Глава 15

Невероятные происшествия в Рождественскую ночь мы с Майклом Чепменом не обсуждали. С тех пор как Осборн рассказал про Джейн и Мейтленда, я постоянно думал об их отношениях. Однако, поговорив с Джейн и приняв решение остаться в Уилдерхоупе, переключил основное внимание на паранормальную активность. Отключение электричества, хлопающие двери, огонек и виднеющееся за ним кукольное личико. Хотелось спросить Чепмена, видел ли он все то же самое, что и я, но у бедняги и без того усилилась паранойя. Нельзя было травмировать пациента лишними допросами. В моменты обострения Чепмен прятался за креслом в комнате отдыха или пытался расшифровать, что значат царапины на столе. Когда настроение у Чепмена становилось лучше, он иногда по-прежнему играл со мной в шахматы, но был очень вял и часто жаловался на головную боль. Вдобавок у Чепмена развилась странная навязчивая идея, только ухудшавшая его состояние.

Как-то я застал его сидящим на кровати и что-то торопливо строчащим в блокноте. Вокруг были раскиданы вырванные листы. Чепмен был настолько поглощен своим занятием, что не заметил моего прихода. Я заглянул ему через плечо и увидел сложную алгебраическую формулу, но, приглядевшись, понял, что Чепмен все время пишет одно и то же:

– Что это? – спросил я.

Чепмен прикрыл страницу ладонью.

– Ничего, – ответил он.

Поняв, что настаивать бесполезно, я оставил его в покое.

Через несколько часов Чепмен пришел в более благодушное расположение духа. Расслабился, движения стали более неторопливыми. Я сел рядом, указал на повторяющиеся знаки и, изображая досужее любопытство, спросил:

– Какая-нибудь логическая задача?

Чепмен не поднял головы.

– Парадокс Рассела, – ответил он.

– Бертрана Рассела?

Чепмен кивнул.

Как и Мейтленд, знаменитый философ постоянно выступал на радио. Всего несколько месяцев назад оба участвовали в одной программе.

– Слушали его лекции в Тринити? – спросил я.

– Меня его голос раздражал, – ответил Чепмен.

Я снова указал на значки.

– А в чем он заключается, этот парадокс Рассела?

– Показывает, что наивная теория множеств Кантора ведет к противоречию.

– Извините, Майкл. Ни слова не понял.

– Ну, о парадоксе цирюльника вы, наверное, слышали?

– Боюсь, что нет.

Чепмен пожевал карандаш и произнес:

– Работа цирюльника – брить всех мужчин в деревне, которые не бреются сами. Но это означает, что цирюльник не может побрить сам себя, потому что он бреет только тех, кто не бреется сам. Понимаете?

Немного поломав голову, я покачал головой.

– Ну хорошо, – продолжил Чепмен. – Получается, что данное предложение неверно. Если предложение верно, значит, оно неверно. Получается, то, о чем в нем говорится, – истинно. Предложение не может быть и верно, и неверно одновременно. Но в этом случае…

Тут выражение лица Чепмена изменилось. Вид у него стал встревоженный.

– Зачем вы тратите столько сил на пустые задачи, Майкл? На пользу это вам не идет.

– Я хочу понять, где правда, а где нет. Чему можно доверять, а чему нельзя.

– Верьте своим глазам. Просто и понятно.

– Но прямая палка в воде кажется изогнутой. – Чепмен цокнул языком. – Cogito ergo sum.

– «Я мыслю, следовательно, существую»?

– Основной принцип. Но все так сложно… – Чепмен ткнул в бумагу карандашом. – Так запутанно. Парадоксы показывают слабые места…

Я не знал, что и ответить.

Оказалось, это был один из наших последних разговоров. Вскоре после этого Чепмен стал очень нервным, говорить с ним было невозможно. Только повторял «Что я натворил?» и «Меня накажут?». А еще часами стоял у окна, цепляясь за прутья, и хныкал.

Возможно, свою роль в ухудшении состояния Чепмена сыграло новое лекарство. Я решил обсудить этот вопрос с Мейтлендом, но тот настоял, что Чепмен должен и дальше принимать тот же самый антидепрессант. Наоборот, предложил увеличить дозу.

– При использовании этого препарата, – объяснял Мейтленд, – период кажущегося спада зачастую предшествует полному выздоровлению. Именно такой результат показали бостонские испытания. Мистер Чепмен должен продолжать лечение. Это в его интересах.

Я отнюдь не разделял уверенности Мейтленда. Насколько я помнил, результаты данного эксперимента были не слишком надежны. Невольно задумался – насколько должно усугубиться состояние Чепмена, чтобы Мейтленд отнесся к моим тревогам всерьез? Видимо, это произойдет только в самом крайнем случае.

Несмотря на мое желание действовать разумно и обеспечить себе благополучное будущее, я до сих пор чувствовал себя некомфортно в присутствии Мейтленда. Особенно в его кабинете. На честерфилдский диван я просто смотреть не мог. В голове возникали неуместные картины сексуального содержания, и ничего с этим поделать не удавалось. А вот с Джейн, как ни странно, общаться стало легче. Встречаясь в коридорах, мы говорили друг с другом сухо и исключительно о делах. Если не было необходимости, предпочитали вовсе избегать общения. Раз или два Джейн бросала на меня обиженный, упрекающий взгляд, но быстро восстановила чувство собственного достоинства. Она явно все рассказала Лиллиан Грей. Теперь ее верная подруга разговаривала со мной холодно и с легким презрением. Ситуация складывалась неприятная. Теперь я старался не ходить в столовую и ел у себя, к тому же стал больше писать. Подумывал, не вступить ли в гольф-клуб Осборна, но в глубине души понимал, что это не для меня. Представил себе вульгарный провинциальный бар, скучающих домохозяек в подпитии, сомнительную перспективу поразвлечься в придорожном отеле. Я подумывал о гольф-клубе только потому, что хотел отомстить Джейн.

Наконец я закончил описание третьего эдинбургского эксперимента и сразу отправил редактору «Британского медицинского журнала». Две статьи, которые я послал летом, уже приняли к публикации, и я был уверен, что третью тоже примут одобрительно. Хотя работать над учебником Мейтленда придется долго и трудно, собственные исследования бросать не хотелось, ведь эти статьи тоже весьма поспособствуют моей карьере. Тут я вспомнил, что пациентки комнаты сна видят сновидения одновременно, и решил, что этот феномен тоже достоин систематического изучения.

Когда я затронул данный вопрос в разговоре с Мейтлендом, тот, как я и ожидал, отреагировал недоверчиво:

– Вы точно уверены?

– Да. А главное, это происходит все чаще. Одной начинает сниться сон, потом присоединяется другая. Когда же у одной сновидение заканчивается, оно заканчивается и у всех остальных.

– Не замечал.

– При всем уважении, Хью, я провожу в комнате сна очень много времени.

Мейтленд задумался и признал, что в моих словах есть смысл.

– Вы раньше сталкивались с чем-то подобным?

– Нет. Но я и не работал в местах, где пациентов погружают в глубокий наркоз.

– Команда Вальтера Розенберга нас немного опережает, но он ни о чем таком не рассказывал.

– Может, просто не заметили. Или мы имеем дело с уникальным феноменом, характерным только для нашей группы.

Мейтленд покачал головой:

– Ну, не знаю, Джеймс. Не припоминаю механизма, способного объяснить ваши наблюдения. – Вдруг Мейтленд презрительно скривился. – Так на что вы намекаете? Хотите сказать, между ними существует телепатическая связь? – Мейтленд скептически вскинул брови.

– Но ведь любой мозг создает электрические поля. Иначе электроэнцефалограммы были бы невозможны. Электроды помещают на голову, прямого контакта с мозгом нет. То есть энцефалограф способен улавливать мозговые волны на расстоянии.

– Да бросьте, Джеймс, вы сами знаете, что это ничего не доказывает.

– Есть другие похожие явления, – настаивал я.

– Например?

– Синхронные менструации. Если женщины живут вместе, их циклы часто совпадают.

– Это явление неисследованное.

– Зато свидетельств в его пользу предостаточно.

– Но, – холодно улыбнулся Мейтленд, – исследования на данную тему не проводились.

Я решил прекратить бесполезный спор и обратиться к нему с простой, конкретной просьбой.

– Пусть медсестры следят за пациентками, и, если им опять будут одновременно сниться сны, им же не трудно сделать соответствующую запись?

Мейтленд сжал пальцами нижнюю губу и после долгой паузы задумчиво произнес:

– Пожалуй, вы правы. Если, конечно, сестра Дженкинс не будет против. Сможете доказать свои утверждения… – Мейтленд наконец сдался, – это будет очень интересно.

Затем стали обсуждать текст учебника. Примерно через полчаса от мирной дискуссии перешли к ожесточенному спору. Мейтленд разошелся не на шутку, как вдруг зазвонил телефон. Мейтленд метнул на аппарат сердитый взгляд, будто звонивший нарочно подгадывал, желая прервать ход его мысли. Мейтленд продолжил говорить, но сосредоточиться уже не мог, поэтому признал поражение и взял трубку. После весьма раздраженного приветствия умолк. Лицо Мейтленда менялось у меня на глазах. Новости его явно встревожили. Я слышал, как он задавал короткие вопросы.

– Где? Когда? Что с ней? Сильно? Можно с ней поговорить? – Мейтленд устремил взгляд на фотографию в рамке, стоявшую на столе. – Да, конечно. Уже еду. Спасибо. – Мейтленд положил трубку.

– Что случилось? – спросил я.

– Жена, – пробормотал Мейтленд. – Жена попала в аварию. Извините, но мне надо ехать.

Он встал и стремительно зашагал к двери. Даже пальто и шляпу не взял. Догнал я его на лестнице.

– Серьезная авария?

– Ехала по городу. – Мейтленд едва мог говорить. – На Лестер-сквер. Столкновение. Похоже, она сильно пострадала.

– Какой ужас! Если могу что-то для вас…

Но Мейтленд не слушал. Когда мы спустились вниз, он даже не попрощался. Я смотрел ему вслед, потом тишину нарушил мощный рев «бентли». Взвизгнули шины, на веранду брызнул дождь из гравия. Я вспомнил, что оставил бумаги в кабинете Мейтленда, и сразу пошел их забрать. Но, поднимаясь по ступенькам, думал о другом – Мейтленд не запер дверь. Раньше такого ни разу не случалось, и при мысли о представившейся возможности сердце заколотилось быстрее.

Стоя у стола Мейтленда, я слушал шум мотора «бентли», пока тот не затих вдали. Я окинул взглядом комнату. Давно привычные предметы казались незнакомыми и загадочными: чучела птиц под стеклянным куполом, глобус, старинный бар… честерфилдский диван… В воздухе до сих пор витал сигаретный дым и чувствовался запах одеколона Мейтленда. Взгляд мой упал на фотографию, на которую он только что смотрел. Мейтленд никогда не говорил, что женщина на старом портрете – его жена, но я так и думал. Кожа ее казалась неестественно гладкой, а тонкие губы зрительно увеличили при помощи правильно поставленного света. Жена Мейтленда была хороша, но какой-то искусственной красотой. Поза неестественная, наигранная, однако в глазах все же таилось нечто человеческое. Как странно, подумал я. Мы с этой женщиной не знаем друг друга, и все же есть что-то, что нас объединяет. Жена Мейтленда сложила руки на коленях, но обручальное кольцо было заметно сразу.

Долго сомневаться я не стал. Направился прямиком к серому картотечному шкафчику и потянул за нижний ящик. Он был заперт. Я оглянулся на дверь и стал искать ключи. Шли драгоценные минуты, но тут мое внимание привлек серебряный блеск в пустой стеклянной пепельнице. Я схватил ключ, метнулся обратно к шкафчику и вставил его в замок.

В ящике оказалось шесть папок. На корешке каждой стояло имя пациентки комнаты сна. Я взял верхнюю и заглянул в направление. На письме значилась дата – 26 февраля 1955 года. Оно было адресовано Мейтленду, в больницу Святого Томаса. Писал консультант из больницы Мейда-Вейл, доктор Ангус Макрайтер.

Я продолжил чтение.

Оказалось, жизнь Кэти Уэбб была омрачена горестями и чередой несчастий. Девушке сделали принудительный аборт, но после операции она просила вернуть своего ребенка. Как и следовало ожидать, ее посещали мысли о самоубийстве, преследовали голоса «дьяволов». История Изабель Стивенс была, в общем, схожа. Ее биографию излагал доктор Джозеф Грейсон из Королевской лондонской больницы. Описывал похожую цепь событий: постепенный распад личности, переживания, беременность. Хотя ребенок Изабель благополучно родился на свет, его отдали в приют. Третье письмо было написано совсем в другой, неформальной манере. Автором был Питер Бевингтон, это имя я слышал. Питер Бевингтон – тот самый коллега, у которого Мейтленд гостил на Рождество. К моему удивлению, выяснилось, что пациентку Селию Джонс на самом деле зовут как-то по-другому, а кто она такая, никому не известно. Женщина более десяти лет провела в состоянии депрессивного ступора.

Уголком глаза я заметил движение. На противоположной стороне комнаты колыхались занавески. Но сквозняка не было, сигаретный дым висел в воздухе неподвижно.

– Только не сейчас, – прошептал я.

Я так долго ждал шанса узнать побольше о пациентках комнаты сна. Скорее всего, другого такого случая не представится.

Взял четвертую папку. Оказалось, Мариан Пауэлл провела почти все детство в приютах. Когда погибли опекуны, тетя по материнской линии и ее муж, родственников у девочки не осталось. Она даже побывала в печально известном приюте Назарет, где, очевидно, страдала от тяжелых лишений и дурного обращения. В тринадцать лет девочке поставили диагноз «шизо френия». В письме упоминалось, что один из школьных учителей решил, будто Мариан обладает сверхъ естественными способностями, и приводил ее для проверки в какое-то спиритическое общество.

При одном упоминании о сверхъестественном я занервничал. Оглянулся на занавески, но теперь они висели спокойно.

Пятое письмо, в отличие от остальных, было написано непрофессионалом. На радио обратилась мать Элизабет Мейсон. Бедная женщина услышала выступление Мейтленда и загорелась надеждой. Она явно отчаялась и не знала, что предпринять. В день свадьбы Элизабет бросил жених, и травма оказалась так велика, что у девушки начался бред. Она отказывалась снимать платье и превратилась в кого-то вроде мисс Хэвишем, героини романа Диккенса «Большие надежды», – та тоже продолжала носить подвенечный наряд. Позже клиническая картина осложнилась агорафобией. Сару Блейк, последнюю из шести, направил к Мейтленду доктор Йен Тодд из больницы Хайгейт, случилось это первого июля. Девушку застали за попыткой поджечь дом, где она снимала комнату. Предвестники пиромании начали проявляться еще в детстве и выражались в нездоровой тяге к огню, а во взрослом возрасте вернулись, усугубленные другими симптомами – странные интересы, слуховые галлюцинации, экстравагантное поведение, принятие финансового покровительства в обмен на интимные услуги.

Папка Селии Джонс была самой тонкой, остальные же буквально раздувались от бумаг. Я проглядел записи из различных больниц, отчеты о трудотерапии, отпечатанные письма, описания способов лечения. В папке Сары Блейк обнаружились также начерченная ею астрологическая карта и довольно неплохой автопортрет. Очень хотелось забрать папки с собой, но у меня не хватило смелости.

У всех пациенток было кое-что общее – осиротевшие, брошенные, забытые. Ото всех отказались. Переворачивая страницы, я не мог понять, почему Мейтленд так не хотел рассказывать их грустные истории. Вспомнил, как говорил об этом с Палмером, но тот лишь отмахнулся и ответил, что давно отчаялся понять Мейтленда. Просмотрев содержимое папок, я понял, что точка зрения Палмера оправданна. Но тут заметил в папке Мариан Пауэлл бумагу, которая потрясла меня до глубины души. Ее усеивали многочисленные печати и комментарии. Наверху страницы черным по белому было напечатано: «Центральное разведывательное управление, Вашингтон». Хотел было начать читать, но меня спугнули тяжелые шаги в коридоре, сопровождавшиеся металлическим позвякиванием. Я поспешно вернул папки на место, запер нижний ящик, закрыл картотечный шкафчик и кинул ключи в пепельницу. Мои бумаги лежали на столе Мейтленда, поэтому я просто взял их и прижал к груди. Дверь со скрипом приоткрылась, и в комнату шагнул Хартли. Он молчал, но многозначительно прищуренные глаза красноречиво требовали объяснений.

– Жена доктора Мейтленда попала в аварию, – без предисловий начал я. – Ему пришлось срочно уехать. Вот, пришел свои бумаги забрать.

– Серьезная авария? – спросил Хартли.

– Похоже что да.

Завхоз кивнул.

– Доктор Мейтленд не сказал, когда вернется?

– Нет.

Я вышел в коридор, и Хартли достал связку ключей и запер дверь. Взял ящик с инструментами и указал на соседнюю комнату.

– Раму заклинило.

– Понятно, – ответил я.

Хартли шутливо отдал мне честь и ушел, а я так и остался стоять с бумагами в руках.