестный и безжалостный.

– Но зато поет он, как ангел, – перебил ее Падрэг.

– Если ангелы поют, – сухо заметил Фергал, – то они, наверное, также и танцуют, и рисуют картины…

– А что, на небесах есть краски и холст? – спросил Лоркан. – А я-то думал, что там все невещественное, эфемерное… бестелесное, беспартийное, бесстрастное… – Он искоса взглянул на Мойнихэна, а потом на Айону. – Но мне кажется, что так скорее выглядит настоящий ад… во всяком случае, для некоторых.

– Однако ангелы доносят до трона небесного наши молитвы, – вмешалась Шарлотта, – а их весьма затруднительно изложить языком танца.

Джастина расхохоталась, и почти все остальные тоже, радуясь тому, что, по крайней мере, исчезло напряжение. Фантазия рисовала присутствующим нелепые картины, как танцующие ангелы мимикой излагают людские просьбы. Последовали одно-два соображения на этот счет, в юмористическом духе. Когда же все немного успокоились, О’Дэй стал расспрашивать Джека о местных достопримечательностях.

«Интересно, – подумала миссис Питт, наблюдая за присутствующими, – станет ли Карсон О’Дэй вождем национальной партии, если Парнеллу придется уйти в отставку?»

Он, казалось, больше других был способен внимать доводам разума и сочувствовать. Однако за спиной у этого человека была тяжесть унаследованных традиций, как и у всех остальных, и он должен был неуклонно следовать по стопам другого выдающегося сильного лидера. Его брат был искалечен туберкулезом, иначе сейчас он бы занял место у руля. Теперь же Карсон в одиночку должен отстаивать фамильное превосходство и исполнять священный долг патриотизма. А это тяжкое бремя.

Шарлотта искоса поглядела на О’Дэя, на его квадратное лицо, гладкие, довольно тяжелые щеки и ровные полоски бровей. Оно разительно отличалось от лица Падрэга Дойла. Да, этому мужчине свойственно воображение, но не остроумие, не способность быстро и легко смеяться. Вместо этого миссис Питт видела в нем прямолинейность, сосредоточенность и ясное понимание цели. Такого человека очень нелегко узнать, но если это удается, то можно рассчитывать на несомненную и полную преданность. Она бы поняла Айону, если бы та бросила вызов подобной определенности. Хотя бросание вызова не всегда забавно, разве только веришь, что есть шансы преуспеть, как бы ни отдален был успех. Нет, подумала Шарлотта, никому не удалось бы манипулировать Карсоном О’Дэем – над ним властны только его собственные устремления к победе.

Питту завтрак тоже показался трудным, но по другим причинам, чем его жене. Он не ощущал никакой обязанности смягчать светские трения, хотя и сочувствовал тяжелой доле Эмили. Ему не хотелось, чтобы доля эта стала еще тяжелее, но сейчас он был всецело поглощен вопросом, кто убил Эйнсли Гревилла, и страхом, что Юдора, несмотря на ее возражения, что-то знает, но ни за что не хочет в этом признаться даже самой себе.

Однако суперинтендант не мог ее за это осуждать. Эту женщину так глубоко ранили, что если она хотела остаться лояльной по отношению к брату, ее желание легко было понять.

Питт оглядывал также сидевших за столом, все время думая о том, кто еще из них мог оказаться преступником, взвешивая все «за» и «против». Дойл очень красноречиво о чем-то говорил с напряженным лицом и немного жестикулируя над белой льняной скатертью, по краям которой был вышит герб Эшвордов. Руки помогали ему подчеркнуть то, о чем он рассказывал.

Фергал Мойнихэн слушал его так, словно ему было интересно, но почти ежеминутно взглядывал на Айону. Ему не очень хорошо удавалось скрывать свои чувства.

Если Лоркан это и замечал, то вел он себя гораздо умнее и серьезнее. Его худое, напряженное лицо и глаза необычного кобальтово-синего оттенка рассеянно глядели в пространство, но когда Падрэг говорил что-то особенно любопытное, он внезапно улыбался, и улыбка делала его лицо потрясающе живым и выразительным. Однако такой момент проходил, и Макгинли опять погружался в мир сугубо личных раздумий, хотя они, по-видимому, не причиняли ему боли и были сродни грезам, которые нельзя было назвать неприятными или горестными.

Несколько раз Томас ловил взгляд Шарлотты. Она прекрасно выглядела в резком свете осеннего утра с ее смугловатой кожей цвета меда, чуть зарумянившимися щеками и глазами, которые потемнели от волнения. Миссис Питт, казалось, беспокоилась за всех и каждого. Она неоднократно взглядывала на Кезию, опасаясь, не скажет ли та чего-нибудь неприятного в своем все еще разгоряченном состоянии, и все время помогала Эмили, направляя разговор в нужную сторону, стараясь быть веселой и обходить опасные темы.

Питт очень обрадовался первой же возможности извиниться, встать из-за стола и пойти на поиски Телмана, который, конечно, будет груб, резок и раздражителен от того, в каком положении оказался, и от того, что дом богат и роскошен, а четыре пятых живущих здесь людей – слуги, но суперинтендант не станет снисходить к его чувствам. Он сделает вид, что не понимает, чем тот недоволен.

Почти сразу же за ним из столовой вышел Джек. Томас подождал его у подножия лестницы.

Лицо у Рэдли вытянулось. Он скорбно улыбнулся свояку. Вид у него был усталый. Оказавшись рядом с ним, Питт заметил тонкие морщины у его глаз и рта. Да, это был уже не тот модный красавец, в которого влюбилась Эмили и чье довольно раскованное обаяние сначала пугало ее, заставляя считать Джека пустым малым. Глаза у него все еще были по-прежнему красивы, ресницы оставались все такими же длинными и темными, но появилось в нем и нечто новое. В начале его жизни в обществе у Рэдли не было денег – был только хорошо подвешенный язык, остроумие и уменье льстить с искренним видом и развлекать, как будто бы совершенно к этому не стремясь. Этот человек посещал многие дома и всюду бывал желанным гостем. Он сделал свою способность нравиться образом жизни и не брал при этом на себя никаких обязательств.

А теперь у него на руках оказался Эшворд-холл со всеми вытекавшими отсюда заботами и хлопотами, а также место в парламенте, и, что самое главное, перед ним стал маячить идеал джентльмена и политического деятеля. Он сам поставил перед собой образец и хотел его достигнуть. В эти выходные Рэдли познавал свою истинную цену, и Питт ни разу не слышал, чтобы он пожаловался на трудность положения. Политик принял бремя ответственности и нес его скромно и элегантно. Если это бремя и пугало его, то он никак этого не показывал – пожалуй, вот только сейчас, когда он взглянул прямо в глаза Томасу, тот заметил тень страха, в котором Джек не признавался даже самому себе.

– Воротничок слишком трет, – сказал Рэдли с насмешкой над своей собственной привередливостью и пальцем оттянул его от горла. – Такое чувство, будто меня душат.

– И душат не только во время совещания, но и завтрака? – сочувственно вздохнул его свояк.

Джек, пожав плечами, ответил не сразу:

– Да, нужно терпение Иова, чтобы подвести их к состоянию вообще обсуждать что-то, имеющее хоть какую-то важность. Не знаю, чего Гревилл хотел всем этим добиться. Каждый раз, когда мне кажется, что кто-нибудь из них меняет направление мыслей, все внезапно рушится. – Он положил руку на несущий столб лестницы и слегка прислонился к нему, как к опоре. – Никогда и не подозревал, как сильны старинные ненависть и вражда до сих пор, как глубоко они укоренились. У этих людей они впитались в плоть и кровь, до мозга костей. Ненависть стала частью их существа; они льнут к старым распрям, лелеют их, словно, утратив ненависть, они потеряют самих себя. Что мне с этим делать, Томас?

– Если б я знал, то уже сказал бы тебе, – тихо ответил Питт и коснулся руки Джека. – Не думаю, что Гревилл справился бы со всем этим лучше тебя. Вон, Гладстону и вовсе не удалось ничего сделать.

Полицейскому хотелось бы найти слова поубедительнее, чтобы его родственник почувствовал, как он тепло к нему относится и как его уважает, но он никак не мог подобрать эти нужные слова. Все, что приходило ему в голову, было слишком легковесно, слишком невыразительно, чтобы передать, что он вполне понимает реальные трудности, ту ненависть и чувство обездоленности, переполнявшие зал для совещаний, с которыми Джеку приходилось сражаться в одиночку каждое утро, а потом еще и всю вторую половину дня.

Питт убрал руку и сунул ее в карман.

– Не знаю, сумел бы я с ними справиться на твоем месте, – честно признался он.

Рэдли коротко рассмеялся.

– Мы стараемся не утонуть в море безумия, – ответил он, – но, может быть, плывем не в том направлении… Надо сменить воротничок. Между прочим, твой сбился на сторону, но лучше не поправлять. Это нечто твое, знакомое, в мире, где все чуждо и до ужаса враждебно. И запонки тоже не поправляй. Просто не вынимай руки из карманов.

Джек быстро улыбнулся, легко и светло, как всегда, и, прежде чем Томас успел что-либо ответить, быстро зашагал вверх по лестнице, перешагивая сразу через две ступеньки.

Суперинтендант направился в другую сторону. Он прошел через коридор и уже подходил к двери, ведущей в помещение для слуг, когда услышал за спиной быстрые, легкие шаги и кто-то его позвал.

Он обернулся и увидел Джастину. Лицо у девушки было очень озабоченным. Томас сразу же испугался, что с Юдорой случилось что-то нехорошее. Ее не было за завтраком, хотя, конечно, никто и не ожидал ее прихода.

Тем временем мисс Беринг поравнялась с ним.

– Мистер Питт, пожалуйста, вы можете уделить мне несколько минут для разговора? – попросила она.

– Разумеется. В чем дело?

Юная леди указала на утреннюю гостиную, рядом с кабинетом Джека. Они стояли напротив ее двери.

– Мы не можем туда удалиться? – спросила Джастина. – Думаю, что так рано эта комната еще никому не может понадобиться.

Суперинтендант подчинился и, войдя первым, придержал для дверь для девушки, когда та входила. Она двигалась с удивительной, неповторимой грацией, высоко держа голову и выпрямившись, как струна, и в то же время с мягкостью и негой, не свойственной светским дамам естественностью и простотой.

– В чем дело? – спросил Томас, закрыв дверь.

Мисс Беринг стояла перед ним с таким открытым, чистым лицом… И впервые за все это время он заметил, что ей не по себе, что она колеблется и что слева на подбородке у нее подрагивает жилка. Все случившееся, наверное, кажется ей ужасающим. Она приехала в незнакомый дом по приглашению человека, за которого собирается выйти замуж, приехала, чтобы представиться его родным. А вместо этого попала в самое пекло политической конференции по крайне деликатному и сложному вопросу. А на следующее после приезда утро проснулась, чтобы узнать об убийстве отца своего жениха и приступить к долгой и утомительной задаче, пытаясь утешить вдову убитого, поддерживая ее, в то время как самой ей надлежало быть счастливой нареченной и центром всеобщего внимания.

Питт восхищался ее мужеством, достоинством и неоспоримым изяществом, с которыми она переносила свалившееся на нее бремя обязанностей. Да, Пирс нашел себе замечательную невесту. Томас не удивлялся его желанию жениться на ней и тому, что он скорее известил родителей о своем намерении, чем спросил их позволения.

– Мистер Питт, – начала Джастина тихим голосом, – миссис Гревилл сообщила мне то, что вы обязаны были по долгу службы рассказать ей о горничной Долл Эванс.

Она глубоко вздохнула. Суперинтендант заметил, как натянулась ткань на лифе ее платья. Казалось, девушка тщательно выбирает слова, не будучи уверенной, что ей вообще стоит говорить на эту тему.

– Я сожалею, что мне пришлось ей об этом сказать, – ответил Томас. – Я бы многое хотел скрыть от нее.

– Да, знаю, – Джастина едва заметно улыбнулась. – На свете есть много истин, которые лучше бы не знать. Жизнь достаточно тяжела и так, с тем знанием, что для нас необходимо. Гораздо легче справиться с трудностями, если мы не знаем, как они серьезны. А когда все лежит в развалинах, то сил может не хватить. Теряешь даже мужество, необходимое, чтобы попытаться их преодолеть, а это значит, что вы уже, с самого начала, потерпели поражение.

– Что вы хотите всем этим сказать, мисс Беринг? Я в любом случае не могу взять обратно то, что уже ей рассказал. Я бы ни за что не стал этого делать, не уверившись, насколько это в моих силах, что все рассказанное – правда.

– Понимаю. Но вы действительно уверены в том, что все так и было?

– Мисс Эванс сама обо всем рассказала горничной моей жены. Грейси очень не хотелось обманывать доверия Долл, но она понимала, что случившееся с ней может быть мотивом преступления. А то, что произошло, – очень веское основание для убийства. Вы, конечно, тоже это понимаете? – спросил Томас мягко.

– Да. – Лицо девушки выражало сильное волнение. – Если он действительно так с нею поступил, тогда я могу… могу понять ее уверенность, что он заслужил смерть. И мне кажется, что он и в самом ее деле заслужил. По-видимому, у него были… связи и с другими женщинами, знакомыми… но, мистер Питт, этих женщин в доме сейчас нет. Разве не важно, кто именно сейчас находится в доме и кто мог убить мистера Гревилла? Может быть, вам похоронить все другие его прегрешения вместе с ним? Ради миссис Гревилл и Пирса… и даже ради бедняжки Долл? В конце концов, она почти не отходила от своей госпожи в тот промежуток времени, когда он был убит. И…

– И что?

Мисс Беринг снова напряглась, а лицо ее выразило еще более сильное волнение.

– Но вы не знаете, соответствует истине история, рассказанная Долл, или нет. Да, конечно, она была беременна, и, хотя об этом невозможно спокойно говорить, у нее не оставалось другого выхода, как сделать аборт. Для ребенка это был лучший вид смерти. Но как вы можете быть уверены, что вся ответственность лежала на мистере Гревилле?

Томас посмотрел на нее в замешательстве:

– Но Долл сказала, что это именно Гревилл. Кто… что вы хотите сказать? Что она обвинила в своей беременности его, в то время как виноват был кто-то другой? Но почему? Ведь именно Гревилл погиб… был убит. Обвинение включает ее в число подозреваемых, иначе никому бы и в голову не пришло ее подозревать. Это бессмысленно.

Джастина тоже пристально смотрела на полицейского, широко раскрыв почти черные глаза и стоя в напряженной позе, словно животное, приготовившееся к прыжку. Неужели она так влюблена в Пирса, что столь яростно, столь категорично защищает его отца? Томас восхитился способностью так сильно любить. Да, не случайно у этой девушки столь неповторимое лицо – оно не просто красиво, но свидетельствует о ее большей внутренней силе.

– Нет, не бессмысленно, – возразила мисс Беринг. – Если она уже успела рассказать кому-нибудь, что это Гревилл, ей необходимо стоять на своем. И теперь ей лучше было бы самой сказать об этом кому-то, до того, как это сделал бы кто-нибудь другой – ведь тогда создалось бы впечатление, что она утаила этот факт и солгала. Вот почему Долл все рассказала Грейси – она знала, что это обязательно дойдет до вас.

– Она не могла этого знать. Грейси как раз едва не скрыла это от меня.

Джастина несколько иронично улыбнулась:

– Вот уж действительно, мистер Питт! Ведь вы же знаете, что преданность Грейси вам в конце концов одержала бы верх над всеми колебаниями и она нашла бы для этого с десяток оправданий. Что и произошло. И Долл тоже должна была это понимать.

– Но Долл не знала, что ее трагедия известна кому-нибудь еще, – возразил суперинтендант.

– Это она так сказала? – изящно подняла бровки девушка.

– Ну, хорошо, возможно, это и не так, – уступил Томас. – Допустим, по крайней мере еще один человек из слуг знал об этом, но я сомневаюсь, что ему это рассказала сама Долл.

– Ему? – поспешно переспросила Джастина. – Нет, скорее всего, она доверилась кому-нибудь из женщин или они сами обо всем догадались. Это первое, что приходит женщине на ум, мистер Питт, когда другой женщине нездоровится. Да они бы почувствовали неладное уже тогда, когда ее изнасиловали!.. Если, конечно, это было насилие. Или когда ее соблазнили, что больше похоже на правду. Женщины очень наблюдательны, вы же сами знаете. Мы видим в людях мельчайшую перемену и очень хорошо понимаем, что происходит с представительницами нашего пола. Я бы удивилась, если бы по крайней мере кухарка или домоправительница ничего не знали о том случае.

– Значит, по-вашему, она сказала им, что это хозяин, предпочтя не называть имя настоящего виновника ее беременности? – Питту все еще трудно было поверить в эту версию, однако с каждой минутой она казалась ему все более убедительной. – Но почему? Ведь это опасно – сказать такое… Представляете, что было бы, узнай министр об этом? – продолжал он сомневаться.

– А кто бы ему доложил? И если бы виноват был кто-нибудь из слуг-мужчин, то женщины-служанки, наверное, сплотились бы, чтобы защитить его. В конце концов, она же никому ничего не рассказывала за стенами дома. Мистер Гревилл так никогда ни о чем не узнал бы, и, разумеется, миссис Гревилл и Пирс тоже.

Томас еще раз со всей серьезностью обдумал это предположение. Да, все выглядело вполне логично.

Джастина между тем заметила, что он сомневается.

– Неужели вы действительно полагаете, что политик и дипломат такого ранга, как мистер Гревилл, стал бы соблазнять горничную в своем собственном доме? – настаивала она. – Мистер Питт, это преступление, политическое самоубийство. Мистер Гревилл был блестящим специалистом в своей области. Впервые за жизнь целого поколения возникла вполне реальная возможность продвинуться вперед в решении ирландской проблемы, и это его заслуга. Это его дипломатическое искусство, его гениальная политика за столом переговоров привели к такому результату. Это было по силам только ему. Именно поэтому его и убили… именно здесь… и теперь.

Ее лицо внезапно сильно омрачилось, а тело еще больше напряглось от волнения.

– Может быть, мистер Рэдли не сказал вам – он, наверное, не хотел кого-нибудь еще пугать, – но вчера произошло очень неприятное событие, когда на террасу сверху упала ваза, всего в ярде от него, – рассказала она. – Если бы она упала на нашего хозяина, то, несомненно, убила бы его. И все потому, что он так успешно заменил на переговорах мистера Гревилла… Нет, это дело политическое, мистер Питт. И, пожалуйста, дайте возможность его семье прийти в себя от первого горя и сожалеть о его смерти, не утрачивая о нем добрых воспоминаний.

Суперинтендант посмотрел на лицо девушки, дышавшее такой искренностью. Она страстно верила в то, что говорила. И ее легко было понять. Он бы тоже хотел защитить Юдору от излишних страданий.

– Вы очень высокого мнения о покойном министре, – сказал он серьезно.

– Да, конечно. Я ведь много о нем знаю, мистер Питт. Я собираюсь замуж за его сына. Ищите человека, который завидовал его блестящим талантам, кто опасался его достижений… и в чьих интересах оставить ирландскую проблему нерешенной.

– Мисс Беринг… – начал было Томас, но больше он ничего сказать не успел. Раздался сокрушительный взрыв. Стены дрогнули, пол заколебался. Зеркало над камином разлетелось на куски, и в воздухе повисло облако пыли.

Газовые светильники брызнули осколками на пол. А в коридоре кто-то громко закричал.