Как все же жестока жизнь! Поманит радостью, счастьем, поднимет на крыльях и сразу бросит вниз, чтоб не забывала, что все радостное преходяще, а страх, беспокойство, боль вечны…

Только что радовалась рождению сына, тому, что любимый назвал Хасеки – милой сердцу, близкой, тому, что Мехмед хоть и слабенький, но за жизнь цепляется, значит, жить будет. И Сулейман возвращался…

И вдруг беда – Мехмеда у нее забрали, негоже, мол, самой грудью кормить, обвиснет грудь. Валиде проще объяснила:

– Хочешь сама кормить – Повелителя тебе не видеть, твоя грудь немедленно вытянется, как уши старой собаки.

Никто из кадин детей не кормит, даже Повелителя кормила специальная женщина.

Все бы ничего, кормилицу нашли хорошую, да не одну, а целых трех привели, но Мехмед ни у одной грудь не взял! Плакал, криком исходил, но не сосал.

Роксолана умоляла дать ребенка ей, но повитуха твердила, что ребенок от ее молока и заболел, а потому мальчика нужно отдать кормилице.

Несчастная юная женщина не находила себе места, казалось, она сквозь стены слышала, как плачет ее маленький сын. У самой Роксоланы грудь готова лопнуть от молока, а ее ребенок голодает! Зейнаб, посоветовавшись с Фатимой, предложила выход:

– Хуррем. Давай-ка покажу, как грудь от молока освобождать.

– Зачем?!

– Чтобы она не начала болеть.

– Нет! – Роксолана прикрыла грудь руками. – Молоко пригодится Мехмеду.

– Пригодится, да только тебе сына не дадут. Давай лучше сцедим и в бутылочке кормилице передадим. Пусть хоть так попоит.

– А можно?

– Делай, как покажу.

Зейнаб действительно научила Роксолану сцеживать молоко в сосуд, потом его переливали в меньший и тайно под одеждой несли кормилице Мехмеда. Та качала головой:

– У госпожи столько молока, что сама могла бы быть кормилицей.

В материнском молоке смачивали кусочек мягкой ткани и давали сосать малышу. Тот замолкал…

Но все равно этого было мало, разве накормишь голодного ребенка вместо груди таким образом? Служанки боялись, что кто-то узнает, выболтает валиде или, хуже того, Махидевран. Сам крошечный Мехмед цеплялся за жизнь, но слабел с каждым днем.

Роксолана ждала возвращения Сулеймана из похода, словно манну небесную, и вместе с тем боялась. Возвращаться в Стамбул было опасно…

В 927 году хиджры (1521 г.) в Стамбуле не просто нежеланная, а ненавистная гостья, которая незваной приходит часто, – чума. Она почти каждый год собирает страшную дань. Оттоманы относятся к ней как к божьей каре, а потому не противятся.

Черное проклятье не миновало и дворец. И дань на сей раз была самой страшной – не стариков, не больных и слабых, не красавиц наложниц или изуродованных евнухов забрала чума, а султанских детей. Погибли сыновья Сулеймана. Фюлане, матери старшего из умерших принцев Махмуда, уже давно не было в живых, а вот мать Мурада Гульфем волосы на себе рвала, и не только от тоски по сыну, еще и потому, что становилась в гареме никем, со смертью сына обрывалась последняя нить, связывающая ее с Сулейманом.

Остался один Мустафа, сын Махидевран. После гибели братьев он единственный шехзаде, а его мать Махидевран мать единственного наследника. Баш-кадина вернулась во дворец, возразить никто не посмел. Валиде сразу почувствовала эту перемену, теперь Махидевран не так-то просто привести в чувство, она, словно застоявшийся конь, почувствовавший близость скачки, была напряжена и готова ринуться в бой.

Насидевшись в одиночестве в Старом дворце, Махидевран готова собственными руками задушить любого, кто встанет поперек дороги. Она притворно сочувствовала убитой горем Гульфем и плачущей о внуках Хафсе и при этом старательно прятала глаза, чтобы не заметили довольный блеск. Будущая валиде! Теперь никто не помешает. Даже если у десятка наложниц родится по сыну, ее Мустафа все равно старший, он будущий султан, а значит, она сама валиде!

Махидевран вернула себе положение баш-кадины, ходила по гарему почти хозяйкой, горделиво поглядывая на остальных и примечая, насколько низко наложницы и евнухи опускают головы. Хафсе почти не кланялась, только склоняла голову, как перед старшей женщиной. В каждом ее взгляде сквозило ожидание: скоро, совсем скоро она станет главной женщиной! Сулейман и без того любил Мустафу больше остальных сыновей, а теперь, когда тот остался единственным, вообще будет беречь и лелеять.

Сам шестилетний Мустафа горько плакал по умершим братьям, особенно по Махмуду, который был на три года старше и казался мальчику совсем взрослым. Да и маленького забавного двухлетнего Мурадика Мустафа тоже очень любил. Он понял, что что-то изменилось со смертью братьев, знал, что именно, но еще не сознавал этого до конца. Единственный… Для ребенка в шесть лет это еще означает просто своеобразное сиротство, он не понимал, почему у матери блестят глаза, когда она произносит это – «единственный наследник».

Пройдет совсем немного времени, и Мустафа осознает, что значит быть главным шехзаде. Единственным он был совсем недолго. 27 дня в месяце зуль-каада 927 года хиджры (29 октября 1521 г.) султан Сулейман объявил наследником и только что родившегося Мехмеда – сына Хуррем.

И снова Махидевран хлестала по щекам служанок за малейшие провинности или вообще без них, снова скрипела зубами. Ее триумф матери наследника испортила эта проклятая Хуррем, родившая щенка! Конечно, сама Махидевран была баш-кадиной, но сердце чувствовало, что рождение Мехмеда многое изменит. А когда от султана привезли написанный золотыми чернилами на лучшей бумаге фирман, в котором повелевалось называть шехзаде Мустафу и Мехмеда, а Хуррем Хасеки, несчастная Махидевран не могла даже порадоваться за сына, потому что Сулейман невиданно возвысил рабыню и ее ребенка. Это испортило радость от сознания, что Мустафа назван первым наследником.

Умом Махидевран понимала, что так и должно быть – два старших сына (а у Сулеймана просто не было других) становятся шехзаде, но то, что не ее, мать первого наследника, а Хуррем султан назвал «дорогой сердцу», приводило несчастную женщину в бешенство, не давало спать ночами, заставляло болеть сердце…

Валиде прекрасно понимала состояние невестки, сочувствовала той, а еще словно чувствовала свою вину, ведь именно она привела в гарем Хуррем. Но кто же мог знать, что эта худышка умудрится так надолго захватить сердце султана.

– Махидевран, успокой свое сердце. Назвать Хасеки – это еще ничего не значит. Ты мать наследника, сын Хуррем младший, и еще неизвестно, выживет ли.

– А что такое? – почти оживилась Махидевран, даже глаза заблестели.

Хафса поморщилась. Как бы то ни было, маленький Мехмед тоже ее внук, как и те, что умерли, как и Мустафа. Конечно, Мустафа красивый, умный мальчик, он будет прекрасным султаном в будущем, Аллах велик, он знал, кого из сыновей оставить в живых. И если не выживет маленький Мехмед, который не берет грудь кормилицы и все время плачет, такова воля Аллаха, не ей противиться.

И все же валиде не нравилось оживление Махидевран. Весь гарем заметил радость баш-кадины из-за смерти Махмуда, старшего сына султана, как ни старалась Махидевран спрятать свою радость, та сквозила в каждом взгляде. Хафса больше всего боялась, чтобы этот блеск в глазах не заметил Сулейман, тогда и Старым дворцом не обойдется, Махидевран прямой путь в кожаном мешке в воды Босфора, хотя Сулейман тоже больше любил Мустафу, чем своего первенца Махмуда.

Валиде вспоминала, как совсем юный отец (сколько было самому Сулейману, когда родился первенец, лет шестнадцать?) гордился сыном, ходил важным, точно павлин, только что хвост не распускал при каждой возможности. А вот родился и чуть подрос Мустафа, и отцовская любовь была отдана ему. Может, этого боится Махидевран, того, что маленький Мехмед отнимет у Мустафы хотя бы часть отцовской любви?

Но нельзя, чтобы наследник был один, хорошо, что у Хуррем сын родился, сыновей должно быть много… на всякий случай…

От мысли о том, что именно ждет всех этих сыновей, кроме того, который станет следующим султаном, Хафса даже вздрогнула.

Прадед нынешнего падишаха Мехмед Фатих (Завоеватель), тот, что расширил границы османов и завоевал вожделенный Константинополь, перенеся туда столицу и назвав город Стамбулом, узаконил страшный обычай братоубийства, используя изречение из Корана: «Безурядица пагубней убийства». О своем собственном семействе он выразился определенней:

– Лучше потерять принца, чем провинцию.

Жестокий закон, введенный Мехмедом, повелевал следующим правителям уничтожать всех родственников, могущих претендовать на престол кроме нового султана.

Первым, применившим этот закон, по иронии судьбы был сын Мехмеда, самый мирный из последующих султанов – Баязид. Баязид очень не любил воевать, он любил литературу, искусство и предпочел бы провести свой век в садах прекрасного дворца. Тем не менее не дрогнул, объявив своему брату Джему:

– Нет дружбы между царями.

Все же Баязид позволил Джему бежать сначала на Родос, а потом к папе римскому и долгое время платил европейским правителям за пребывание у них Джема на условиях почетного пленника с условием уничтожения в случае попытки бегства или опасности освобождения.

Последние годы тот жил у папы римского Александра (Родриго Борджиа), но когда разразилась война с французами, несчастного Джема нашли-таки способ устранить. Папа римский лишился важной статьи дохода, но поделать ничего не мог. Принц Джем умер то ли от яда, то ли от простой дизентерии.

Баязид не дрогнул и тогда, когда пришлось казнить двоих собственных сыновей. Два других давно умерли от болезней, еще один от пьянства. Но что делать с оставшимися тремя – Ахмедом, Коркудом и Селимом, султан просто не знал, вернее, ничего поделать не мог, да и невозможно отстаивать свою власть, сидя на шелковых подушках гарема вместо седла. Каждый из трех оставшихся в живых сыновей прекрасно понимал, что его ждет в случае прихода к власти брата, и каждый был готов принести братьев в жертву.

Братоубийственная война, столь осуждаемая другими народами, была для османов не столь уж страшна. И дело не только в разброде и возможности развала империи из-за борьбы за власть, дело еще и в том, что сыновья были рождены разными матерями, каждая из которых поддерживала стремление своего сына стать следующим султаном, потому что получала права главной женщины гарема. Султаны справедливо полагали, что жен у мужчины может быть целых четыре, наложниц сотни, а вот мать только одна, и потому именно матери доверяли управление огромным хозяйством, называемым гаремом.

Но чтобы стать первой женщиной гарема – валиде-султан, нужно привести к власти сына, прекрасно сознавая, что в случае неудачи участь будет незавидной…

Что стоили жизни чужих сыновей для женщин, у которых выбор был невелик – статус валиде-султан в случае прихода сына к власти, прозябание в Старом дворце, куда ссылали ненужных женщин, или в худшем случае кожаный мешок и воды Босфора. Можно ли их осуждать за то, что выбирали первое? А неизбежные жертвы в виде соперников и их детей новых валиде волновали мало, ведь это были чужие дети и внуки. И даже когда султан уничтожал собственных сыновей, его мать волновалась мало, внуки всегда оставались еще. Сами внуки тоже мало считались бы с бабушкой…

Зато империя оставалась целой и продолжала расширять свои границы. А принцы?.. Мехмед Фатих знал, какой закон утверждать.

К тому же одной наложнице полагался всего один сын, это дочерей могло быть сколько угодно. Султаны уже перестали жениться, предпочитая не иметь законных жен, а в гареме держать наложниц. Так проще, наложницу за любую провинность можно отправить в кожаном мешке в Босфор, а за жену придется объясняться с ее родственниками. Наложницы, родившие султану детей, становились кадинами – не венчанными женами. Мать старшего из них была баш-кадиной и будущей валиде.

Пока наследник мал, султан мог быть спокоен, но как только шехзаде становился достаточно взрослым, чтобы меч Османов, которым опоясывали нового султана в знак восхождения на трон, не волочился за шехзаде по полу, наследник и его мать становились по-настоящему опасны для правящего султана. Пусть не они сами, но стоящие за ними силы вполне могли решить, что пришел их черед править.

К тому времени, когда очередной шехзаде становился султаном, его старшие сыновья уже крепко сидели в седле. Принимая меч Османов, обычно уже очень взрослый султан вполне мог опасаться мятежа со стороны сыновей.

Хотя правили султаны все равно подолгу – Мехмед II тридцать лет, Баязид тридцать один год.

Три оставшихся в живых сына султана Баязида не стали ждать, когда их отец отойдет в мир иной добровольно, они сцепились за власть уже при его жизни. Сам отец больше тяготел к старшему – Ахмеду, двое других братьев – Коркуд и Селим – были с этим не согласны.

Селим поднимал мятеж против отца дважды и вынужден был даже бежать от отцовского гнева в Крым. Довольно долгое время до того Селим управлял Трапезундом, потом балканскими провинциями Османской империи, был силен, опытен и жаждал власти. После первого мятежа, когда небольшое войско Селима было наголову разбито огромным войском Баязида, Селим кое-что понял: дело не только в желании взять власть, не только в мощи собранной армии и поддержке тестя – крымского хана Менгли-Гирея, на дочери которого Айше Хафсе был женат Селим, но и в поддержке янычар, то есть тех, кто составляет основную силу собственно султана. Султан тот, кого поддерживают янычары.

Кто подсказал Селиму важность подкупа и обещаний янычарам, неизвестно, но буйное войско и впрямь поддержало именно этого сына Баязида, когда тот предпринял новую попытку захвата власти в 918 году хиджры. В таком случае собирать войско было бесполезно, Баязид прекрасно осознал положение дел и добровольно отрекся от престола в пользу Селима.

Это было невиданно, никогда прежде султан не отказывался от власти сам, к тому же не объявлял об этом вот так: с балкона криком на всю площадь, где собрались янычары. Седьмой день месяца сафар 918 года хиджры (24 апреля 1512 г.) стал триумфом Селима, который, опоясавшись мечом Османа, стал девятым султаном Османов и третьим правителем османского Стамбула.

Но меч Османа это еще не все, султан Селим прекрасно понимал, что пока жив отец и братья, покоя не будет. Сознавал ли Баязид, что сын, с которым он не виделся больше четверти века, предпочтет не иметь столь опасных родственников? Наверное, и все же он попросил разрешения уехать в родовое имение Димиотику. Селим, только что притворно предлагавший отцу вообще остаться в Стамбуле, благосклонно разрешил, даже подготовил огромный обоз, собрав все вещи, которые были дороги лично Баязиду, и проводил отца до городских стен.

Но доехать бывший султан смог только до Чорлу. Через месяц после своего отречения в пользу сына отец скончался в ужасных муках, якобы от кишечных колик. Те, кто неосмотрительно говорил, что колики вызваны лекарством, которое дал бывшему султану врач Хармон, приставленный к Баязиду по приказу Селима, говорить быстро перестали вообще, лишившись языков, а то и голов, в которых те помещались.

Селиму было сорок два, и, взяв власть, он вовсе не собирался ее с кем-то делить. Недаром отец, отказываясь от жизни в Стамбуле рядом с новым султаном, сказал:

– Двум мечам в одних ножнах не бывать…

Теперь предстояло разобраться с братьями и племянниками. Коркуд попробовал бежать, но был пойман и казнен. Перед смертью он целый час писал брату трогательное письмо в стихах, но милости не просил, прекрасно понимая, что отец был прав, говоря о двух клинках в ножнах. Селим, прочитав это послание, даже прослезился и объявил всеобщий траур по казненному.

Это не помешало ему преследовать и Ахмеда. Тот в поэзии не был силен, но отправил на память новому султану перстень, стоимость которого превышала годовой доход с Румелии. Султан впечатлился меньше, траура не было…

За двумя братьями последовали шесть племянников, а затем… трое собственных сыновей – Абдулла, Махмуд и Мурад!

Вот теперь у Селима оставался только один Сулейман. Десять дочерей, пятеро из которых уже были замужем за пашами, не в счет, кто их считал, этих дочерей…

Поговаривали еще об одном сыне – Ювейс-паше, рожденном наложницей, которую Селим щедрой рукой подарил одному из визирей уже беременной, но этого Селим сыном не признавал. Ювейсу повезло, именно отцовское презрение спасло жизнь.

Сулеймана Селим оставил в живых то ли считая самым безобидным, то ли потому, что был очень обязан своему тестю, крымскому хану Менгли-Гирею, поддержавшему в трудную минуту зятя, бунтовавшего против отца. К тому же Селиму был нужен хоть один наследник. Султан оставил наследника наместником в Манисе, куда его определил еще дед, султан Баязид, набираться опыта правления. Это было вполне привычным делом, шехзаде с отроческих лет учились правлению как можно дальше от столицы, так безопасней для правящего султана…

Сулейман, рожденный Хафсой еще в Трапезунде, тогда стал единственным шехзаде, а его мать Айше Хафса баш-кадиной султана. Мать самого бунтаря Селима Айше-Хатун пробыла валиде-султан недолго, скончалась меньше чем через два года после его восшествия на престол. Селим вызвал в Стамбул Хафсу и поручил гарем ей. Не валиде, но главная женщина гарема – тоже неплохо.

Сложность для Хафсы оказалась в том, что сам Селим давно перестал интересоваться женщинами, хотя некогда даже стихи писал, очарованный прекрасными глазами возлюбленной (не Хафсы). У султана были совсем иные пристрастия и интересы. Взамен женского гарема, который он теперь не посещал вовсе, Селим завел себе гарем из мальчиков, к тому же кастрированных.

Только сама Хафса знала, каково это – испытывать такое унижение и жить в постоянном страхе за свою жизнь и жизнь сына. С другой стороны, именно отсутствие у Селима сыновей определенно сохраняло жизнь Сулейману. Присутствие Хафсы в Стамбуле, а не рядом с сыном давало Селиму определенные преимущества, сын и мать становились словно заложниками. Стоило Сулейману предпринять что-то против отца, как пострадала бы Хафса. Селим знал, как любит и ценит Сулейман мать, прекрасно понимал, что тот не сделает и шагу для захвата власти, опасаясь за ее жизнь.

Восемь лет правил Селим, прозванный Явузом – Свирепым, Непримиримым, Грозным. Его суровая наружность и строгий, пронзительный взгляд внушали окружающим почти священный ужас, Селима боялись все – от визирей, которых тот казнил, едва успевая запомнить имя, до дворцовых слуг. Боялись и европейские правители тоже, потому что этому султану дома не сиделось, он воевал и с коня на землю спускался редко.

Однажды Селим сказал Сулейману, что султан, который предпочитает седлу подушки, быстро теряет все. Сам Селим терять власть не собирался, его нога всегда была в стремени. Он взял Каир, одолев мамелюков, и привез в Стамбул последнего халифа Аль-Мутаваккиля и священные реликвии, означающие верховенство в мусульманском мире.

Внешне все выглядело вполне пристойно и даже красиво, султан построил специальный павильон, получивший название павильона Священной Мантии, содержал халифа в достойных условиях, как соловья в золотой клетке. Сообразительный халиф не возражал, когда Селим объявил себя «Служителем обоих священных городов», то есть новым халифом. Это сохранило Мутаваккилю жизнь, после смерти султана он смог даже вернуться в Каир и прожить там еще двадцать три года. Мутаваккиль не вспоминал о том, является ли халифом, предпочитая сохранить язык и жизнь, но османские султаны считали таковыми себя. Это должно было давать им духовную власть над мусульманским миром. Но если таковая и была, то принесена скорее оружием, чем слабостью духа последнего из Аббасидов Мутаваккиля.

Через восемь лет, когда подготовка к новому походу слишком затянулась, Селим решил отложить его до следующего года, а сам отправился в Эдирне на отдых. Но доехал он только до… Чорлу, где внезапно заболел и, промучившись на смертном одре шесть недель, скончался в девятый день шавалля 926 года хиджры (22 сентября 1520 г.).

Бывший рядом с ним Ферхад-паша на время скрыл от всех смерть султана, чтобы дать Сулейману время прибыть из Манисы в Стамбул и принять власть.

Сулейман стал новым султаном, а Хафса – валиде-султан.

Новый султан отличался от прежних тем, что был молод – всего двадцать шестой год, а еще он не имел соперников, его дед и отец постарались за Сулеймана. Десятому султану Османов не пришлось казнить своих братьев или племянников, может, потому европейские монархи так обрадовались, уверенно заявляя, что на троне взамен льва ягненок. В Европе служились благодарственные молебны в честь смерти Селима Явуза, правители радовались, надеясь, что османская угроза миновала.

Но уже в следующем году оказалось, что радость преждевременна, Сулейман продолжил дело прадеда и отца, уже в следующее лето он двинулся на Белград, свершив то, что не смогли до него. «Ягненок» взял Белград, повергнув Европу в шок!

У Сулеймана ко времени вступления на престол были три сына, но чума, пришедшая в Стамбул, когда он был под Белградом, унесла жизни всех, кроме Мустафы. Родившемуся Мехмеду султан радовался от души, даже потеря других сыновей не смогла умалить эту радость.

Неписаный закон велел отстранить от султана родившую Мехмеда Хуррем, наложница становилась кадиной, но не должна иметь доступ в спальню Повелителя.

Такое положение дел мало волновало валиде, но очень нравилось Махидевран, которая стала баш-кадиной бесповоротно, потому что была матерью старшего из сыновей, да и саму Хуррем, которая не очень задумывалась о своем новом положении, ее куда больше волновал Мехмед. Сынишка категорически не желал брать грудь ни одной из кормилиц, он кричал, требуя материнского молока. Втайне от Хафсы (вернее, та делала вид, что ничего не знает) Роксолана стала сцеживать свое молоко и передавать его кормилице, которая обмакивала в молочко кусочек ткани и давала малышу его сосать. Только это и спасало маленького принца от голодной гибели, но малыш слабел, ему нужна была материнская грудь.

Все мысли Роксоланы были заняты только Мехмедом, она не могла думать ни о чем и ни о ком другом, кроме разве Сулеймана. Только бы сын дожил до возвращения отца, Роксолана верила, что Сулейман спасет мальчика.

Хафса злилась на упорного младенца и его не менее настырную мать. Но постепенно помимо ее желания приходило уважение. Сначала к ребенку, который отчаянно боролся за жизнь, потом к его матери, которая не менее настойчиво пыталась ему помочь. Валиде не могла понять, ведь для Хуррем было выгодней, чтобы сын не выжил, тогда оставалась надежда задержаться подле султана.

– Самира, на что она надеется?

Хезнедар-уста, главная помощница и хранительница тайн Хафсы еще со времени Трапезунда, вздыхала:

– Госпожа, мне кажется, что она действительно любит Повелителя. И хочет, чтобы ее сын выжил. В этой девочке пока нет стремления к власти.

Валиде тоже вздыхала:

– Пока нет, потом появится. И что-то подсказывает мне, что эта женщина сумеет взять в свои маленькие ручки не только сердце моего сына, но и всю власть при нем.

– Разве это плохо? Она умней Махидевран и Гульфем, схватчива, разумна, когда требуется, умеет учиться…

– Разве женщине нужен такой ум?

– Вай, госпожа, а не вы ли твердили, что именно умной женщины не хватает при вашем сыне, и не вы ли всегда хвалили Нур-Султан за ее ум?

Хафса морщилась от правоты Самиры, возражала, только чтобы возразить:

– Для гарема вовсе не такой ум нужен. А в государственных делах у Сулеймана и без этой девчонки советчиков хватит. Да и не нужны ему советы.

Хезнедар-уста хотела возразить, что отцу Хафсы крымскому хану Менгли-Гирею тоже ума не занимать, однако помощь умной Нур-Султан вовсе не помешала, да и Хафсе с Селимом тоже. Не соболя ли, присланные другом Нур-Султан московским правителем Иваном, отправленные потом в Стамбул в подарок любимым женам султана Баязида, помогли Селиму получить отцовское прощение за первую попытку бунта?

Но говорить об этом не следовало, совсем не следовало. Самира прекрасно знала, что Хафса все помнит и понимает и сама, а если не желает вспоминать, значит, и напоминать ни к чему.

Это было так, крымский хан Менгли-Гирей взял в жены уже дважды овдовевшую Нур-Султан по совету московского князя Ивана III. Ногайская красавица побывала женой казанского хана Халиля, но даже ребенка от него родить не успела – овдовела. Став следующим ханом, брат умершего Ибрагим по наследству получил и его супругу. Юная Нур-Султан была так хороша и разумна, что легко затмила всех красавиц гарема и родила двух сыновей и дочь Гаухаршад.

Ибрагим прожил тоже не слишком долго, а пришедший после него к власти в Казани Ильхам, сын старшей жены хана, терпеть не мог молодую мачеху. Пришлось вдове с сыновьями удирать в Москву под крыло великого князя Ивана III. Вот тогда князь и решил, что крымскому хану Менгли-Гирею не хватает именно такой разумной жены. Прожив несколько лет в Москве, Нур-Султан оставила сына на попечении Ивана III и отправилась к Менгли-Гирею в Бахчисарай.

Хафса помнила ее появление в гареме отца, самой дочери Менгли-Гирея тогда шел седьмой год. Она не считала новую ханшу красивой. К тому же Нур-Султан не была молодой, ей больше тридцати лет, два взрослых сына, старший из которых успел побывать, хоть и очень недолго, казанским ханом, свергнув Ильхама. С собой новая мачеха привезла младшего из сыновей Абдул-Латифа.

Нур-Султан не шла ни в какое сравнение с матерью Хафсы, очень красивой, но безвольной полькой. Она умудрилась настоять на официальной женитьбе Менгли-Гирея на себе, вернее, не согласилась быть в его гареме просто наложницей. Ей, дважды ханше и бывшей ногайской царевне, не пристало становиться рабыней даже крымского хана.

Менгли-Гирей женился.

Хафса испытывала к мачехе двоякое чувство, с одной стороны, как все женщины гарема, она ненавидела эту, как ее называли, зазнайку, ведь никому другому не удавалось женить на себе хана, все оставались на положении наложниц. Презирала из-за отсутствия яркой красоты, невысокого роста и щуплости. Считала колдуньей, не веря, что женщина в тридцать пять лет, не применяя колдовство, может очаровать мужчину, имеющего гарем из красавиц, настолько, чтобы тот предпочел ее остальным.

Ненавидела и восхищалась, потому что сама, будучи неглупой, быстро поняла, в чем колдовство Нур-Султан. Мачеха показала пример того, что женщина может быть неотразимой в любом возрасте, имея ум и обаяние. Даже шипевший вслед гарем в присутствии Нур-Султан попадал под ее чары и становился шелковым.

Нет, ханша вовсе не стала устанавливать в гареме свои порядки, соперницы для нее словно не существовали, Нур-Султан жила ханом Менгли-Гиреем и своими сыновьями.

Как Айше Хафса мечтала стать такой же – женщиной, которой подвластно все! Тайно наблюдала за мачехой, норовила оказаться поближе, чаще видеть, больше слышать, хоть чему-то научиться. Как ей хотелось иметь такую мать! Но Нур-Султан, казалось, не замечала девочку. Да и как заметить, если в гареме их столько!..

Ханша была столь умна и деятельна, что Менгли-Гирей предпочел переложить на ее плечи многие из собственных дел. Нур-Султан куда лучше хана умела договариваться с правителями других стран, особенно с теми, от кого Крымское ханство поневоле тогда зависело, – со Стамбулом и Москвой. Менгли-Гирей передоверил дипломатическую переписку ханше. Из Москвы и Казани в Бахчисарай везли соболей, ловчих птиц, клыки невиданных северных зверей, которые столь ценили костерезы. Обратно следовал жемчуг, иноходцы, красивое оружие… Потом часть мехов отправлялась в гарем Топкапы, а птицы султану…

Пришло время, и ханша заметила красавицу Хафсу. Заметила, когда понадобилось срочно найти жену принцу Селиму. У Селима уже был гарем и дети, но умная Нур-Султан сделала для Хафсы то, что сделала для себя, – Селим женился на дочери Менгли-Гирея. Это ставило Хафсу в особое положение, куда девалась наложница, никто не спрашивал, а вот за жену пришлось бы отвечать. Но это же в 898 году хиджры (1493 г.), году их свадьбы, было смертельно опасным.

Во-первых, Селим не старший и не любимый сын султана Баязида, стать следующим султаном он мог едва ли. Во-вторых, принц был в опале, ему пришлось бежать от гнева отца в Крым, и возвращение грозило смертью. В-третьих, сам Селим не обладал тихим и даже сносным нравом, становиться его женой само по себе значило навлекать на свою голову трудности.

Но выбора у Хафсы просто не было, а Нур-Султан спокойно обещала, что султан Баязид Селима простит, а со временем сам Селим станет султаном вопреки любым доводам здравого смысла.

Хафсе казалось другое – Нур-Султан просто решала свои вопросы, используя ее, к тому же четырнадцатилетняя красавица приглянулась младшему сыну Нур-Султан Абдул-Латифу. Нур-Султан, мечтавшая о совсем другом браке для сына, предпочла отдать ее Селиму.

Но слово свое Нур-Султан сдержала, Хафса не знала всех тайных путей, по которым двигалось золото и дорогие подарки из Бахчисарая в Стамбул, но Селим стал султаном, а дочь Менгли-Гирея главной женщиной империи.

Еще об одной помощи Нур-Султан лично себе и об их последней встрече в Трапезунде Хафса никогда не вспоминала даже наедине с собой, чтобы не проговориться. Только Самира знала эту тайну, но на эту помощницу Хафса могла положиться, как на саму себя, Самира скорее позволила бы отрезать себе язык, чем проболтаться. Более четверти века молчания не вычеркнули из памяти прошедшее, но спрятали его так глубоко, что оно больше не тревожило Хафсу.

Самира догадывалась, почему так ревниво относится госпожа к Хуррем. Слишком та похожа на Нур-Султан. Нет, не внешне, хотя и это было, ведь Хуррем так же мала ростом и тоже щуплая, но главное – какая-то внутренняя сила и необычный ум. У самой Хафсы ум иной, она скорее хитра, Хафсу не тянуло к наукам, хотя образование получено прекрасное, Менгли-Гирей сумел развить своих детей. Валиде предпочитала править гаремом и не всегда понимала Нур-Султан, для которой мир дворца был слишком мал.

Хафса признавала мир за пределами дворца и интересовалась им, но не всем же! Она всегда сознавала, что не смогла бы так, как Нур-Султан, переписываться с правителями других стран, спокойно разъезжать по чужим землям, она даже на хадж никогда не решилась бы. А вот Нур-Султан решилась.

И теперь Хафса чувствовала, что вот эта зеленоглазая худышка тоже решилась бы. Именно Хуррем могла бы стать настоящей ученицей Нур-Султан. Кстати, дочь самой Нур-Султан принцесса Гаухаршад уже была соправительницей в Казанском царстве. Женщина во главе правительства… Нет, уж лучше во главе гарема. Вот гарем Хафса держала твердой рукой. И в глубине души завидовала Хуррем, у которой видела вот эту способность – стать соправительницей.

– Нет уж, только после моей смерти!

Хафса и сама не могла объяснить, почему вдруг родился такой протест. Самира осторожно заглянула в лицо госпожи:

– Что после вашей смерти?!

– Она получит Сулеймана только после моей смерти.

– Вах! О чем вы думаете?! Какой Сулейман? Ну, стала Хуррем кадиной, так ведь не первой и не матерью наследника.

Хафса дала себя убедить, что ничего особенного даже в том, что Повелитель назвал Хуррем Хасеки, нет, сегодня она Хасеки, завтра другая, это же не официальный брак. Но в глубине души прекрасно понимала, что в ожиданиях права – восхождение Хуррем к вершинам власти, причем власти большей, чем есть у нее самой, только начинается.

Самира уже старательно подоткнула одеяло под бока госпожи, тихонько устроилась в углу и принялась сопеть, делая вид, что спит, потом действительно заснула, а Хафсу все мучили все те же мысли.

Она очень долго шла к своему положению главной женщины империи, сначала дрожала от страха за свою судьбу и судьбу детей в Трапезунде, потом за сына в Манисе, потом за него же, но уже правя гаремом в Стамбуле. И вот она год как валиде-султан. Всего год или целый год? Неважно, главное, что на эту власть покушается зеленоглазая девчонка с крупной грудью и непонятной тягой к мужским знаниям.

На какую власть, ведь валиде была и есть главная женщина для султана, Сулейман чтит обычаи, для него мать важнее всех жен, вместе взятых. К тому же на власть в гареме Хуррем явно не претендовала, даже родив сына, она не зазнавалась, а наоборот, еще больше от всех отдалилась. Отпусти, так вовсе переселится в Старый дворец, только чтобы со своим сыном.

Неужели глупая не понимает, сколь непрочно положение наложницы, даже родившей ребенка? К тому же Мехмед очень слаб, долго не проживет.

Тогда почему же так боится власти этой зеленоглазой Хафса? И какой власти, если у Хуррем нет никакой, разве что над своими служанками?

Хафса честно призналась сама себе: власти над сердцем Сулеймана. Зеленоглазой худышке безраздельно принадлежит та часть души султана, которая неподвластна никому другому, среди всех красавиц гарема, даже если их станет в сто раз больше, Сулейман все равно выберет эту, не самую красивую. Хафса понимала, что может уничтожить эту женщину, приказать отравить, обвинить в измене, в чем угодно, но ни вытеснить ее из души Повелителя, ни заменить не может.

Как любая мать, Хафса не желала влияния на своего сына другой женщины, тем более когда сын султан, Повелитель огромной империи. Как всякой матери, тем более сделавшей для своего сына очень много, она не желала делить его успех с кем-то, желала быть единовластной хозяйкой сыновнего сердца. Одно дело властвовать на ложе, Сулейман сильный мужчина, ему нужны женщины, должны рождаться внуки, но совсем иное власть над разумом и волей султана.

С властью другой женщины над телом Сулеймана Хафса согласна не только мириться, но и принимала ее, а вот власть над душой и мыслями, если таковые не о страстных объятиях, признавать не желала.

Хафса была честна с собой и пыталась разобраться, почему Хуррем вызывает у нее ревнивое отторжение. Нет, не было ненависти или откровенной неприязни, было именно ревнивое неприятие юной женщины. Почему?

Красива? Да, в гареме некрасивых просто не бывает. Но есть те, у кого красивей черты лица, стройней фигура, гибче стан, выше рост, больше глаза, изящней руки… Нет, не этим покорила Хуррем Сулеймана. Когда султан прислал фирман, назвав Мустафу и Мехмеда шехзаде, а Хуррем Хасеки, по гарему поползли слухи, что наложница околдовала Повелителя. Умная Хафса прекрасно понимала, что это не так, то есть Хуррем околдовала Сулеймана, но вовсе не зельем, не любовным приворотом, а чем-то иным, но валиде были выгодны слухи, и она не опровергала нелепости.

Самира замечала размышления госпожи, а также то, в чем Хафса не желала сознаваться даже самой себе, хезнедар-уста ждала, когда валиде пересилит сама себя и честно признает, чем Хуррем взяла султана.

Хафса в очередной раз тихонько перевернулась с боку на бок. Лежать на левом боку не позволяла боль под ребрами, много лет переживаний сказались на сердце валиде, под левой грудью все чаще и чаще болело, иногда даже темнело в глазах, не хватало воздуха…

Она притихла, прислушиваясь. Все посапывали. Хафса тихонько вздохнула, и вдруг со стороны матраса, на котором лежала Самира, донесся шепот:

– Она просто умней остальных, но не женским, не хитрым умом.

Хафса вздрогнула, хезнедар-уста произнесла то, что понимала и сама госпожа, но не желала признаваться себе. Не нужно объяснять, о ком речь, конечно, о Хуррем, старая служанка, столько лет проведшая рядом с госпожой, прекрасно понимала, о ком тайные вздохи валиде.

– Ты не спишь?

– Нет. А почему вы не спите? Что плохого в том, что Хуррем не такая, как все? Она не баш-кадина и ею не будет. И власть в гареме для нее не важна…

– Не важна… – усмехнулась Хафса. – Это пока. Пока такой власти у нее нет.

– И не будет. Повелитель чтит традиции и законы, Хуррем может стать баш-кадиной, только если Аллах заберет и Мустафу тоже.

– Хай Аллах! О чем ты?!

– К тому же Мехмед должен выжить, а он очень слаб. Госпожа, не перечьте Повелителю, он все равно сделает по-своему, а на вас затаит обиду. Эвел Аллах, все наладится. Разве не так же опасно казалось, когда Махидевран завоевала сердце Повелителя? А когда Гульфем стала его возлюбленной?

– Нет, тогда было иначе…

– Наверное, но против идти все равно не стоит.

– Ты права.

Хафса еще долго лежала в темноте, тихонько вздыхая. Старая Самира все верно сказала, Сулейман все равно сделает по-своему, если решит приблизить к себе Хуррем, то приблизит. Но Самира права и в другом – султан привержен закону, он не пойдет против. А закон твердит, что шехзаде – Мустафа, а его мать Махидевран баш-кадина.

Что ж, чему быть, того не минуешь. Но правильно говорят: крепость берут изнутри, не можешь ее штурмовать, сделай вид, что не собирался этого делать, и подожди, пока откроют ворота. Может, Самира права, с Хуррем лучше подружиться и тихонько понаблюдать, чтобы понять, так ли она разумна и, главное, насколько опасна. А вот идти против воли Сулеймана нельзя, он не терпит противоречивых. Испорченные однажды отношения восстановить будет трудно.

Рассвет застал Хафсу в полудреме, она только начала засыпать. Самира, которая все это время лежала, стараясь вовсе не дышать, наконец смогла повернуться на другой бок.

Не зря госпожа боится, эта Хуррем еще себя покажет, хезнедар-уста в этом не сомневалась. Когда Повелитель стал проявлять слишком большой интерес к девчонке, Хафса поручила Самире внимательно понаблюдать за ней. Но султан вскоре ушел в поход, и все, казалось, разрешится само собой. Повитуха, наблюдавшая за Хуррем, сказала, что будет мальчик. Это означало, что ее время в спальне Повелителя закончено, а сын не старший.

Но Бог решил иначе, из сыновей Сулеймана остался только Мустафа, а Хуррем родила Мехмеда. К тому же сам султан назвал ее в фирмане Хасеки – близкой к сердцу. Пока Хуррем ходила беременной, Хафса поручила верной Самире узнать от Зейнаб о Хуррем все.

Когда-то, много лет назад, когда Хафса и Сулейман жили еще в Трапезунде, Зейнаб была среди служанок Хафсы. Но женщина никогда не была рабыней и с Хафсой в Манису не поехала, а вот в Стамбуле объявилась снова. Увидев Зейнаб, Хафса даже обрадовалась:

– Пойдешь ко мне служить?

Та пожала плечами:

– Я лекарством занимаюсь.

– Вот и хорошо, мне такая очень нужна.

Но Зейнаб и теперь предпочла свободу, она приходила и уходила, когда хотела, потом умудрилась подружиться с Фатимой и просто прилипла к ее подопечной. Теперь обе старухи жили в крохотной комнатке у Хуррем, опекая наложницу так, словно она была их внучкой.

Хафса задала вопрос Самире:

– Почему? Узнай, что такого они нашли в этой девчонке.

Хафса хорошо знала обеих женщин, они просто так кого-то опекать не будут. А ведь Фатима даже уходила от Хуррем, но вернулась. Значит, не так проста эта роксоланка.

Самира не раз пыталась разговорить Зейнаб, та в ответ только усмехалась:

– Эта женщина такая же, какой была Нур-Султан.

– Мечты – богатство бездельников, – фыркала Самира. – Твоя Хуррем никто!

Зейнаб в ответ усмехалась:

– Время покажет. А твоя госпожа зря беспокоится, Хуррем ей не помеха.

– Кто тебе сказал, что госпожа беспокоится?

– А то нет?

– Беспокоится, конечно, ей не все равно, кто будет матерью внука.

– Аллах дает науку тому, кто просит, а ум – тому, кто сам захочет.

– Э, нет, говорят не так! А богатство – тому, кто сам захочет. Вот как.

– А ум не богатство, скажешь? Самое большое богатство, потому что глупая курица и красивый гребень петуху поносить дала, да об этом забыла, и снесенное яйцо у нее отбирают, потому что кудахчет по глупости, в суп первой попадает. А умная серенькая птичка и птенцов высиживает, и до старости живет.

– Вах, вах, раскудахталась! Что такого есть в твоей Хуррем, чего нет в других? Мало ли умных женщин в гареме?

– Умных, да не таких. А в ней готовность учиться и меняться, если нужно.

– Вороне ее птенец соловьем кажется. Не тверди о сухой лепешке, что это мед, не то уста слипнутся.

– Ничего, еще увидите…

Так ни о чем и не договорились.

Роксолана держалась чуть в стороне, это совсем не нравилось валиде. Издавна в гаремах было правилом не оставлять наложниц одних. Девушки и женщины, даже став гезде или кадиной, все равно все делали на виду друг у дружки. Они вместе ели, а кадина на глазах у служанок, вместе гуляли, много болтали… Так спокойней, когда разговор общий, пусть он глупый или завистливый, невозможно не выболтать самое сокровенное.

Хуррем даже если рядом с другими, то все равно одна. Часто она просто не слышала, что говорят остальные, витала в облаках собственных мыслей, если спрашивали – отвечала, просили прочесть стихи – читала, но не больше. Была ли веселой, смешливой? Скорее такой казалась.

Но еще чаще она под каким-то предлогом старалась держаться отдельно – гуляла по саду в сопровождении Гюль, сидела под наблюдением кизляр-аги в покоях султана за книгой, ухаживала за цветами в саду.

Это не могло нравиться валиде, женщина, которая сторонится остальных, может думать о чем угодно. Но поделать Хафса со строптивой наложницей ничего не могла, та не нарушала основных требований, а свои долгие прогулки или сидения за книгами объясняла просто: читать разрешил Повелитель, а во время прогулок ребенок меньше толкается, ему легче, когда она ходит.

После рождения Мехмеда Хуррем и вовсе стало не до остального гарема, особенно когда малыша у нее забрали и мальчик отказался брать чужую грудь.

Конечно, Хафса могла разрешить строптивой мамаше самой кормить ребенка, но почему-то противилась этому изо всех сил, даже понимая, что внук голодает. Почему? Словно чувствовала, что, победив в одном, Хуррем сумеет одержать верх и в остальном.

Но валиде не жестокая, она сделала вид, что не догадывается, что Хуррем сцеживает молоко и Мехмеда кормят им. Однако долго такое продолжаться не могло, ребенку нужно нормальное кормление, а не слабое его подобие. Зейнаб уже решила идти к Хафсе и требовать, чтобы та перестала мучить внука и позволила Хуррем кормить самой, понимала, что после того валиде выставит ее из гарема, потому и оттягивала такой разговор. Но тут пришло известие, что султан возвращается.