Хасеки
Сулейман вернулся в Стамбул почти тайно, оставив войско позади. Переправился во дворец со стороны запасного входа, ближе к гарему. Отмахивался от любых уговоров Ибрагима показаться народу. Душа не лежала красоваться перед ревущей толпой, когда в семье горе.
Да и не в одной султанской семье, чума всегда выкашивала много народа. И Европа, и Азия страдали одинаково, считая болезнь карой Божьей. В Европе после очередной эпидемии тоже почти пустовали города.
Приехав, долго сидел, не допуская к себе никого. Да, любимым сыном у султана был Мустафа, а не умершие Махмуд и Мурад, но все равно это сыновья, к тому же Махмуд старший. Болезнь забрала сыновей взамен успехов на поле боя, тяжелая жертва…
В гареме знали, что Повелитель во дворце, все ждали его появления или вызова к себе.
В напряжении сидела Хафса, она словно замерла, привычно прислушиваясь к тишине гарема. Что скажет Сулейман, укорит ли за то, что не сберегла сыновей? Кто знает, в чем нажаловалась ему эта Хуррем, ведь как только взяла к себе переписчицу, так гонцы устали мотаться к султану и обратно с ее посланиями.
Укоров из-за смерти сыновей Хафса не боялась, к смерти все привыкли, ее воспринимали как неизбежное зло. Так привыкают к гибели на поле боя, прекрасно зная, что ни одна битва, ни один штурм не обойдется без жертв. Так и чума, она всегда собирала страшный урожай, плохо, что на этот раз ее страшной жатвой стали принцы, но в этом нет вины валиде. И все же Хафса была напряжена.
Она прекрасно понимала почему – из-за Хуррем и ее Мехмеда, но даже самой себе не желала в этом признаваться.
Словно тигр в клетке металась Махидевран, служанки тихонько стояли у двери, боясь поднять на госпожу глаза, но та словно никого не замечала. Так и было, Махидевран вернулась во дворец самовольно на положении баш-кадины и теперь просто боялась, что скажет Повелитель. Одно дело надменно смотреть на служанок и даже усмехаться в лицо валиде, но совсем другое смело глянуть в глаза султану.
Вдруг женщина поняла, что нужно сделать:
– Эй, немедленно приведите ко мне Мустафу!
Да, рядом с сыном, тем более единственным, Повелитель не сможет прогнать ее обратно.
Махидевран не желала принимать в расчет маленького Мехмеда, щенок, рожденный этой тощей нахалкой, едва жив, долго не протянет. Мустафа главный шехзаде, он наследник и должен быть единственным наследником! Инш Аллах! Бог желает этого!
Мустафу привели, мальчик тревожно смотрел на мать:
– Мама, папа приехал?
– Да, он скорбит по твоим умершим братьям. Скоро позовет и нас с тобой.
– А Мехмедик все плачет?
Махидевран с недоумением смотрела на сына. Мустафа добрый, но всему же есть предел. Интересоваться здоровьем щенка Хуррем?.. Это слишком даже для доброго Мустафы. Сама она интересовалась, но сквозь притворное сочувствие сквозила такая радость по поводу бесконечного плача Мехмеда, что все торопились спрятать глаза.
Повелитель не звал…
Хафса не выдержала первой… На правах матери, скорбящей по потерям своего сына, она отправилась к султану сама.
– Валиде… – Сулейман склонился к ее рукам, целуя. Хафса обрадованно прижалась губами к его макушке. Сын есть сын, а мать – это мать, и никакие наложницы не заменят им друг друга. – Я рад, что вы пришли, уже хотел приказать кизляр-аге, чтобы просил вас об этом.
– Я боялась нарушить ваше скорбное одиночество, Повелитель.
– Инш Аллах! Такова воля Аллаха, что можно поделать?
– Вы вернулись домой здоровым, это главное. Эвел Аллах!
– Да, жизнь продолжается. Как Мустафа?
– Ваш сын здоров и весел, он плакал из-за смерти братьев, но уже пережил это.
Хафса напряженно ждала вопроса о Махидевран, она не сомневалась, что кизляр-ага уже доложил Повелителю о ее возвращении, но Сулейман не спрашивал. Как не интересовался и родившимся у Хуррем сыном.
Что это значило? Хафса прекрасно знала, что после появления в гареме султан не виделся ни с кем из женщин. Почему он не интересуется Хуррем, неужели фирман о ее названии Хасеки был просто душевным порывом? Где-то в глубине души шевельнулась даже жалость к зеленоглазой глупышке, счастье которой оказалось столь коротким. Ее сын долго не протянет, Мехмед слабеет с каждым днем, если Повелитель не интересуется самой мамашей, то никакие названия вроде Хасеки не спасут роксоланку от участи жить в Старом дворце.
Валиде ломала голову над тем, как напомнить о втором внуке самой, но сделать этого не успела, вошедший кизляр-ага привычно склонил голову:
– Повелитель, вы приказали… Она пришла…
Не нужно было объяснять, о ком говорит кизляр-ага. Сулейман повернулся к двери, так блестя глазами, что Хафса поняла: все ее надежды, что сын забыл Хуррем, беспочвенны. Не просто не забыл, именно ее он позвал, при том, что мать пришла сама!
Роксолана тоже ждала, но иначе, она сидела, сжавшись в комок, прислушиваясь к каждому звуку, каждому шагу по коридору. Но Сулейман уже второй день был во дворце и не звал.
– Успокойтесь, госпожа. – Гюль присела перед Роксоланой, протягивая той какой-то напиток.
– Гюль, а он не болен?
Служанка, привыкшая, что все вопросы Хуррем только о Мехмеде и его здоровье, покачала головой:
– Госпожа, все, как вчера. Сегодня мы уже носили ваше молоко принцу, он попил, сколько смог.
– Я о Повелителе…
– Не… не знаю…
Подошла Фатима:
– Госпожа, Повелитель здоров, кизляр-ага сказал, что он просто скорбит по умершим сыновьям.
Роксолана закивала в ответ сокрушенно, какая же она жестокая, конечно, Повелитель вспоминает умерших сыновей, ему не до нее. Но ведь она не одна, у него есть и Мехмед.
– А Мустафу он звал к себе?
Не хотелось добавлять: с Махидевран.
Фатима все поняла сама:
– Нет, даже валиде пока не звал.
Хорошо все-таки иметь в приятелях кизляр-агу. Пусть не совсем в приятелях, но иногда снисходящего к просьбам и вопросам Фатимы.
– Госпожа, лучше подумайте, как вы предстанете перед Повелителем, когда он позовет вас. Нужно подготовиться.
– До вечера далеко, сейчас только утро…
– Но на вашем лице следы беспокойства и слез, ваши волосы нужно расчесать…
Уговаривая Хуррем, Фатима с помощью Гюль принялась расчесывать ее длинные рыжеватые волосы, а Зейнаб протерла принесенным из своей комнаты раствором ей лицо и руки…
Но закончить процедуру они не успели, в коридоре послышались шаги. И объяснять не нужно, чьи, такая семенящая походка только у кизляр-аги, сопровождавшие его евнухи уже приноровились ходить так же.
Так и есть, в открывшуюся дверь вошел кизляр-ага и остановился, смиренно сложив руки на животе. Он мог бы ничего больше не говорить, послушная поза кизляр-аги лучше слов говорила о том, что султан вспомнил о Хуррем и желает ее видеть. Фатима улыбнулась: не зря они принялись готовить Хуррем к вечернему походу в спальню Повелителя.
Но кизляр-ага сказал иное:
– Госпожа… Повелитель ждет вас…
– Сейчас?! – в один голос уточнили Фатима и Гюль.
– Да, сейчас. Он просил прийти как есть…
– Да-да, конечно, – засуетилась Роксолана, поправляя одежду. Кизляр-ага смотрел насмешливо. Не ожидала, но так даже лучше.
Роксолана еще не успела дойти до покоев султана в гареме, а добрая половина гарема уже знала, что Повелитель потребовал ее к себе.
Махидевран, которой новость принесла вездесущая служанка Амина, имя которой – «Правдивая» – совершенно не соответствовало ее лживой, верткой натуре, даже костяшками пальцев защелкала от злости. Вместо того чтобы позвать валиде или единственного оставшегося в живых сына (Махидевран упорно не желала признавать таковым Мехмеда), Повелитель снова вспомнил проклятую наложницу.
Она даже встала, чтобы отправиться к султану без его зова. Не сможет же он выгнать любимого сына. Но в последнюю минуту опомнилась: а вдруг не пустит или вообще потребует ответа, почему сама Махидевран во дворце, если приказа вернуть ее не было?
Махидевран не решилась, но доброты в ее отношении к Хуррем и маленькому Мехмеду у баш-кадины не добавилось. Плохо, когда много женщин борются за внимание и любовь одного мужчины…
Роксолана шла в покои султана так быстро, что кизляр-ага едва поспевал следом. Ему тоже не очень нравилось, что Повелитель первой позвал эту худышку, ведь даже валиде пришла сама…
У двери у Хуррем хватило ума остановиться и пропустить вперед кизляр-агу. Тот привычно доложил о приходе вызванной наложницы, вернее, теперь кадины. Сулейман кивнул:
– Пусть войдет.
Роксолана вошла и тихо встала почти у двери. Сулейман вглядывался в любимое лицо, стараясь уловить произошедшие за время его отсутствия изменения. Она стала матерью, многие женщины дурнели из-за беременности…
Нет, Роксолана относилась к тому счастливому исключению, у кого ни единый волос, ни единый зуб не выпал, напротив, она расцвела от материнства, и только тревожная складка между бровями чуть портила ставшее еще красивей лицо. И без того крупная грудь стала еще больше, налившись молоком, а вот тонкая талия не расплылась, молочная белизна кожи не испорчена ни одним пятнышком, бедра не стали неохватными…
Довольный Сулейман усмехнулся:
– За сына проси что хочешь, все исполню!
Валиде в ответ на такие слова султана к Хуррем только глазами сверкнула. За какого-то щенка, который и грудь-то не берет, чем жив до сих пор, непонятно, султан обещает выполнить любое желание. Не многовато ли? Мальчишка родился здоровеньким, но с тех пор все плачет и плачет, временами криком заходится. Все считали, что не жилец.
А Сулейман с тревогой и некоторым раздражением всматривался в лицо Хуррем. Мысли женщины словно витали где-то, она здесь и где-то еще. Встрече рада, глаза заблестели, но в них тревога. Хотелось спросить, но присутствие валиде сдерживало султана.
В ответ на щедрое обещание выполнить любую просьбу Хуррем вскинула глаза:
– Позвольте мне самой кормить ребенка!
– Что?!
– Позвольте мне самой кормить вашего сына, Повелитель.
Хафса не выдержала, фыркнула:
– Он и грудь не берет!
– Чужую не берет, мою возьмет! – Хуррем словно торопилась, чтобы не остановили.
Сулейман замер, не зная, как быть. Султану решать вопросы кормления младенца, даже если это его собственный сын? Такого в гареме не бывало. А валиде на что?
– Но… у всех детей кормилицы…
– Повелитель, ваш сын умрет от голода… Вы обещали…
Глаза Хуррем умоляли, Сулейман чуть раздраженно дернул губой, кивнул в сторону:
– Пусть принесут ребенка.
Не сомневался, что выполнят бегом. Сулеймана сейчас интересовало не выполнение приказа, а то, как вела себя Хуррем. Она лишь благодарно улыбнулась ему и повернулась к двери. Он, Тень Аллаха на земле, Повелитель огромной империи, в руках которого были жизни всех окружающих, в том числе и ее собственная, почти перестал для нее существовать! Хуррем впилась глазами в дверь, превратилась в сплошное ожидание, смотрела туда, откуда должны принести ее дитя.
Краем глаза Сулейман успел заметить, как напряжена валиде. Что-то здесь не так, какая-то тайна.
Мехмеда действительно принесли быстро. Стоило служанке со свертком войти в комнату, как Хуррем почти рванулась навстречу, но вовремя опомнилась, обернулась к Сулейману. Глаза снова молили:
– Можно?!
Тот сделал знак, чтобы отдали.
Как только Хуррем взяла в руки слабо пищащий сверток, как тот затих.
– Я покормлю?
Вмешалась валиде:
– Разве можно кормить? Грудь обвиснет!
– Корми.
Она присела на край дивана, отвернулась, чтобы достать грудь. Сулейман успел заметить, что и без того немаленькая грудь готова просто лопнуть от молока, казалось, тронь пальцем, и молоко брызнет во все стороны.
Валиде, на возражение которой никто не обратил внимания, все так же напряженно следила, возьмет ли мальчик грудь.
Не просто взял, впился маленьким ротиком, стал жадно сосать. Хуррем что-то шептала-приговаривала над малышом. Хафса не выдержала:
– Что ты там колдуешь?!
– Валиде, не трогайте ее, пусть кормит.
Сулейман никогда не видел, как кормят маленьких детей, ни Фюлане, ни Гульфем, ни Махидевран своих сыновей не кормили, это делали кормилицы и уж никак не на глазах у султана. Ему очень понравилось то, как Хуррем обращается с младенцем, она любовалась тем, как сын сосет.
На вопрос валиде обернулась чуть испуганно:
– Я жалею, что он голодный. Мехмед взял грудь, он плакал просто потому, что хотел кушать…
Хафса отошла в сторону, а Сулейман присел напротив, глядя, как счастливая Хуррем кормит сына. Немного погодя малыш заснул, так и не выпустив сосок из красного ротика. Юная мать тихонько смеялась, пытаясь вытащить, но тот не пускал.
Сулейман почувствовал даже укол ревности. Он явно отошел на второй план, теперь для Хуррем главное – вот этот слабенький пищащий комочек. Хотя нет, он больше не пищал, видно, действительно был голоден.
Хуррем подняла на султана счастливые глаза, полные благодарных слез, и тот почувствовал, как сжалось сердце от любви и нежности к этой юной матери. Как он может ревновать ее к их же сыну? Хуррем хорошая мать, очень хорошая. Она готова была на все, только бы он разрешил покормить сына.
– Сын будет жить с тобой. Иди к себе. Я вечером позову…
– Спасибо.
Слезы все-таки потекли по щекам, но теперь она улыбнулась. И столько было в этой улыбке благодарности и любви, что Сулейман поспешил отвернуться, чтобы не броситься к ней, не схватить в объятия вместе с сыном.
– Иди.
Она все-таки освободила грудь из цепкого захвата малыша, запахнулась и поспешила прочь, крепко прижимая к себе драгоценную ношу.
Когда за Хуррем закрылась дверь, Сулейман повернулся к матери. Та стояла, напряженно ожидая гневного окрика сына, а может, и гораздо большего.
Эта Хуррем свела султана с ума, пока тот еще был дома, сумела быстро забеременеть и даже родить сына. Повелитель долго отсутствовал, но эту наложницу не забыл, напротив, стоило вернуться, сразу же позвал к себе именно ее. Кто знает, как повернет его недовольство?
Но вопреки напряженному ожиданию султанского гнева валиде услышала:
– Хуррем хорошая мать, не мешайте ей, валиде. Позвольте кизляр-аге проводить вас в ваши покои?
Вот и весь разговор, словно не было долгого похода, многих страшных событий в гареме, словно не о чем поговорить с матерью, кроме как о наложнице, родившей сына.
Хафса почувствовала укол в сердце, оно снова ныло и ныло, как бывало в последнее время очень часто. К себе возвращалась быстро, хезнедар-уста едва поспевала следом. От покоев султана до покоев валиде два шага, но гарем есть гарем, всем немедленно станет известно, что Повелитель звал к себе Хуррем, что туда принесли Мехмеда, а валиде вернулась к себе взволнованной и почти бегом.
Бывали минуты, когда Хафса и сама проклинала всезнание гарема. Она сама же и создала это всезнание, так удобней держать сотню женщин под твердой рукой и постоянным присмотром, не евнухи, так сами наложницы и служанки присмотрят друг за дружкой.
Едва успела присесть на диван, чтобы чуть перевести дух, а Самира подать госпоже травяной отвар, чтобы прогнать смертельную бледность с ее щек, как следом примчалась Махидевран:
– Валиде, Повелитель не позвал Мустафу! – Быстро сообразила, что для начала надо бы поинтересоваться самим султаном, добавила: – Повелитель здоров?
– Инш Аллах, Повелитель здоров. Он звал Хуррем, потому что сказали, что новорожденный сын все время плачет.
Хафса солгала, и сама не зная почему. Просто не хотелось признаваться Махидевран, что и ее саму тоже не позвали, а вот Хуррем позвали.
– Разве может ослица родить скакуна? Я слышала, что щенок Хуррем без конца плачет?
Теперь Хафса обиделась на Махидевран:
– Ты говоришь о сыне Повелителя…
Махидевран на мгновение смутилась, но тут же взяла себя в руки:
– Не все сыновья одинаковы.
– Это мой внук, – напомнила ей Хафса.
Поняв, что ничего хорошего из разговора сегодня не получится, баш-кадина, которая хотела предложить отправить к султану Мустафу, обиженно поджала губы и удалилась, едва сказав на прощание положенные слова.
Но валиде было не до нее, сердце давило так, что дышать трудно. А ведь сорок два года, жить еще и жить, тем более сейчас, когда сын стал султаном.
Пришлось прилечь и приказать приоткрыть окно.
Кизляр-ага зашел напомнить, что вечером Повелитель приказал Хуррем быть у него в спальне.
Гарем единодушно ахнул: Хуррем снова в спальне Повелителя?! Но ведь ее должны бы удалить вовсе, хватит, родила уже сына, надо дать шанс попасть на ложе султана и другим. Мало нашлось в этом женском царстве тех, кто порадовался за Роксолану, большинство завистливо сплетничали, перемывая косточки ей, Махидевран и даже валиде. Снова в гареме разлад, и снова по вине Хуррем.
А ее саму в два голоса наставляли Зейнаб и Фатима:
– Не считай все решенным…
– Будь послушной…
– Помни, что ты рабыня Повелителя, а не его госпожа…
К тому времени, когда кизляр-ага пришел за ней, чтобы отвести к Сулейману, Роксолана готова была плакать.
Внутри все дрожало, ей очень хотелось снова ощутить на своем теле его горячие руки, на своих губах горячие губы, хотелось прижаться, самой касаться волос, плеч, самой целовать… Но разве она могла, тем более после таких наставлений?
А вдруг эта ночь последняя? Вдруг Повелитель позвал попрощаться? Ведь у нее есть сын, достаточно. Сердце подсказывало: можно еще рожать дочерей… Но кто мог сказать, сын или дочь родятся следующими?
У Роксоланы уже прошли очистительные дни, тело было готово дарить и принимать ласки, сердце тем более, она истосковалась по Сулейману, хотя и не мечтала попасть на зеленые простыни его ложа снова. Вызов в спальню обнадеживал и страшил. Вдруг ему не понравится новое тело, вдруг он захочет чего-то, что она не сумеет дать?
Кизляр-ага не мог надивиться, эта Зейнаб хорошо влияет на Хуррем, идет тихая, не огрызается, не смотрит по сторонам с вызовом…
А Роксолане просто было что терять, не только султана, но и сына. Сделай она хоть один неверный шаг, и может быть отправлена в Старый дворец, разлучена с Мехмедом…
Она вошла к спальню, как полагалось: низко опустив голову, не смея поднять глаз, но не то что пасть ниц, даже на колени опуститься не успела, Сулейман почти резко бросил:
– Не кланяйся. Стой прямо.
Кивнул кизляр-аге, чтобы тот удалился, подождал, пока прикроют двери, сделал Хуррем знак, чтобы следовала за ним во вторую комнату. Та покорно засеменила, но там сразу застыла, опустив голову и сложив руки в знак покорности.
Султан сердится? Но она готова молить о прощении, иначе не спасти маленького Мехмеда, он действительно умер бы от голода.
Сулейман подошел, поднял за подбородок ее голову:
– Ты хоть ждала меня?
И Роксолана не выдержала, вскинула на него глаза, хотя помнила, что делать этого нельзя:
– Очень…
Он хмыкнул, не зная, что еще сказать, но потом все же поинтересовался:
– Правда, ждала?
Подбородок уже отпустил, потому Роксолана покивала.
Султан отошел в сторону, почти отвернулся, поинтересовался через плечо:
– Радовалась, когда я назвал Хасеки?
– Повелитель, я всегда ваша рабыня…
Сулейман резко обернулся. Да что с ней случилось?!
– Мне не рабыня нужна, а женщина, с которой я мог бы говорить! Рабынь и без тебя много.
И замер, потому что в глазах Роксоланы светилась такая радость… Снова чуть смущенно хмыкнул, вернулся к ней:
– Тебя, я вижу, многому научили за это время. Запомни: когда мы не одни, веди себя, как полагается по правилам, чтобы не вызывать нареканий. Но когда наедине, забудь, что я Повелитель, а ты рабыня. Ты мать моего сына… И еще будут дети… будут?
– Иншалла…
– Ты мусульманкой стала?
Роксолана не стала скрывать:
– Не хотела, чтобы мой сын был сыном гяурки.
– Правильно сделала. Я объявлю твоего сына следующим за Мустафой наследником.
– Благодарю вас, Повелитель.
– Я же тебе только что сказал: не рабыня ты для меня, а любимая женщина. Я не зря тебя Хасеки назвал. Почему ты так изменилась, чего боишься?
– За сына боюсь, – почти прошептала, но он услышал.
– Чего бояться? Он теперь наследник…
И вдруг понял, что теперь еще опасней. Дернул головой, думать об этом вовсе не хотелось. Перед ним стояла женщина, о которой столько думал ночами, к которой рвалось сердце, а она словно и не рада, вялая какая-то. Сколько можно бояться?
Сулейману так хотелось отклика ее тела, трепетного и горячего. Неужели не получит? Неужели рождение сына так повлияло на нее? Нет, вон как похорошела, грудь, и без того немаленькая, стала еще больше, бедра чуть раздались, лицо немного округлилось. Не женщина – гурия, такую только в объятиях и держать.
Снова подошел, тихонько потянул халат с плеча. Она чуть вздрогнула и вдруг… прижалась к нему всем телом! Сулейман даже опешил, но, почувствовав ее желание, сжал в объятьях.
Позже, когда, насладившись близостью, лежал, по-прежнему обнимая, она вдруг тихонько рассмеялась.
– Что?
– Я так боялась, что после рождения сына вы меня отвергнете.
– Почему?
– Одна наложница – один сын.
Сулейман помнил этот неписаный закон. До сына наложница могла рожать сколько угодно дочерей, но, родив сына, удалялась от султана. Она оставалась в гареме на положении кадины, имела немалое содержание, много подарков, но в спальню больше не ходила. Вдруг еще сын?
– Дочь родишь.
– Угу, – Роксолана уткнулась ему в грудь носом.
Сулейман счастливо рассмеялся.
У Роксоланы не получалось уходить до рассвета, как полагалось наложнице, и сам Сулейман тоже не уходил, как делал после близости с другими. Наложнице, и даже кадине, не полагалось видеть Повелителя спящим, считалось, что это опасно, во сне человек расслаблен, его проще сглазить, выведать тайны… Но эту женщину Сулейман почему-то не опасался совсем, словно чувствовал, что она скорее сама выдаст сокровенное, чем выпытает у него.
К тому же ему бывало мало одной близости, хотелось еще.
Это оказалось не так-то просто. У Роксоланы грудь полна молока, нужно либо кормить Мехмеда, либо сцеживать… Когда в первую ночь после возвращения она попыталась тихонько выскользнуть из объятий любимого, Сулейман даже обиделся:
– Я не приказывал тебе уйти.
– Мне нужно… Повелитель, я должна сцедить молоко, время уже…
– Что сделать?!
– В моей груди много молока для вашего сына. Нужно либо покормить его, либо сцедить молоко. Простите…
Сулейман вспомнил, как Хуррем кормила Мехмеда, ее счастливое в ту минуту лицо. Захотелось увидеть снова:
– Скажи, чтобы принесли ребенка. Покормишь здесь.
Такого гарем еще не видел – маленького принца принесли в покои султана, и Хуррем кормила ребенка не просто сама, а при Повелителе! Кажется, в ту ночь не спал никто, во всех коридорах слышался неясный шум, словно шипели переплетающиеся змеи.
Так и было, услышав новость, наложницы, служанки, евнухи передавали ее друг другу немедленно. Но во дворце нельзя разговаривать громко, все приглушенно, а ночью и вовсе шепотом. Гарем шипел…
А Сулейману и Роксолане было просто наплевать. Маленькому Мехмеду тоже, он сосал грудь, а счастливые родители наблюдали.
– Мне кажется, этот сын будет лучшим, любимым…
Роксолана даже вздрогнула от таких слов. Приятно, конечно, очень приятно и радостно, но…
– Что? – Сулейман заметил, бровь чуть приподнялась.
– Повелитель, для меня большая честь, я очень рада… но, прошу вас, не называйте так Мехмеда вслух… Опасно… Зависть никогда не отдыхает.
– Любовь не скроешь. Но я понимаю, как тебе трудно. Много скорпионов, собранных вместе, обязательно погибнут от укусов друг друга, много женщин, живущих рядом, обязательно будут завидовать. Но таков гарем, я могу поставить тебя над всеми, но это не избавит от зависти.
Роксолане хотелось сказать, чтобы просто избавился от гарема, но она подумала, что пока такое говорить рано, и произнесла другое:
– Я справлюсь сама, просто не стоит лишний раз подчеркивать мое положение.
– С чем справишься?
– С гаремом.
– Ты?
Женщина вскинула голову:
– Справлюсь. Мне есть за кого бороться. У меня ваша любовь и Мехмед. Справлюсь.
Сулейман с тревогой услышал железные нотки в голосе любимой.
– Только не стань такой, как все. Я сегодня не слышал твоего смеха. Кизляр-ага сказал, что ты редко смеешься. Хуррем и не смеется…
– Я очень боялась за жизнь Мехмеда, Повелитель. Теперь буду смеяться.
– И бояться не будешь?
– Бояться буду, но теперь я знаю, что ваша любовь со мной.
– А раньше не знала? Я же писал…
– Я очень боялась, что вы прогоните меня после рождения сына.
– Вот еще!
И тем не менее это была проблема. Удалить от себя Хуррем Сулейман просто не мог, не представлял себе ночей без этого тела, дней без этих глаз и этого голоса, а теперь появилось желание каждую ночь еще и видеть, как она кормит сына.
Но даже Повелитель, во власти которого были все жизни не только во дворце, но и в империи, который мог карать и миловать даже по своему капризу, не мог пойти против закона. А закон действительно повелевал: одна наложница – один сын.
Торопясь в Стамбул, Сулейман гнал от себя такие мысли, но совсем отмахнуться не мог. Султан, который мечтал править по закону, в первый же год оказался заложником этого закона.
И все же он отмахнулся, пока есть время.
Как много? Нет, Сулейман вовсе не желал, чтобы Хуррем предохранялась, он очень хотел, чтобы она рожала еще сыновей… И дочку, обязательно дочку, похожую на маму. Маленькую принцессу, которая будет вот так же смешно причмокивать, получая порцию маминого молока.
Почему ему никто не говорил, какое это счастье – видеть, как его любимая женщина кормит их сына? Ведь любил же и Махидевран, и Гульфем, но никогда не видел, как сыновья сосут грудь. Кормила ли Махидевран сама? Вряд ли, от этого обвисает грудь.
Вспомнив о такой досадной угрозе, Сулейман нахмурился. Роксолана решила, что это из-за того, что Мехмед слишком долго ест, попыталась отнять грудь, но голодный малыш вцепился в нее ручонками.
– Зачем ты отнимаешь?
– Вам нужно отдыхать, мы мешаем…
– Хуррем, это мой сын, так же как и твой. Аллах дал нам это счастье, почему ты думаешь, что мне неприятно смотреть на него? Я счастлив.
И вдруг рассмеялся:
– В Европе мне показывали изображения их божественной матери, которая кормит маленького бога своим молоком.
Роксолана тоже рассмеялась:
– Богоматерь с младенцем.
– Ты тоже видела? – Султан вспомнил, что Хуррем была христианкой.
– Да, на многих иконах.
– На картинах.
– Наверное, есть и на картинах, я не видела, но слышала. У Иисуса матерью была простая женщина, она кормила ребенка вот так…
В голосе слышалось что-то, насторожившее Сулеймана. Она же мусульманка, но с такой любовью вспоминает христианские иконы…
Роксолана нутром почувствовала его беспокойство, улыбнулась:
– Это всегда приятно, когда мать кормит ребенка. Кормилица не то, не она родила. У пророка Мухаммеда тоже была мама? Простите, если я спрашиваю глупость.
Сулейман расхохотался:
– Ты у улемов только не спрашивай. Лучше у меня.
Они сидели и разговаривали, как простая семья с младенцем, двое молодых людей, любящих друг друга и новорожденного сына. Вот оно, простое счастье, и неважно, что он Повелитель, Тень Аллаха на земле, а она просто наложница, рабыня, над которой он властен полностью.
Но глядя на свою Хуррем, Сулейман все больше понимал отца, султана Селима, Явуза – Грозного, считавшегося жестким, даже жестоким, который в стихах вздыхал, что попал в плен женщины с глазами лани. Так и есть, ему самому могли подчиняться города и страны, миллионы людей быть в его власти, а один чуть лукавый взгляд этой кормившей младенца женщины брал в плен с такой легкостью, от которой кружилась голова.
– Скажи, чтобы не уносили малыша, пусть спит здесь.
Гюль, ждавшая во второй комнате, притихнув, как мышка, даже руки ко рту прижала, чтобы не ахнуть на весь гарем. Она слышала каждое слово из разговора Повелителя с Хуррем, но последняя фраза Повелителя поразила особенно.
– Ему негде здесь спать…
– Хорошо, пусть сегодня унесут, ты не уходи. Завтра я велю поставить серебряную колыбельку и в моей спальне. Хочу, чтобы ты каждую ночь кормила его у меня на виду.
Скандал! Скандал! Трижды скандал!
Колыбелька в спальне Повелителя!..
Гарем не просто шипел, были забыты все прежние споры и распри, гарем объединился против одной-единственной женщины, ради которой султан шел на нарушение неписаных правил. Пока только неписаных, а что будет дальше?
А счастливая Роксолана словно не замечала завистливых и недоброжелательных взглядов, хотя именно теперь она поняла, что значит вызвать зависть гарема. Все прежнее не шло ни в какое сравнение с начавшимся теперь.
Партию недовольных, конечно, возглавила Махидевран. Разве могла баш-кадина простить Хуррем такое предпочтение Повелителя? Конечно, Сулейман позвал к себе и Мустафу, и его мать, ни словом не обмолвившись из-за ее самовольного возвращения во дворец. Но вызвал не первыми и на саму Махидевран обратил мало внимания.
Война между женщинами гарема не прекращалась никогда. Сотня красавиц, живущих ради одного: попасть на ложе Повелителя и родить от него желательно сына, не могла крепко дружить между собой, в гареме всегда следовало ожидать не просто битых стекол в постели, но чего-то похуже. Яд, порча всех видов были даже обыденными, но никогда еще гарем столь единодушно не ополчался против одной.
– Почему они меня ненавидят? – допытывалась Роксолана у Фатимы. – Я не делаю никому из них ничего плохого, ни о ком дурного не говорю, Повелителю ни на кого не жалуюсь.
Она действительно не проронила ни слова о тех обидах, которые перенесла за время отсутствия султана, Сулейману это очень понравилось, он даже пытался спрашивать сам, но Роксолана только отмахивалась:
– Нет, ничего дурного…
– За что они меня ненавидят, Гюль?
Служанки только вздыхали:
– За ту власть, которую вы имеете над Повелителем…
– Нет никакой власти, просто ему нравится быть обычным человеком, нравится смотреть на своего сына, чувствовать себя просто мужчиной…
– Инш Аллах! Что вы говорите, госпожа?! Разве можно называть Повелителя обычным мужчиной?! Только бы вас никто не услышал.
– Почему Повелитель не может любить своего маленького сына? Разве его самого родила не мать?
– Госпожа, вы так и не поняли, где находитесь. Это гарем, здесь другие законы. Здесь все борются за внимание единственного мужчины – Повелителя, а вы захватили его внимание одной себе и надолго. Такого гарем не прощает.
Роксолана вздыхала, она и сама понимала, что каждый вечер, идя в сопровождении Гюль, несущей маленького Мехмеда в сторону спальни султана, она лишает надежды попасть туда кого-то из наложниц. Хорошо, что ей выделили комнаты совсем рядом с султанскими, ходить через весь гарем было бы слишком тяжело, из-за каждой двери, из-за каждого ковра, из каждой щели смотрели завистливые, ненавидящие взгляды, казалось, вопрошающие: почему она, а не я?!
Роксолана не осуждала соперниц, понимая, что они не виноваты, что оказались в гареме, не виноваты, что не попали вовремя на глаза Повелителю, что не стали его избранницами. Ловя на себе такие взгляды, она мысленно содрогалась, представляя, что будет, если Сулейман ее отвергнет, как отвергал прежде других.
Как ни гнала от себя такие мысли, они возвращались. Особенно по утрам, когда также в сопровождении Гюль возвращалась с сынишкой обратно к себе.
