Глава 22
Осенью Тоске предложили работу в Париже, и она согласилась. Впрочем, я и не ожидал, что наши отношения разовьются во что-то серьезное. И все же ее отъезд меня огорчил. С ней было приятно общаться, к тому же свидания вносили в мою жизнь приятное разнообразие. Но сам тот факт, что я описываю наш роман таким образом, лишний раз доказывает, что никаких чувств между нами не было. Любовью занимались формально, ни единого проблеска страсти. Не было пылких объятий, бурных восторгов и тем более искренних признаний.
Когда истек срок контракта с больницей Ройал-Фри, я устроился старшим ординатором к профессору Обри Льюису в Институте психиатрии. Он был очень важным и влиятельным человеком. В отличие от обаятельного Мейтленда с его густыми волосами Льюис был лыс и педантичен. Усы совершенно ему не шли, придавая сходство с армейским старшиной. На собеседовании вопросы сыпались градом, но я все же сумел произвести впечатление на Льюиса и выделиться среди конкурентов. И снова мне помогла работа у Мейтленда.
С тех пор каждый следующий день был похож на предыдущий. Я осматривал пациентов, проводил исследования, иногда читал лекции. Впрочем, в институте было интересно. Я чувствовал, что нахожусь в центре событий.
Отношения с Льюисом были хорошие, но лишенные теплоты – этот человек не привык демонстрировать свои чувства. Мне вообще не приходилось встречать менее демонстративного человека. Некоторым его коллегам это качество не нравилось, но после экспансивной манеры Мейтленда сдержанность Льюиса была для меня как бальзам на душу. Вскоре мне надоело каждый день ездить из Дартмут-Парк в Южный Лондон, и, сообщив богемной квартирной хозяйке, что скоро съезжаю, я собрал вещи и перебрался на Херн-Хилл.
Однажды в субботу я проходил мимо автомобильного магазина в Кемберуэлле и заметил очень интересную машину – подержанный «уолсли». Блестящий черный корпус, серебристые детали, отражавшие яркий утренний свет. Открыл заднюю дверь, рассмотрел кожаную обивку, ковролин, отделку из орехового дерева. А почему бы и нет, подумал я. Могу себе позволить.
Когда пришла весна, у меня появилась привычка отправляться в долгие автомобильные прогулки по выходным. Обычно я отправлялся на побережье, проводил по нескольку часов в Брайтоне, Маргейте или Саусенде, но время от времени бывал и на севере, в Хертфордшире или дальше. В одну из таких поездок добрался до самого Кембриджа. Приехал намного раньше, чем ожидал, и пошел прогуляться по Сильвер-стрит. И тут мне пришло в голову, что отсюда через Ипсвич можно доехать до Уилдерхоупа. Всего за два часа. Идея так и засела в голове. Я испытывал странную тягу снова увидеть Данвич, вересковую пустошь, услышать шум волн, накатывающих на гальку, посмотреть на руины больницы и предаться воспоминаниям. Возможно, отчасти мне казалось, что возвращение в Уилдерхоуп позволит наконец освободиться от прошлого и начать все с чистого листа. Уже больше года мне казалось, что жизнь моя пустая, блеклая и бессодержательная по сравнению с яркими воспоминаниями о комнате сна, Мейтленде, сестре Дженкинс, Чепмене и Джейн. Символичная встреча с прошлым поможет мне освободиться. Поставлю точку и переверну эту страницу. Плоский черно-белый мир снова приобретет объем и заиграет всеми красками.
Трудно описать, что я чувствовал, въезжая в старые ворота. Одновременно ощущал и волнение, и странное спокойствие. Оглянувшись налево, увидел лиловую пустошь. Солнце было бледным, но время от времени лучи его вырывались из-за облачного одеяла и озаряли все вокруг тускловатым светом.
Я остановил машину, выключил двигатель. Поглядев в ветровое стекло, стал осматривать то, что осталось от больницы. Центральная башня обрушилась, крыша провалилась, и через прямоугольники окон верхнего этажа можно было увидеть небо на востоке. Кирпичи местами потемнели, у фасада в беспорядке валялись обломки, подоконники заросли густым мхом. Вдруг налетел сильный ветер. С некоторым трудом открыв дверцу, я вышел, прикрыл рукой сигарету и закурил. Я снова слышал знакомые звуки шелестевших камышей. По болотистой поверхности пробежала рябь, вдалеке в небо взмыла стая птиц.
В пристройках явно никто не жил. Окна коттеджа мистера и миссис Хартли были заколочены досками, краска сильно облупилась. Велосипед едва виднелся в высоких зарослях сорной травы. Докурив сигарету, я бросил окурок на гравий и раздавил каблуком.
Зашагал по дорожке, не сводя глаз с больницы. Чем дольше я шел, тем сильнее становилась любопытная иллюзия. Казалось, я просто переставляю ноги на одном месте и никуда не двигаюсь, а расстояние между мной и больницей сокращается оттого, что она приближается ко мне, а не наоборот. У веранды я оказался быстрее, чем ожидал. Задумался, входить или нет. Скорее всего, там небезопасно, что-нибудь может обвалиться, но любопытство победило, и я шагнул внутрь. Пола не было, только голые балки, усеянные обломками и кусками досок. Вестибюль с полинявшими обоями, величественная лестница, доспехи – все это исчезло, будто в этих четырех стенах взорвался снаряд, как во время войны. Потревоженные моим приходом, чайки взлетели вверх и устроились повыше.
Лестница, ведущая в комнату сна, была разрушена, от подвала ничего не осталось. Я осторожно переступил через обломки и заглянул внутрь. Разглядел изогнутую, ржавую спинку кровати. И тут среди обгорелых кирпичей и прочего заметил нечто, заставившее мое сердце забиться быстрее. В ушах стучал пульс. Передо мной была кукла – та самая, из старинных рождественских украшений, которые Хартли отыскал на чердаке в башне. Казалось, кукла совсем не пострадала. Как это может быть, подумал я. Она должна была превратиться в пепел. Чайки хлопали крыльями, издавая резкие крики. Еще одна птица пролетела совсем низко. Я попытался спуститься, но обломки под ногой пришли в движение, и пришлось карабкаться обратно наверх. Из-за моих упражнений произошел обвал сломанных кирпичей, и, оглянувшись, я увидел, что куклу засыпало целиком. Я был уверен, что это точно была она, но упорный рационалист внутри меня уже твердил, будто это мне показалось.
Я замер, тяжело дыша. В этом месте я сам чувствовал себя невесомым призраком, будто вот-вот пройду сквозь стену. Я вышел из больницы и зашагал к морю. Долго сидел среди дюн, смотрел на коричневые волны, набегавшие на берег. По щеке покатилась слеза, но я сам не понимал, из-за чего плачу. Из-за Чепмена? Мэри Уильямс? Пациенток комнаты сна? Мейтленда? Или потому, что я потерял Джейн? А может, произошло нечто более печальное, и я потерял себя? Пальцем смахнул слезу. Почему-то мне казалось, что ее пролил не я, а кто-то другой.
Через некоторое время я вернулся к машине. В последний раз оглянулся на больницу, зная, что больше сюда не вернусь. Облака закрывали солнце, отбрасывая причудливый узор из света и тени. И тут в окне верхнего этажа я заметил фигуру. Совсем маленькую, почти детскую. Она смотрела через вересковую пустошь в мою сторону. Но уже через секунду солнечный луч скрылся, и фигура пропала вместе с ним.
* * *
Той ночью мне приснился маяк. Маслянисто-черное море и желтый луч, освещающий тягучие воды. Как обычно, каждый поворот луча сопровождался громкими звуками. Но потом маяк исчез, и луч превратился в мигающую лампочку на серой металлической коробке. Громкий звук стал тише и перешел в монотонный электрический писк.
Я лежал в кровати. Повернув голову в другую сторону, увидел, что кроватей здесь много, а в стороне стоит стол, за которым сидит дежурная медсестра. Все пациенты спали. Моей ближайшей соседкой была Селия Джонс. Во рту было сухо, я мучился от жары. Как ни странно, во сне я потерял сознание и очнулся, только когда меня потрясли за плечо. Я открыл глаза и увидел склонившихся надо мной Мейтленда и Джейн. Хотя Джейн была безошибочно узнаваема, выглядела она необычно. Волосы были гораздо длиннее и расчесаны на прямой пробор. Одета Джейн была странно: короткий оранжевый жакет, цветастая блузка и бусы, будто бы сделанные из дерева. Мейтленд тоже изменился: лицо загорело, к тому же он обзавелся весьма примечательными пышными усами.
Джейн сложила ладони под подбородком, будто молилась, и я заметил у нее на пальце обручальное кольцо. Почуял запах духов. «Шанель № 5».
– Джеймс, – позвал меня Мейтленд. – Просыпайтесь. Просыпайтесь. К вам пришла жена.
Но я не мог ответить. Язык прилип к небу.
– Что у него с рукой? – спросила Джейн.
– Боюсь, несчастный случай, – ответил Мейтленд. – Практикантка зазевалась, вот он и поскользнулся. Довольно сильно поранился. Надо будет сказать кому-нибудь из медсестер, чтобы сегодня днем сменили повязку.
Их взгляды встретились. Мейтленд нахмурил лоб, всем своим видом демонстрируя искреннюю тревогу. Но, чем дольше они смотрели друг на друга, тем больше проблесков чувств я замечал. Нежность, интерес, чувство вины, влечение.
– Джеймс, – Джейн снова потрясла меня за плечо, – это я.
Мейтленд подошел к моей кровати и заглянул в карту.
– Прошу прощения. Ему только что дали лекарства.
– Надо было предупредить, что приеду. – Джейн нагнулась ко мне. – Джеймс! Ты меня слышишь?
Я хотел ответить, но глаза закрывались сами собой.
– Он еще не скоро придет в себя.
– Надо было позвонить, – повторила Джейн.
– Ничего страшного. Нам все равно нужно поговорить.
Повисло неловкое молчание.
– Ну как, решили?
В голосе Мейтленда слышалось нетерпение. И еще что-то… надежда?..
– Конечно, вы правы, – нерешительно ответила Джейн.
Мейтленд шумно выдохнул – похоже, затаил дыхание. Если бы я мог видеть его лицо, наверняка моему взгляду представилась бы широкая, довольная улыбка.
– Вы совершенно правильно поступаете, это только к лучшему. Сможете…
Мейтленд запнулся, и Джейн договорила за него:
– Начать новую жизнь. Да. Теперь я понимаю.
– Пойдемте ко мне в кабинет. Нужно подписать кое-какие бумаги. – Тут интонация Мейтленда зазвучала менее уверенно. – Хотя не обязательно заниматься этим прямо сейчас. Спешки нет. Если хотите побыть с ним… в смысле, наедине…
– Нет, – перебила Джейн и уже более твердо повторила: – Нет. Это ни к чему. У меня много недостатков, но лицемеркой не была никогда.
Мейтленд понизил голос до шепота:
– Джейн… Ну не здесь же…
– Извини, – прошептала она в ответ. – Просто иногда…
– Я все понимаю. Ну ладно, пойдем ко мне.
Деревянные бусины стукнули друг о друга. Я с трудом приоткрыл глаза. На Джейн были странные брюки – штанины сильно расширялись книзу. Мейтленд приобнимал ее за талию, но не по-отечески, как часто делают заботливые врачи. Нет, тут было другое. Джейн не воспротивилась, и последнее, что я увидел, – неодобрительную гримасу медсестры.
Проснувшись ото сна, я чувствовал себя так, словно тону. Хватал ртом воздух, брыкался. Успокоился далеко не сразу. Сел на постели и закурил. Сквозь ажурные занавески увидел фосфорическое свечение фонарей. Вспомнил китайскую притчу Чепмена: «Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой – счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она – Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я – Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он – бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она – Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!» Вспомнил и ущипнул себя. А потом еще раз.
«От доктора Хью Мейтленда
Отделение психологической медицины
Больница Святого Томаса
Лондон SE1
12 декабря 1972 года
Доктору Питеру Бевингтону
Оук-Лодж
Предместье Бигглсуэйд
Бедфордшир
Здравствуй, Питер!
Хоть это письмо и представляет собой направление, думаю, ты меня простишь, если обойдусь без обычных формальностей. Видишь ли, дело касается человека, с которым я проработал вместе два года, – моего старшего ординатора Джеймса Ричардсона. Кажется, вы два раза встречались – в первый раз в клубе, а потом в отделении, когда ты к нам приезжал. Думаю, ты его помнишь – очень серьезный, способный малый. Но, к сожалению, сейчас он тяжело болен. У меня всегда складывались очень теплые, почти семейные отношения с коллегами, и Джеймс не был исключением. Поэтому особенно тяжело писать отстраненно о талантливом молодом человеке, перед которым еще так недавно открывалось блестящее будущее, но теперь перспективы его неочевидны и сомнительны. Однако попытаюсь как можно подробнее изложить прискорбные факты.
Родился Ричардсон в семье врача. Отец был главным врачом в Уилдерхоупе, психиатрической больнице на побережье Саффолка. По-моему, теперь ее больше не существует, не сохранилось даже здание, которое, насколько я помню, сгорело. Ричардсон-старший умер, когда сын был совсем мальчиком. Его дядя, весьма успешно занимающийся логистическим бизнесом в Ловстофте, не бросил семью на произвол судьбы и обеспечил вдове и ребенку щедрое содержание. Будучи студентом Кембриджа, Ричардсон отличился во многих областях – сначала благодаря спортивным победам в регби, потом – в качестве выдающегося участника шахматной команды. Затем участвовал в очень любопытных исследованиях сна в Эдинбурге, а перед тем, как устроился к нам, в больницу Святого Томаса, успел поработать в больнице Святого Георгия и Ройал-Фри.
Примерно десять месяцев назад Джеймс вдруг стал нервным и подавленным. Со временем симптомы только усугублялись, а через некоторое время к ним добавились приступы патологической ревности. Полагаю, здесь мы имеем дело с нетипичным случаем паранойи. Надо заметить, симптомы особенно в глаза не бросались, внешне все было в порядке. Если не считать того, что Ричардсон стал немного молчаливее обычного, я никаких странностей в его поведении не замечал. Ричардсон умело скрывал свое состояние, а что касается ревности, то на рабочем месте для ее проявлений попросту не было причин. О болезни Ричардсона я узнал, только когда его жена, Джейн Ричардсон, медсестра в больнице Ройал-Фри, тайно, в письме обратилась ко мне за помощью. Она очень добросовестная женщина и волновалась за безопасность пациентов, находившихся на попечении неуравновешенного человека. Должно быть, ей было очень трудно на это решиться. Для любой женщины тяжело переступить через супружескую преданность, и я ей очень обязан. Мы договорились встретиться, и миссис Ричардсон рассказала, что дома ее муж ведет себя все более странно. Стал беспокойным, раздражительным, склонен к гневным вспышкам. Часами допрашивал, где она была (особенно когда жена возвращалась домой поздно), рылся в ее вещах. Один раз миссис Ричардсон даже застала супруга за разглядыванием простыни и ее нижнего белья. Ричардсон искал доказательства предполагаемой измены. Мне стало жаль бедную женщину. Она оказалась в трудной ситуации, обратиться было не к кому. Я заверил, что она поступила совершенно правильно, и решил поговорить с Ричардсоном начистоту. Настоял, чтобы он взял отпуск, на что Ричардсон согласился весьма неохотно. А когда посоветовал ему некоторые лекарства, наотрез отказался их принимать.
Тем не менее я назначил обычный курс фенотиазиновых препаратов, но незамедлительно возникли побочные эффекты, среди прочих – пониженное давление, мутное зрение, запоры и пирексия (все они перечислены в карте Ричардсона). Никак не мог найти лекарство, которое не вызывало бы у больного никаких побочных эффектов, и в конце концов пришлось лечить его резерпином (3 миллиграмма внутрь, 5 миллиграммов внутримышечно). И даже тогда Ричардсон жаловался на постоянные головные боли и заложенный нос.
Я продолжал регулярно встречаться с Джейн Ричардсон. Хотя резерпин оказал положительный эффект, уже через три недели симптомы вновь начали проявляться. К тому времени миссис Ричардсон уже совсем отчаялась. Я даже начал опасаться за ее собственное психическое состояние. Джеймс и Джейн недавно купили квартиру в Хэмпстеде и платили по закладной достаточно большие суммы. Джейн приходилось работать сверхурочно, чтобы заработать побольше денег, но, как и следовало ожидать, продолжительные отлучки жены только усугубили подозрения Ричардсона.
Ситуация достигла пика в сентябре. У Ричардсона возникла навязчивая идея – чтобы спасти их брак, необходимо, чтобы родился ребенок. Нужно ли говорить, что миссис Ричардсон ответила решительным отказом? Бедная женщина сопротивлялась домогательствам со стороны мужа, но, видимо, это только разжигало его пыл. Однажды, когда Джейн вернулась домой рано утром, Ричардсон попытался взять ее силой. Все это в высшей степени неприятно.
Спустя несколько дней я устроил Ричардсона в пятое отделение больницы Ройал-Ватерлоо и принял решение лечить его наркозом. В данном случае у этого метода есть неоспоримые преимущества – можно давать пациенту достаточные дозы сильнодействующих препаратов, не опасаясь побочных эффектов, и провести курс электрошоковой терапии. Но, увы, положительной динамики так и не наблюдается. Видимо, пациент неизлечим. Когда Ричардсон не спит, он постоянно говорит о ребенке, которого у них с женой никогда не было.
Мы с миссис Ричардсон подробно обсудили сложившееся положение, и она согласилась, что лучше всего перевести Джеймса в Оук-Лодж. Ваши очаровательные сады с живописными видами на покатые холмы Бедфордшира – самое подходящее место для выздоровления. Если же этого не случится, я, по крайней мере, буду уверен, что ваши замечательные врачи и медсестры отлично позаботятся о Джеймсе, и не буду тревожиться за его судьбу.
Переезд Ричардсона в Оук-Лодж будет полезен также и для миссис Ричардсон. Присутствие мужа в Лондоне постоянно напоминает ей о неприятных вещах, которые бедняжке пришлось пережить. Кроме того, ложное чувство долга заставляет миссис Ричардсон постоянно навещать мужа, и эти визиты ее только расстраивают. Не думаю, что у этого брака есть будущее, и, если Джеймса увезут в Оук-Лодж, миссис Ричардсон сможет наконец начать новую жизнь. Она очень симпатичная и приятная молодая женщина. Нельзя допустить, чтобы из-за болезни мужа ее собственная жизнь закончилась. Это была бы настоящая трагедия.
Я взял на себя смелость заранее оформить кое-какие предварительные документы, которые ты найдешь в этом же конверте. Будут вопросы – не стесняйся, звони.
Искренне твой, Хью.
Доктор Хью Мейтленд, магистр медицины,
бакалавр медицины (Кембридж),
член Королевского медицинского колледжа,
член Королевского колледжа психиатров.
Заведующий отделением психологической
медицины и лектор Медицинской школы,
больница Святого Томаса».